слышныхъ властямъ предержащимъ, тогда какъ въ сапогахъ они подымали бы оглушительный грохотъ. Потѣшаясь трясучкой и чортиками мистера Куклина, какъ даровымъ представленіемъ, вышереченные юные дикари толпились вокругъ него подъ воротами, наскакивали на него и швыряли въ него, чѣмъ попало. Поэтому, когда онъ вылѣзъ изъ своего убѣжища и отвязался, наконецъ, отъ этой свиты, онъ оказался даже въ худшемъ видѣ, чѣмъ обыкновенно. Еще не въ самомъ худшемъ, однако, потому что когда, послѣ этого, онъ завернулъ въ кабакъ, получилъ тамъ въ суматохѣ на три пенса рому и попробовалъ улизнуть, не заплативъ, его схватили за шиворотъ, обыскали и, не найдя при немъ ни гроша, облили изъ ведра помоями для острастки на будущее время. Этотъ холодный душъ вызвалъ новый приступъ трясучки, послѣ чего мистеръ Куклинъ, чувствуя себя какъ разъ въ ударѣ сдѣлать визитъ своему другу адвокату, отправился въ Темпль.
На квартирѣ Ляйтвуда не было никого кромѣ юнаго Блэйта. Чувствуя нѣкоторую несообразность въ возможности касательства такого кліента къ дѣламъ, которыя могли когда-нибудь навернуться, этотъ скромный юноша долго и съ самыми благими намѣреніями урезонивалъ мистера Куклина и даже предложилъ ему шиллингъ на извозчика, чтобы отправиться домой. Мистеръ Куклинъ принялъ шиллингъ и сейчасъ же издержалъ его на три рюмочки по три пенса, въ результатѣ чего имъ овладѣло бурное раскаяніе и твердая увѣренность въ существованіи заговора противъ его жизни. Съ такимъ бременемъ на душѣ онъ отправился назадъ въ квартиру Ляйтвуда, но былъ во время замѣченъ изъ окна зоркимъ Блэйтомъ, который моментально заперъ наружную дверь, предоставивъ несчастному пьянчужкѣ изливать свою ярость на панели.
Чѣмъ больше воевалъ мистеръ Куклинъ съ неподававшейся дверью, тѣмъ опаснѣе и грознѣе становился кровавый заговоръ противъ него. Когда явились полисмены, онъ узналъ въ нихъ заговорщиковъ и сталъ биться судорожно, бѣшено, съ пѣной у рта, выкатывая глаза и хрипя. Пришлось послать за носилками, какія часто пускаются въ ходъ заговорщиками для пьянчужекъ, и, на-глухо привязанный къ нимъ, онъ превратился въ безвредный тюкъ тряпья съ пропавшимъ голосомъ, исчезнувшимъ сознаніемъ и быстро исчезавшею жизнью. Какъ разъ въ ту минуту, когда четыре человѣка выносили носилки изъ воротъ Темпля, на улицѣ показались бѣдная маленькая швея и ея другъ, старый еврей.
— Посмотримъ, что тамъ такое, — сказала миссъ Дженни. — Скорѣе, крестная! Посмотримъ, что тамъ.
Проворный маленькій костыль заработалъ изо всѣхъ силъ.
— Ахъ, господа, это мой!
— Вашъ? — спросилъ старшій полисменъ, останавливая носилки.
— Да, да, сударь, это мой ребенокъ. Онъ ушелъ безъ спросу. Мой бѣдный, бѣдный, непослушный мальчикъ. Онъ не узнаетъ меня, не узнаетъ! Ахъ, что мнѣ дѣлать! — заплакала бѣдная дѣвочка, въ отчаяніи всплеснувъ руками. — Что я буду дѣлать, когда мой собственный ребенокъ не узнаетъ меня!
Старшій полисменъ взглянулъ на старика, спрашивая объясненія. И въ тотъ моментъ, когда Дженни наклонилась надъ распростертой фигурой, тщетно пытаясь добиться отъ несчастнаго какого-нибудь знака, который показалъ бы ей, что онъ ее узналъ, старый еврей шепнулъ: «этотъ пьяница — ея отецъ.»
Носилки опустили на землю. Тогда Райя отвелъ въ сторону старшаго полисмена и сказалъ ему, что человѣкъ этотъ, кажется, умираетъ.
— Нѣтъ, что вы! — отвѣчалъ полисменъ. Но, вглядѣвшись внимательнѣе, онъ повѣрилъ и скомандовалъ носильщикамъ: — Несите въ ближайшую аптеку.
Его внесли въ аптеку, и окно ея изнутри превратилось въ рядъ уродливыхъ лицъ, выглядывавшихъ изъ шаровидныхъ красныхъ, зеленыхъ, синихъ и друтихъ цвѣтовъ бутылей. Освѣщенный этимъ неестественнымъ свѣтомъ, въ которомъ онъ совершенно не нуждался, такой свирѣпый еще за нѣсколько минуть передъ тѣмъ, теперь этотъ звѣрь лежалъ спокойно, съ странной, таинственной надписью на лицѣ, отраженной отъ одной изъ бутылей, какъ будто смерть отмѣтила его словомъ: «Мой».
Медицинскій осмотръ оказался точнѣе и шелъ прямѣе къ цѣли, чѣмъ это иногда бываетъ въ судебныхъ мѣстахъ:
— Покройте его чѣмъ-нибудь: все кончено.
Полиція отдала соотвѣтствующее распоряженіе.
Его покрыли и понесли по улицамъ, и толпа разошлась. Маленькая швея провожала его, спрятавъ лицо въ складкахъ хламиды старика еврея и держась за нее одной рукой, а другою опираясь на костыль. Его принесли домой, и такъ какъ лѣстница въ спальню была очень узка, то опустили на полъ въ первой комнатѣ, отставивъ къ сторонѣ маленькій рабочій столикъ, чтобы очистить мѣсто. И тутъ-то, среди куколъ, таращившихъ свои глаза безъ мысли, лежалъ мистеръ Куклинъ — безъ мысли въ своихъ.
Много вѣтреницъ-куколъ пришлось разодѣть въ щегольскіе наряды, чтобы собрать деньги на саванъ мистеру Куклину. Сидя возлѣ дѣвочки и помогая ей, чѣмъ могъ, въ ея работѣ, старикъ Райя затруднялся рѣшить, вполнѣ ли она сознавала, что умершій былъ ея отецъ.
— Если бы моего бѣднаго мальчика лучше воспитывали, онъ бы не вышелъ такимъ, — говорила она. — Себя я не упрекаю; надѣюсь, мнѣ не за что себя упрекать.
— Совершенно не за что, Дженни, искренно вамъ говорю.
— Спасибо, крестная. Мнѣ легче, когда вы такъ говорите. Такъ трудно, видите ли, воспитать ребенка, какъ слѣдуетъ, когда, работаешь, работаешь весь день напролетъ. Когда онъ лишился мѣста, я не могла держать его безотлучно при себѣ. Онъ начиналъ такъ нервничать и становился такъ несносенъ, что поневолѣ приходилось выпускать его на улицу. А на улицѣ онъ велъ себя очень скверно. Онъ всегда велъ себя скверно, какъ только былъ не на глазахъ. Это вѣдь часто случается съ дѣтьми.
«Слишкомъ часто съ такими дѣтьми» — подумалъ старикъ.
— Какъ знать, что вышло бы и изъ меня самой, если бъ у меня спина не болѣла и ноги не хромали, когда я была молода, — продолжала дѣвочка. — Мнѣ оставалось только работать, и я работала. Играть я не могла. А мой бѣдный, несчастный ребенокъ могъ играть, и это погубило его.
— Да и не его одного, Дженни.
— Какъ сказать? Не знаю, крестная. Онъ жестоко страдалъ — мой несчастный мальчикъ. Ему бывало иногда очень, оченъ тяжело. А сколько доставалось отъ меня! — прибавила она, качая головой и роняя слезы на свою работу. — Не думаю, чтобы мнѣ было много хуже жить изъ-за него. А если бы и такъ, — забудемъ это.
— Вы добрая дѣвушка; вы терпѣливая дѣвушка.
— Ну, ужъ чего-чего, а терпѣнія-то у меня не много, — сказала она, пожимая плечами. — Если бъ я была терпѣлива, я никогда бы не бранила его. Но я вѣдь бранила его для его же пользы. И потомъ, я всегда такъ сильно чувствовала свою отвѣтственность за него. Я пробовала убѣждать, урезонивать: это не помогало. Пробовала дѣйствовать лаской, — тоже не помогало. Пробовала бранить, — не помогала и брань. Вѣдь я обязана была все перепробовать, имѣя на рукахъ такого питомца. Развѣ я исполнила бы свой долгъ передъ моимъ бѣднымъ погибшимъ ребенкомъ, если бъ не перепробовала съ нимъ всего?
Въ такихъ разговорахъ и въ безостановочной работѣ коротало трудолюбивое маленькое существо дни и вечера, пока не снарядило въ путь достаточное количество куколъ-щеголихъ, которыя взамѣнъ себя прислали въ бѣдную кухонку, куда перенесли теперь рабочій столикъ Дженни, траурныя ткани и другія траурныя принадлежности, какихъ требовали обстоятельства.
— Ну вотъ, теперь, обрядивъ моихъ румяныхъ пріятельницъ, я примусь за себя, — сказала миссъ Дженни.
— Есть одна невыгода шить на себя, — говорила она потомъ, стоя на стулѣ передъ зеркаломъ, чтобы лучше видѣть результатъ своей работы: — это то, что трудно судить, насколько хорошо сидитъ платье; зато выгода та, что не нужно ходить на примѣрку. Фу-ты, ну, ты! Очень недурно! Если бы онъ могъ видѣть меня въ этомъ платьѣ, онъ, я надѣюсь, не раскаялся бы въ своемъ выборѣ.
Она сама сдѣлала всѣ скромныя распоряженія относительно похоронъ.
— Я поѣду одна, крестная, въ моей всегдашней каретѣ, а вы ужъ будьте такъ добры, покараульте домъ безъ меня, — говорила она Райѣ. — Это не далеко отсюда. А когда я вернусь, мы напьемся чайку и потолкуемъ о дальнѣйшемъ. Я могу дать моему бѣдному мальчику только самый простой домикъ на вѣчное житье; но онъ приметъ мое желаніе, если узнаетъ объ этомъ, а если не узнаетъ (тутъ она всхлипнула и утерла слезы), тогда… тогда ему будетъ все равно. Въ молитвенникѣ говорится, что мы ничего не принесли съ собой въ этотъ міръ и ничего не возьмемъ съ собой, уходя изъ него. Это вѣрно. И я даже рада, что не могу взять на прокатъ у подрядчика всѣ эти глупыя похоронныя украшенія для моего бѣднаго ребенка: по крайней мѣрѣ не будетъ такого вида, точно я стараюсь вывезти ихъ контрабандой изъ здѣшняго міра вмѣстѣ съ нимъ, что было бы нелѣпо, такъ какъ мнѣ все-таки придется возвратить ихъ назадъ. А теперь назадъ будетъ нечего брать кромѣ меня самой, и это совершенно правильно, потому что, когда придетъ мой часъ, меня назадъ не принесутъ
Послѣ перваго уличнаго шествія несчастнаго пьянчужки на носилкахъ казалось, что его хоронятъ во второй разъ. Шесть дюжихъ и румяныхъ молодцовъ подняли его на плечи и, протискиваясь съ нимъ въ толпѣ прохожихъ, доставили его на кладбище, предшествуемые еще однимъ румянымъ молодцомъ, выступавшимъ такой осанистой походкой, точно онъ состоялъ церемоніймейстеромъ въ придворномъ вѣдомствѣ Смерти и, выступая во главѣ этой процессіи, дѣлалъ видъ, что не узнаетъ своихъ близкихъ знакомыхъ. Но фигурка единственной провожатой — хромой дѣвочки въ траурномъ платьѣ,- заставляла многихъ оборачиваться съ участливымъ взглядомъ.
Наконецъ, безпокойный покойникъ былъ упрятанъ въ землю такъ прочно, что можно было уже не опасаться, что его придется опять хоронить, и величественный церемоніймейстеръ величественно прослѣдовалъ обратно впереди осиротѣвшей маленькой швеи, какъ будто она была обязана честью не знать дороги домой. Отдавъ такимъ образомъ должную дань неумолимымъ фуріямъ — условностямъ, онъ успокоился и оставилъ ее.
— Мнѣ надо, крестная, немножко поплакать, прежде чѣмъ я опять развеселюсь, — сказала дѣвочка, входя. — Свое дитя, знаете, все-таки родное дитя.