– Я их предупрежу, – ответил Кэтлин. – Я помогу рабочим отбиться от них. Это приказ о казнях! Будет бойня!
По правде говоря, бойня готовилась уже давно. По правде говоря, полномочия по осуществлению казней уже использовались; только теперь это будет делаться открыто.
– Ты не обязана этого делать. – Джульетта посмотрела на освещенные окна дома. По сравнению с ними вечер казался таким темным, и, когда она понизила голос, ей почти что показалось, что сейчас она задохнется, как будто темнота давила ей на грудь. – Мы могли бы сбежать. Все кончено. Шанхай захвачен Гоминьданом. Наш образ жизни мертв.
Все – все либо мертво, либо умирает. Джульетта едва не упала от этой мысли. Все, ради чего она работала, все, что она считала своим будущим больше не имело значения. Границы территорий исчезали на глазах, верность ничего не значила, и революция опрокидывала все на своем пути.
– Всего несколько минут назад, – сказала Кэтлин, – ты была полна решимости остановить Дмитрия.
– Несколько минут назад, – отозвалась Джульетта, и голос ее дрогнул, – я не знала, что Рому планируют казнить. У нас есть два часа, biâojiê. Два часа, чтобы сбежать далеко-далеко. Гангстеры никогда не участвовали в политической борьбе.
Кэтлин медленно покачала головой.
– Это тебе надо бежать, а я никуда не уйду. Они убьют их, Джульетта. Обывателей. Лавочников. Рабочих. Это письмо липа – никого не посадят в тюрьму. Если к солдатам присоединятся гангстеры, все, кто выйдет на улицы, чтобы поддержать коммунистов, будут тут же застрелены.
Это будет террор, Джульетта не могла этого отрицать. Если она сейчас явится к своим родителям и потребует ответов, они не станут ничего отрицать. Она слишком хорошо их знает, чтобы думать иначе. Возможно, поэтому она и боится обратиться к ним. Возможно, поэтому она и решила бежать.
– Неужели ты не понимаешь? – Ее глаза застилали слезы. – Это не просто насилие, не просто революция. Гоминьдан против коммунистов – это гражданская война. И ты хочешь записаться в ее солдаты.
– Может, и хочу.
– Но тебе вовсе не обязательно это делать! – Джульетта не собиралась срываться на крик, но сейчас она кричала. – Ты же не одна из них!
Кэтлин резко отшатнулась.
– Разве? – вопросила она. – Я хожу на их собрания. Я рисую их плакаты. Я знаю их лозунги. – Она сорвала с шеи нефритовый кулон и подняла его, так что на него упал лунный свет. – Если не считать этих драгоценностей и моей фамилии, что мешает мне быть одной из них? Я легко могла бы быть еще одной фабричной работницей, еще одним ребенком, выброшенным на улицу, чтобы подбирать объедки.
Джульетта вздохнула.
– Я эгоистка, – прошептала она. – Я хочу, чтобы ты пошла со мной.
Фонари вокруг них замерцали, затем погасли совсем. Теперь, когда сад освещал только свет луны, Джульетта подумала, что это, быть может, знак, что в дом Алых пришла беда. Теперь беде необязательно было являться под покровом темноты – теперь она превратилась в бушующий огонь.
Джульетта знала, когда спор заканчивался поражением. Тянулись секунды, и она ждала, когда ее кузина сдаст назад, но она не уступала. На лице Кэтлин по-прежнему была написана решимость, и Джульетта поняла, что это прощание. Она поморщилась и крепко обняла ее.
– Не умирай, – рявкнула она. – Ты меня поняла?
Кэтлин принужденно рассмеялась.
– Я постараюсь. – Она обняла Джульетту так же крепко, и, когда они отпустили друг друга, у нее было такое же исступленное выражение лица. – Но ты сама… У нас же теперь военное положение. Как ты…
– Они могут остановить поезда и заблокировать проселочные дороги, но они не могут следить за всем, что происходит на реке Хуанпу.
Кэтлин покачала головой. Она знала, какой упрямой может быть Джульетта, когда ей надо что-то сделать.
– Найди Да Нао. Он сочувствует коммунистам.
– Ты имеешь в виду Да Нао рыбака?
– Да. Я напишу ему записку, чтобы он подождал тебя.
Джульетта ощутила прилив благодарности. Даже теперь ее кузина была готова ей помочь.
– Спасибо, – прошептала она. – Мне все равно, если это делает меня похожей на иностранку. Я хочу, чтобы ты знала, как я тебе благодарна.
– У тебя есть только два часа, Джульетта, – сказала Кэтлин и махнула рукой. – Даже если ты сейчас побежишь…
– Я знаю, что не успею. Я выиграю время для всех. Я могу задержать начало ликвидации хотя бы до утра.
У Кэтлин округлились глаза.
– Ты же не станешь обращаться к своим родителям, верно?
– Нет, не стану. – Джульетта не знала, как они отреагируют, так что это было слишком рискованно. – Но у меня есть план. Иди. Не теряй времени.
Вдалеке закаркала ворона. Это был пронзительный звук, будто сам город предостерегал их. Решительно кивнув, Кэтлин сделала шаг назад, затем сжала руку Джульетты.
– Продолжай бороться ради любви, – прошептала она. – Это того стоит.
Кэтлин исчезла в темноте. Джульетта вздохнула, затем смяла в руках шелк своего платья.
Когда Джульетта вернулась в дом, в гостиной было все так же тихо, и посыльный, как и прежде, лежал на полу. Она подобрала письмо и посмотрела на лестницу. Свет в кабинете ее отца погас. Она знала – сейчас в гостиной на третьем этаже ее родители обсуждают со своими гостями бессмысленную бойню, которую считают необходимой для выживания Алых.
Джульетта зажмурила глаза, чувствуя, как из них текут слезы.
Продолжай бороться ради любви. Но она не хотела этого делать. Она хотела прижать любовь к своей груди и бежать, бежать со всех ног, чтобы до нее никто не смог дотянуться. Было утомительно заботиться обо всех в городе. Ей казалось, что у нее есть силы для того, чтобы их спасти, чтобы их защитить, но она все равно оставалась лишь одинокой девушкой.
В комнату через открытую входную дверь задувал ветер. Джульетту пробрала дрожь.
– Я буду сражаться в этой войне, чтобы любить тебя, – сказал Рома, – и я увезу тебя от нее.
Всему есть предел. Джульетта решила, что ей все равно. Они никогда не хотели участвовать в этой войне, их втянули в нее. Рома и Джульетта родились во враждующих семьях, в городе, разделенном враждой, в расколотой стране. Но она больше не будет в этом участвовать, она умывает руки.
Она боролась не ради любви. Она защищала свое – и к черту всех остальных.
Глава тридцать восемь
Форма была не такой колючей, как ожидал Маршалл.
Он ворчал, когда его отец бросил ее ему после их прихода в дом – и даже сложил руки на груди и сказал, что вместо этого они могут бросить его в тюремную камеру. Генерал Шу спокойно посмотрел на него, как и его люди, как будто Маршалл был ребенком, устроившим истерику в магазине конфет. Это и впрямь выглядело глупо – стоять и бессмысленно терять время. Хотя если он и дальше будет капризничать, то, возможно, сможет заставить себя поверить, что кто-то придет за ним. Что город может перестать воевать, что банды вернутся к своему обычному существованию, что Белые цветы ворвутся сюда, чтобы забрать его домой.
Но Маршалл уже много месяцев прятался, и Белые цветы считали, что он погиб. Город давно списал его со счетов, так какой смысл ерепениться?
Маршалл посмотрел на обшлаг своего рукава, перестав слушать гоминьдановца, который что-то говорил. Это был дом генерала Шу, и сейчас в зале заседаний за столом совещались двадцать с лишним человек, а Маршалл слушал – как будто он находился здесь, чтобы учиться. За столом не было свободных мест, так что Маршалл стоял у стены с истрепанными обоями и смотрел на потолок. Интересно, доносившийся сверху скрип, который он слышал вчера поздно вечером в своей спальне, был вызван тем, что его отец ходил по залу заседаний?
– Érzi[43].
Маршалл вздрогнул. Он отключился. Когда он снова сфокусировался на столе, сидевшие за ним гоминьдановцы уже расходились, а его отец смотрел на него, заложив руки за спину.
– Иди сюда. Сядь.
Похоже, он ничего не пропустил. Все что надо, он уже слышал во время других совещаний. Коммунисты должны исчезнуть. Шанхай принадлежит Гоминьдану. Северный поход увенчается успехом. Бла, бла, бла…
– Тебе никуда не надо спешить? Никаких новых походов? – спросил Маршалл, сев за стол.
Генерал Шу даже не улыбнулся. Дверь за последним гоминьдановцем закрылась и отец Маршалла вернулся за стол, сев через два стула от него.
– Тебя никто не принуждает оставаться здесь.
Маршалл фыркнул.
– Если учесть, что в этом доме полно солдат, у нас с тобой разные представления о том, что такое «принуждать».
– Это просто предосторожность. – Генерал Шу постучал костяшками пальцев по столу. Маршалл напрягся. Так его отец привлекал его внимание за обеденным столом в тех редких случаях, когда он навещал его и его мать. Навещал – как будто это была не его семья. – Ты молод. Ты еще не понимаешь, что для тебя лучше. Я создал тебе лучшие из возможных условий, хотя мне и пришлось использовать принуждение, ибо только так ты можешь…
– Перестань, – сказал Маршалл. Вчера у них уже произошла перепалка, но сегодня он был не в том настроении, чтобы набрасываться на своего отца по поводу того, что его детство, проведенное в сельской местности, было далеко от «идеальных условий». – Переходи к делу. Что я делаю здесь? Почему тебе не все равно?
Несколько долгих секунд генерал Шу молчал. Затем сказал:
– Скоро в нашей стране начнется война. Я был готов позволить тебе быть гангстером, когда мне казалось, что от этого не будет вреда, но сейчас положение изменилось. В городе стало опасно. Твое место здесь.
Маршалл едва удержался от смеха. Нет, он хотел засмеяться не потому, что ему было весело, а потому, что он им владела злость.
– Я выживал в Шанхае будучи гангстером много лет. Так что спасибо, но я справлюсь.
– Нет. – Генерал Шу повернулся к нему. – Ты не справился. Достаточно было малейшей провокации, и наследнице Алых пришлось попросить тебя притворяться умершим – и ты это сделал.