Лѣто еще не наступало. Стояла весна, по не тихая весна, не небесно-нѣжная, какая описана Томсономъ въ его «Временахъ года», а весна кусающая, съ восточнымъ вѣтромъ, такъ хорошо знакомая Джонсонамъ, Джексонамъ, Диксонамъ, Смитамъ, Джонсамъ и инымъ маленькимъ людямъ. Царапающій вѣтеръ не то дулъ, не то рѣзалъ, не то пилилъ. А пока онъ пилилъ, опилки вихремъ кружились надъ землей, засыпая глаза прохожимъ. Невѣдомо откуда взявшіеся обрывки бумаги летали повсемѣстно. Откуда появляются и куда исчезаютъ эти бумажки? Онѣ прицѣпляются къ каждому кусту, привѣшиваются къ каждому дереву, съ налета садятся на проволоки телеграфа, задѣваютъ за каждый заборъ, пьютъ у каждаго насоса, жмутся къ каждой стѣнѣ, дрожатъ на каждомъ хохолкѣ травы и тщетно ищутъ успокоенія за легіонами желѣзныхъ рѣшетокъ. Въ Парижѣ ничего подобнаго не бываетъ. Тамъ какіе-то удивительные люди-муравьи выползаютъ изъ своихъ норъ и подбираютъ всякій лоскутокъ. Тамъ вѣтеръ поднимаетъ только пыль. Тамъ зоркіе глаза и голодные желудки хватаютъ все; даже восточный вѣтеръ служитъ имъ для какой-нибудь поживы.
Вѣтеръ пилилъ, и опилки кружились надъ землей. Кусты мотали своими безчисленными головами и роптали на то, что, повѣривъ на слово солнышку, слишкомъ рано развернули свои почки. Молодые листочки изнывали. Воробьи раскаивались въ своихъ преждевременныхъ бракахъ — совершенно какъ люди. Радужные переливы играли — только не на вешнихъ цвѣтахъ, а на человѣческихъ лицахъ, которыя кусала и щипала весна. А вѣтеръ все пилилъ да пилилъ, и опилки все кружились надъ землей.
Въ ту пору года, когда весенніе вечера, хотя еще довольно длинные, уже настолько свѣтлы, что нельзя запирать ни лавокъ, ни конторъ, тотъ городъ, который мистеръ Подснапъ такъ вразумительно называлъ: «Лондонъ, Londres, Лондонъ», принимаетъ наихудшій свой видъ. Онъ кажется въ эту пору сплошь чернымъ, рѣзко звучащимъ городомъ, совмѣщающимъ въ себѣ всѣ качества дымнаго дома и сварливой жены, — городомъ безнадежнымъ, безъ всякаго надъ нимъ просвѣта въ свинцовомъ небѣ,- городомъ осажденнымъ, блокируемымъ великими болотными силами Эссекса и Кента. Такимъ по крайней мѣрѣ онъ казался двумъ старымъ школьнымъ товарищамъ въ тотъ часъ, когда, покончивъ съ обѣдомъ, они повернулись къ камину и принялись курить. Юный Блейтъ давно скрылся; скрылся и трактирный слуга скрылись и тарелки съ блюдами; скрывалось теперь и вино — только въ иномъ направленіи.
— Какъ вѣтеръ воетъ въ трубѣ,- заговорилъ Юджинъ, размѣшивая уголья въ каминѣ,- воетъ точно на маякѣ, на которомъ мы сторожа. Желалъ бы я, чтобъ мы съ тобой были сторожами на маякѣ.
— А не надоѣло бы тебѣ, какъ ты думаешь? — спросилъ Ляйтвудъ.
— Не больше, чѣмъ во всякомъ другомъ мѣстѣ. Тамъ не нужно было бы ѣздить по судебнымъ дѣламъ… Впрочемъ это только мое мнѣніе, лично мнѣ принадлежащее и касающееся меня одного.
— Туда не приходили бы и кліенты, — добавилъ Ляйтвудъ. — Но и это только мое мнѣніе, касающееся меня одного.
— Если бъ мы жили на какой-нибудь уединенной скалѣ среди бурнаго моря, — продолжалъ Юджинъ, потягивая сигару и устремивъ глаза въ огонь, — то леди Типпинсъ не рѣшилась бы отчалить отъ берега, чтобы насъ посѣтить, или, вѣрнѣе сказать, можетъ быть и отчалила бы, да и утонула. Тамъ никто не приглашалъ бы насъ на свадебные обѣды. Тамъ не было бы протоколовъ: все наше дѣло было бы заботиться объ освѣщеніи маяка. Любопытно было бы смотрѣть на кораблекрушенія.
— Но за исключеніемъ этого жизнь была бы тамъ порядкомъ однообразна, — замѣтилъ Ляйтвудъ.
— Я и объ этомъ думалъ, — сказалъ Юджинъ, какъ будто онъ и въ самомъ дѣлѣ всесторонне обсуждалъ этотъ предметъ съ дѣловой точки зрѣнія. — Тамъ однообразіе было бы опредѣленнаго и ограниченнаго свойства. Оно распространялось бы только на двухъ человѣкъ. Что до меня, Мортимеръ, то я нахожу, что однообразіе, опредѣленное съ такою точностью и ограниченное такими предѣлами, гораздо сноснѣе, чѣмъ неограниченная и безпредѣльная монотонность, въ которой живетъ большинство нашихъ ближнихъ.
Ляйтвудъ засмѣялся и сказалъ, подвигая другу вино:
— Мы будемъ имѣть случай на опытѣ провѣрить этотъ вопросъ нынѣшнимъ лѣтомъ.
— Случай не вполнѣ убѣдительный, — возразилъ со вздохомъ Юджинъ, — но все-таки провѣримъ. Надѣюсь, что мы не наскучимъ другъ другу.
— Ну-съ, а теперь по поводу твоего почтеннаго родителя… — началъ Ляйтвудъ, приступая къ предмету, который они собирались обсуждать, — къ самому щекотливому для нихъ предмету.
— Да, по поводу моего почтеннаго родителя, — повторилъ Юджинъ, усаживаясъ въ кресло. — Къ моему почтенному родителю я желалъ бы лучше приступить при свѣчахъ, какъ къ предмету, нуждающемуся въ искусственномъ блескѣ, но ужъ такъ и быть, примемся за него при мерцаніи сумерекъ, оживляемыхъ лишь пламенемъ камина.
Съ этими словами онъ еще разъ размѣшалъ уголья и, когда они разгорѣлись, продолжалъ:
— Итакъ, мой почтенный родитель откопалъ гдѣ-то въ своемъ почтенномъ сосѣдствѣ жену своему несовсѣмъ почтенному сыну. Конечно, съ приданымъ, иначе онъ не выбралъ бы ея. Мой почтенный родитель, съ минуты рожденія каждаго изъ своихъ дѣтей, а иногда и раньше, самымъ точнымъ образомъ опредѣлялъ (по его выраженію) ихъ призваніе и поприще въ жизни и назначалъ, чѣмъ должны были быть эти маленькія обреченныя жертвы. Мой почтенный родитель предназначилъ мнѣ быть юристомъ, каковымъ я и состою, но только съ небольшимъ добавленіемъ огромной практики, каковой у меня нѣтъ, и предопредѣлилъ мнѣ быть женатымъ, что тоже не состоялось.
— О первомъ ты мнѣ часто говорилъ.
— О первомъ я часто тебѣ говорилъ. Считая себя недостаточно способнымъ стоять на высотѣ юридической карьеры, я до сихъ поръ подавлялъ въ себѣ это второе родительское предопредѣленіе. Ты знаешь моего родителя, но не такъ хорошо, какъ я его знаю. Если бы ты зналъ его такъ же хорошо, какъ я, онъ бы тебя посмѣшилъ.
— Вотъ что называется: сказано съ сыновнимъ уваженіемъ. Не такъ ли, Юджинъ?
— Совершенно такъ, повѣрь мнѣ. Я искренно почитаю моего родителя. Но что же мнѣ дѣлать, если онъ меня смѣшитъ? Когда родился мой старшій братъ, то всѣ мы, остальные, само собой разумѣется, знали (я хочу сказать — знали бы, если бы существовали тогда), что онъ долженъ быть наслѣдникомъ родовыхъ затрудненій, которыя мы въ общежитіи зовемъ родовымъ достояніемъ. Но когда наступило время родиться второму моему брату, мой родитель сказалъ: «Это будетъ маленькій столпъ церкви». Онъ родился и сталъ столпомъ церкви — крайне шаткимъ, къ слову сказать. Мой третій братъ явился на свѣтъ гораздо ранѣе, чѣмъ это было совмѣстимо съ его сыновнимъ долгомъ по отношенію къ матери, но мой родитель, нимало не захваченный этимъ врасплохъ, тотчасъ же рѣшилъ, что онъ будетъ кругосвѣтнымъ мореплавателемъ. Его сунули во флотъ, но кругосвѣтнаго плаванія онъ не совершилъ. Явился я, и со мною было поступлено такъ, что результаты, въ высшей степени удовлетворительные, ты видишь передъ собой. Когда моему младшему брату минуло полчаса отъ рожденія, мой почтенный родитель объявилъ, что онъ будетъ геніемъ въ области механики. И такъ далѣе. Вотъ почему я и говорю, что мой родитель смѣшитъ меня.
— Ну, а относительно невѣсты, Юджинъ?
— Тутъ мой родитель перестаетъ меня смѣшить, такъ какъ относительно этой особы мои планы діаметрально расходятся съ его планами.
— Ты знаешь ее?
— Никогда не видалъ.
— Почему же бы тебѣ не посмотрѣть?
— Милый другъ, ты изучилъ мой характеръ. Скажи: могу ли я явиться къ ней съ надписью на лбу: «выгодный», «показывается», и увидѣть ее съ такою же надписью? Я съ величайшимъ удовольскіемъ готовъ исполнить всѣ распоряженія моего почтеннаго родителя, будь увѣренъ, кромѣ распоряженія о женитьбѣ. Самъ посуди: буду ли я въ состояніи выносить семейную жизнь, когда мнѣ все такъ скоро надоѣдаетъ, такъ неизмѣнно, такъ безнадежно надоѣдаетъ?
— Какой же ты непостоянный малый, Юджинъ!
— Въ способности скучать я одинъ изъ самыхъ постоянныхъ людей во всемъ человѣчествѣ, могу тебя увѣрить, — отвѣтилъ сей достойный мужъ.
— Какъ же ты сейчасъ только разсуждалъ объ удовольствіяхъ однообразія жизни вдвоемъ?
— На маякѣ — пожалуйста, припомни это условіе. На маякѣ.
Мортимеръ опять засмѣялся, а Юджинъ, тоже засмѣявшись — въ первый разъ, какъ будто, по основательнымъ соображеніямъ, онъ созналъ себя наконецъ человѣкомъ довольно занимательнымъ, — снова погрузился въ свою обычную угрюмость, продолжая пробавляться сигарой.
— Нѣтъ, тутъ ужъ ничто не поможетъ: одно изъ прорицаній моего почтеннаго родителя должно навсегда остаться несбывшимся. При всемъ моемъ желаніи сдѣлать ему одолженіе, въ этомъ случаѣ ему придется испытать неудачу.
Пока они говорили, на дорогѣ становилось все темнѣе и темнѣе. Вѣтеръ продолжалъ пилить, опилки кружились за потускнѣвшими окнами; тянувшееся внизу кладбище быстро заволакивалось тьмой, и тьма всползала на верхушки домовъ.
— Точно загробные духи поднимаются, — сказалъ Юджинъ.
Онъ подошелъ къ окну съ сигарой во рту, какъ бы затѣмъ, чтобы еще больше насладиться ею при мысли о томъ, какъ уютно у пылающаго камина въ сравненіи съ тѣмъ, что дѣлается на дворѣ, и, возвращаясь къ своему креслу, вдругъ остановился на полпути и сказалъ:
— Кажется, одинъ изъ духовъ заблудился и завернулъ сюда разспросить о дорогѣ. Посмотри-ка: вотъ онъ.
Ляйтвудъ, сидѣвшій спиною къ дверямъ, повернулъ голову и увидѣлъ въ темнотѣ входа неясное очертаніе человѣческой фигуры, къ которой и обратился съ вопросомъ:
— Какой тамъ чортъ?
— Прошу извинить, почтеннѣйшіе, — откликнулся духъ глухимъ, хриплымъ голосомъ. — Скажите, кто тутъ изъ васъ законникъ Ляйтвудъ?
— Отчего вы не постучались? — спросилъ Мортимеръ.
— Прошу извинить, почтеннѣйшіе, — отвѣтилъ духъ тѣмъ же тономъ, — но вы, можетъ статься, не замѣтили, что дверь-то была не затворена.
— Что вамъ нужно?
На это духъ опять отвѣтилъ глухимъ шепотомъ:
— Прошу извинить, почтеннѣйшіе, скажите, кто тутъ изъ васъ законникъ Ляйтвудъ?