Когда Венирингу приходить время сказать подобающую случаю рѣчь гражданамъ Покетъ-Бричеза, то лишь Подснапъ и Твемло сопровождаютъ его по желѣзной дорогѣ до этого уединеннаго мѣстечка.
Законовѣдъ, облеченный довѣріемъ Британіи, встрѣчаетъ ихъ на станціи Покетъ-Бричезской вѣтви, въ открытой коляскѣ съ печатною вывѣской: «Да здравствуетъ Beнирингъ», прибитой къ ней снаружи, какъ къ стѣнѣ. И вотъ, всѣ четверо, напутствуемые зубоскальствомъ городской черни, торжественно шествуютъ къ убогой маленькой ратушѣ на костыляхъ, у подножія которой виднѣется нѣсколько пучковъ луку и бичевки, что (какъ объясняетъ законовѣдъ) именуется рынкомъ. Изъ окна этого зданія Beнирингъ вѣщаетъ внимающей землѣ. Въ ту минуту, когда онъ снимаетъ шляпу, Подснапъ, согласно своему уговору съ мистрисъ Beнирингъ, посылаетъ этой женѣ и матери телеграмму: «Онъ взошелъ».
Beнирингъ путается въ дебряхъ спича къ избирателямъ; Подснапъ и Твемло подпѣваютъ: «Слушайте! Слушайте!» или тянутъ: «Слу-у-у-шайте!» въ крайнихъ случаяхъ, когда видятъ, что ему уже никакъ не выбраться изъ какой-нибудь особенно злосчастной трущобы. Больше всего отличается Beнирингъ въ двухъ мѣстахъ спича, до того удачныхъ, что общественное мнѣніе сомнѣвается, не подсказаны ли они ему облеченнымъ довѣріемъ законовѣдомъ во время ихъ краткихъ переговоровъ на лѣстницѣ. Beнирингъ приводить оригинальное уподобленіе страны кораблю, называя государство кораблемъ, а перваго министра — кормчимъ. Задняя мысль его въ этомъ случаѣ та, чтобы повѣдать всему Покетъ-Бричезу, что другъ его по правую руку (Подснапъ) — человѣкъ съ состояніемъ. Согласно этому онъ говорить: «Итакъ, джентльмены, если борты корабля некрѣпки и кормчій ненадеженъ, скажите — примутъ ли его въ страховку наши тузы, эти, всему свѣту извѣстные, находящіеся нынѣ и въ нашихъ рядахъ князья торговли, — страхователи отъ кораблекрушеній? Согласятся ли они страховать его, джентльмены? Захотятъ ли они подвергаться риску? Окажутъ ли довѣріе хозяевамъ корабля? — Нѣтъ, джентльмены! И если бъ я сослался на моего друга по правую руку, который самъ считается однимъ изъ главнѣйшихъ и наиболѣе уважаемыхъ членовъ этого великаго и почтеннаго класса, онъ отвѣчалъ бы: „Нѣтъ!“
Это — первое удачное мѣсто спича. А вотъ второе. — Необходимо довести до всеобщаго свѣдѣнія тотъ краснорѣчивый фактъ, что Твемло состоитъ въ родствѣ съ лордомъ Сингсвортомъ. И вотъ, Венирингъ, допустивъ такое положеніе дѣлъ, какому, по всей вѣроятности, никогда не представится возможности наступить (хоть, впрочемъ, это и не вполнѣ достовѣрно, ибо картина, имъ нарисованная, непонятна ни ему, ни другимъ), продолжаетъ: „Итакъ, джентльмены, если бъ я предложилъ подобную программу любому классу общества, ее встрѣтили бы насмѣшками, на нее съ презрѣніемъ указывали бы пальцами. Если бъ я предложилъ подобную программу какому-нибудь почтенному и разумному торговцу вашего города… Нѣтъ, будемъ выражаться опредѣленнѣе; скажемъ: нашего города…
Если бъ я предложилъ ему такую программу, что бы онъ отвѣтилъ? — Онъ отвѣтилъ бы: „Прочь ее!“ Вотъ что отвѣтилъ бы онъ, джентльмены. Въ справедливомъ негодованіи онъ отвѣтилъ бы: „Прочь ее!“ Предположимъ теперь, что я поднялся выше по ступенямъ общественной лѣстницы. Предположимъ, что я взялъ подъ руку моего друга слѣва и, пройдя вмѣстѣ съ нимъ по родовымъ лѣсамъ его фамиліи, подъ развѣсистыми буками Снигсвортскаго парка, приблизился къ благороднымъ палатамъ, прошелъ дворъ, вошелъ въ парадныя двери, поднялся по лѣстницѣ и, минуя покой за покоемъ, очутился наконецъ въ августѣйшемъ присутствіи близкаго родственника моего друга — лорда Снигсворта. И предположимъ, что я сказалъ бы этому вельможѣ: „Милордъ, я здѣсь передъ вашею свѣтлостью, вмѣстѣ съ ближайшимъ родственникомъ вашей свѣтлости (моимъ другомъ по лѣвую руку), — я здѣсь затѣмъ, чтобы предложить вамъ эту программу“. Что отвѣтилъ бы мнѣ его свѣтлость? Онъ отвѣтилъ бы: „Прочь ее!“ Вотъ что отвѣтилъ бы онъ, джентльмены. Безсознательно въ точности повторяя, въ своей высокой сферѣ, выраженіе всякаго почтеннаго и разумнаго торговца нашего города, ближайшій и любимый родственникъ моего друга по лѣвую руку отвѣтилъ бы въ законномъ гнѣвѣ: „Прочь ее!“
Венирингъ заканчиваетъ свой спичъ этимъ послѣднимъ успѣхомъ, и мистеръ Подснапъ телеграфируетъ мистрисъ Венирннгь: „Онъ сошелъ“.
Затѣмъ обѣдъ въ гостиницѣ съ законовѣдомъ, а затѣмъ, въ должной послѣдовательности, избраніе въ депутаты, и въ результатѣ мистеръ Подснапъ телеграфируетъ мистрисъ Венирингъ: „Мы его провели“.
Другой великолѣпный обѣдъ ожидаетъ ихъ по возвращеніи въ хоромы Вениринговъ. Ожидаетъ ихъ тамъ леди Типпинсъ; ожидаютъ Бутсъ и Бруэръ. Со стороны всѣхъ и каждаго прозрачные намеки, изъ коихъ явствуетъ, что каждый собственноручно „провелъ его“ въ парламентъ. Но всѣ рѣшительно согласны въ томъ, что идея Бруэра отправиться ночью въ палату взглянуть, какъ тамъ идутъ дѣла, была геніальной идеей. Этотъ трогательный случай разсказывается женою и матерью въ продолженіе всего вечера. Мистрисъ Венирингъ вообще наклонна къ слезамъ и чувствуетъ особенную къ нимъ наклонность послѣ недавнихъ волненіи. Передъ тѣмъ, какъ встать изъ-за стола, она говоритъ леди Тишшнсъ въ состояніи полнаго душевнаго и тѣлеснаго разслабленія:
— Вы назовете меня дурочкой, я знаю, но не могу не разсказать: когда я сидѣла у колыбельки въ ночь передъ выборами, ребенокъ спалъ очень безпокойно.
Мрачный алхимикъ, не сводящій съ нихъ зловѣщаго взора, испытываетъ дьявольское искушеніе подсказать: „Животъ пучило“ и потерять мѣсто, но страшнымъ усиліемъ воли подавляетъ его.
Мистрисъ Beнирингъ продолжаетъ:
— Послѣ нѣсколькихъ минутъ почти конвульсивнаго крика дитя сложило рученки и улыбнулось.
Такъ какъ на этомъ мѣстѣ она немного пріостановилась, то Подснапъ полагаетъ, что ему необходимо сказать:
— Удивительно! Отчего это — скажите.
— Неужели, спросила я себя тогда, — говоритъ мистрисъ Beнирингъ, ища вокругъ своего носового платка, — неужели добрыя феи шепнули младенцу, что его папа скоро будетъ членомъ парламента?
Мистрисъ Beнирингъ такъ подавлена этими чувствами, что всѣ присутствующіе спѣшатъ разступиться передъ Венирингомъ, который бѣжитъ вокругъ стола къ ней на выручку и уноситъ ее лежащею навзничь, причемъ ноги ея тяжело волочатся по ковру. Тревога и „хлопоты“ оказались, очевидно, выше ея силъ. Никто однако не сболтнулъ о томъ, не говорили ли феи чего-нибудь насчетъ пяти тысячъ фунтовъ, уплаченныхъ кому слѣдуетъ, и не это ли разстроило нервы ребенку.
Бѣдный маленькій Твемло, окончательно потерявшій голову, очень растроганъ и остается растроганнымъ даже послѣ того, какъ онъ безопасно достигъ своего помѣщенія надъ конюшней въ Дьюкъ Стритѣ, Сентъ-Джемсъ-Скверѣ. Но тутъ, въ тишинѣ, на диванѣ, ужасная мысль пронизываетъ кроткаго джентльмена, уничтоживъ въ самомъ корнѣ всѣ прочія, болѣе благодушныя его мысли.
— Праведный Боже! Что приходитъ мнѣ въ голову! Вѣдь онъ ни разу въ жизни не видалъ ни одного изъ своихъ избирателей, пока мы не увидѣли ихъ вмѣстѣ!
Пройдясь по комнатѣ въ разстройствѣ чувствъ, съ прижатою ко лбу рукою, невинный Твемло возвращается на диванъ и безпомощно стонетъ:
— Нѣтъ, положительно я или съ ума сойду, или умру изъ-за этого человѣка! Силъ моихъ не хватаетъ его выносить!
IVВспомоществуемый Амуръ
Мистрисъ Альфредъ Ламль, говоря холоднымъ языкомъ свѣта, быстро скрѣпляла свое знакомство съ миссъ Подснапъ. Говоря же теплымъ языкомъ мистрисъ Ламль, она и ея милая Джорджіана скоро слились воедино сердцемъ, умомъ и душою.
Каждый разъ, Какъ только Джорджіана ухитрялась хоть на часокъ освободиться изъ подъ ига подснаповщины, — каждый разъ, когда она успѣвала сбросить съ себя тяжелое плюшевое одѣяло желтаго фаэтона и выручить изъ неволи свои маленькія закоченѣлыя ноги, — каждый разъ, когда ей удавалось вырваться изъ сферы колыханья деревяннаго коня — ея матушки, она отправлялась къ своему другу мистрисъ Альфредъ Ламль. Мистрисъ Подснапъ этому не препятствовала. Сознавая себя «великолѣпною женщиной» и привыкнувъ слышать, что ее такъ называютъ пожилые остеологи, занимающіеся своей наукой, на парадныхъ обѣдахъ, мистрисъ Подснапъ могла обходиться и безъ дочери. Мистеръ Подснапъ, съ своей стороны, будучи извѣщенъ, гдѣ обрѣтается Джорджіана, раздувался отъ мысли, что онъ покровительствуетъ Ламлямъ. Что Ламли, не дерзая стать въ уровнѣ съ нимъ, — самимъ Подснапомъ, — почтительно прикасаются къ краю его мантіи, что, не имѣя возможности согрѣваться лучами его славы, — славы солнца, — они довольствуются блѣднымъ отраженнымъ свѣтомъ жиденькой молодой луны, его дочери, — это казалось ему дѣломъ естественнымъ, приличнымъ и подобающимъ.
Это поднимало въ его мнѣніи Ламлей, которыхъ онъ не слишкомъ высоко ставилъ до тѣхъ поръ, и показывало, что они постигаютъ цѣну своей близости съ нимъ. Когда Джорджіана отправлялась къ своей новой пріятельницѣ, мистеръ Подснапъ отправлялся на званый обѣдъ, на обѣдъ, и опять-таки же обѣдъ, рука объ руку съ мистрисъ Подснапъ, установивъ предварительно свою тупую голову въ галстухѣ и воротничкахъ, какъ будто онъ наигрывалъ на Пандейской свирѣли въ свое собственное прославленіе торжественный маршъ: «Се грядетъ побѣдоносный Подснапъ: звучите трубы, бейте барабаны!»
Отличительною чертой характера мистера Подснапа (проявлявшеюся такъ или иначе, какъ это будетъ видно дальше, во всѣхъ глубинахъ и на всѣхъ отмеляхъ подснаповщины) было то, что онъ не переносилъ даже намека на оскорбленіе кого-либо изъ его друзей и знакомыхъ. «Какъ вы смѣете?», готовъ онъ былъ, повидимому, возгласить въ подобныхъ случаяхъ. «Что вы хотите сказать? Я даровалъ этому человѣку права. У этого человѣка есть патентъ отъ меня. Оскорбляя этого человѣка, вы оскорбляете меня, Подснапа Великаго. Мнѣ нѣтъ большого дѣла до человѣческаго достоинства этого человѣка; но я какъ нельзя болѣе дорожу достоинствомъ Подснапа». Поэтому, тотъ, кто рѣшился въ его присутствіи усомниться въ состоятельности Ламлей, былъ бы отдѣланъ жесточайшимъ образомъ. На это, впрочемъ, никто и не рѣшался, такъ какъ Beнирингъ, членъ парламента, всегда удостовѣрялъ, что Ламли — люди богатые, и, можетъ быть, самъ этому вѣрилъ. Да отчего же ему было и не вѣрить? Онъ вѣдь по этому вопросу ровно ничего не зналъ.