► — Василий Иванович, — спрашивает Петька Чапаева. — А сколько ты зараз можешь выпить? Пол-литра небось слабо?
— Почему это? — удивляется Чапаев.
— А два пол-литра?
— Запросто.
— Ну, а три?
— И три смогу.
— Ну, а ведро? Ведро водки выпить сможешь?
— Нет, Петька, — вздохнув, признается Василий Иванович. — Ведро не смогу. Ведро — это только Ленин сможет.
Есть и другая, не менее важная сторона нашей национальной психологии, связанная с потреблением крепких напитков. Я имею в виду свойственное не только выпившему, но и трезвому русскому человеку и даже тяжко страдающим от алкоголизма отцов, мужей и братьев русским женщинам снисходительно-добродушное, благожелательное, я бы сказал, любовное отношение к пьяницам.
Согласно нормам Уголовного кодекса состояние алкогольного опьянения является обстоятельством не только не отягчающим, но даже отягчающим вину человека, преступившего закон. Но наше сознание не в силах усвоить эту простую истину. Она противоречит всему нашему социальному опыту, всем нашим представлениям, самим основам нашей национальной психологии. Что бы ни сотворил пьяный человек, мы склонны его понять и, разумеется, простить: «Ну, выпил человек… Подумаешь… С кем не бывает…»
Отчасти это отразил даже и наш великий, могучий, правдивый и свободный. Не зря ведь среди множества слов, обозначающих человека, находящегося в состоянии алкогольного опьянения (поддал, кирнул, принял на грудь, нагрузился, надрался, нарезался, налакался, нализался, нажрался и т. д. и т. п.), есть и такие:
► Веселенький.
Тепленький.
Хорошенький.
Это неизменно любовное отношение к выпившему человеку нашло свое отражение и в литературе. В стихах, в прозе — и не только в художественной, но и в мемуарной:
► …Как-то под вечер, после жаркого дня вернувшись из Москвы, пошел я с семьей на реку…
Подходим — Александр Трифонович стоит один на берегу, собирается лезть в воду. Полезли вместе и поплыли по течению к острову… Тишина опускалась предвечерняя, хорошо были слышны голоса из деревни, лай собак…
— А может ли это быть, — прямо-таки с нежностью спросил Александр Трифонович, — что от вас водочкой пахнет?
— Может быть, Александр Трифонович. И даже так и есть. А еще есть дома неначатая бутылка коньяка.
И мы пошли после речки ужинать к нам домой…
Мы долго сидели в тот вечер на кухне, хорошо было…
Александр Трифонович Твардовский был человек, как бы это помягче сказать, не очень демократического склада. Не то что, скажем, Виктор Платонович Некрасов, которого все друзья, приятели, знакомые и полузнакомые, даже те, кто был лет на двадцать его моложе, и за глаза и в глаза звали «Вика».
Валя Берестов рассказывал, как при первом знакомстве Твардовский спросил его:
— Как вас звать-величать?
Берестов ответил:
— Валя.
Твардовский поморщился. Спросил:
— А кой вам годик?
— Только что стукнуло двадцать восемь.
— Гм… Пора уже пипиську хуем называть.
Ну, а уж по отношению к себе Твардовский и вовсе никакого амикошонства бы не потерпел.
Помню, Гриша Поженян, в характере которого много от Тартарена, рассказывал:
— Вчера вечером ко мне стучался Твардовский: «Гриша, хочешь, я почитаю тебе свои новыё стихи?» А я ему: «Уходи, ты мне неинтересен!»
Со смехом пересказал я эту невероятную историю Борису Слуцкому. Тот тоже посмеялся. А потом сказал:
— Надо при этом еще знать, сколько Поженянов сидит в самом Твардовском.
Слово «Поженян» в данном случае было единицей измерения не «тартаренства» и не «фанфаронства», не хвастовства, не самомнения даже, а — самоуважения.
Самоуважения у Александра Трифоновича хватило бы на десяток Поженянов. Впрочем, не только в самоуважении было дело. Было тут еще и присущее ему чувство субординации, связанное не только с его самосознанием большого поэта, живого классика, но и — что греха таить! — и с самоощущением советского вельможи, кандидата в члены ЦК, депутата Верховного Совета, секретаря Союза писателей, главного редактора журнала, — коротко говоря, по негласно существующей советской табели о рангах, одного из маршалов советской литературы.
Конечно, маршалом его сделали не совсем по тем причинам, по которым этого звания удостоились Георгий Марков, Вадим Кожевников или какой-нибудь там Чаковский. В отличие от этих (а также многих других) советских маршалов он был поэтом. Не таким, конечно, большим, как полагалось считать в соответствии с официальной табелью о рангах (где-то между Некрасовым и Есениным), но — настоящим. Однако именно это обстоятельство как раз и усиливало его чувство субординации, внушало ему не вполне безгрешную уверенность, что все отпущенные ему блага и привилегии полагаются ему не в виде какой-то там государственной подачки, а по праву таланта.
Был, например, такой — отчасти даже комический — случай.
Молодой Войнович напечатал в «Новом мире» первую свою повесть. И на полученный гонорар купил машину, самую дешевую из всех, какие тогда были — маленький горбатый «Запорожец».
Сейчас этот автомобиль уже мало кто помнит. А в те времена он был весьма популярен. Про него ходили даже анекдоты. Вот такой, например:
► На перекрестке зажигается зеленый свет, но стоящий первым «Запорожец» не двигается с места. Все ему сигналят, фарами мигают, руками машут, гудят, а он стоит себе и стоит как вкопанный. Наконец из его окна высовывается водитель и виновато объясняет;
— Извините, мужики! Ну ничего с ним сделать не могу; на жвачку наехал!
Или вот такой:
► Едет гаишник по трассе, вдруг видит картину: на обочине стоит мужик под раскидистым дубом, а на верхушке дерева — «Запорожец».
Потрясенный гаишник тормозит, выскакивает:
— Что такое? В чем дело?
— Да вот, — отмахивается от него владелец «Запорожца». — Предупреждали меня, что машина — говно. Но что она еще и собак боится!..
О том, почему «Запорожец» боится собак, сообщал другой анекдот.
► Хозяин собаки жалуется ветеринару:
— Мой пес как увидит, что приближается «Запорожец», прямо звереет, гонится за ним и лает как сумасшедший. Это у него просто мания какая-то.
— Ну, это не страшно, — отвечает врач. — Все собаки бегают за машинами и облаивают их.
— Да, но мой хватает их, уносит в огород и закапывает.
Вот такой анекдотический автомобиль и купил себе тогда Володя Войнович.
Когда слух об этом его приобретении дошел до Твардовского, тот был искренне возмущен. Будто бы даже выразился в том духе, что вот мне говорили, что парень бедствует, надо бы заплатить ему побольше, по высшей ставке, а он себе автомобили покупает.
Но однажды заглянул Александр Трифонович к своему соседу по даче — Владимиру Федоровичу Тендрякову. И увидал там тот самый жалкий «Запорожец», который Войнович почему-то там, у Тендрякова, на время оставил.
— Что это? — спросил классик, оглядывая этот убогий экипаж.
— Это машина Войновича, — ответил Тендряков и объяснил, как и почему она тут очутилась.
— A-а, так вот какая у него машина, — молвил Твардовский. — Ну, ладно, — махнул он рукой, словно бы разрешая: пусть, мол, ездит.
Такая машина, купленная Войновичем на его первый гонорар, не нарушала его представлений о социальной гармонии. Вот если бы Войнович купил себе «Волгу» — это было бы воспринято им как почти личное оскорбление: что же это, он, маршал, будет ездить в «Волге» — и Войнович, который даже не майор, в лучшем случае лейтенант, тоже будет разъезжать в таком же точно лимузине?
Увы, я ничего не выдумываю. Именно таковы были представления этого большого человека о справедливом социальном мироустройстве. Именно таково было въевшееся в его плоть и кровь сознание своего места в официальной государственной табели о рангах.
Но за «водочкой» это самоощущение его покидало. Тут уж ему было все равно, кто полковник, кто майор, а кто лейтенант или даже прапорщик:
► Я предложил выпить за Александра Исаевича Солженицына и пожелать ему бодрости и здоровья. И пошел чокаться… Когда я подходил к нему, Твардовский сказал мне, что он тоже хотел поднять тост за Солженицына, но как-то не представился случай… Я почувствовал, что А.Т. испытывает смешанные чувства. Он рад, что вспомнили Солженицына, но ревниво относится к тому, что это сделал не он сам, проложивший ему дорогу в литературу, а другой. Я ощутил это, когда мы втроем, Дорош, Коля Воронов и я, тихо разговаривали. Дементьев и Лакшин затянули песню, которая особенно любима Твардовским — «Далеко, далеко степь за Волгу ушла». И вдруг А.Т. повернулся ко мне и сердитым голосом сказал: «Не мешай петь». Мне выпитое ударило в голову, и уж не знаю, как это у меня вышло, но я повернулся к нему и погрозил ему пальцем. Он улыбнулся и развел руками, давая понять, что к шутке надо относиться как к шутке.
Братство пьющих людей не знает никаких границ, никаких социальных перегородок.
У Дмитрия Дмитриевича Шостаковича однажды что-то случилось с руками. Ни ленинградские, ни московские врачи не могли вылечить. И кто-то посоветовал ему поехать в Сибирь, в город Курган, к знаменитому хирургу Гавриилу Абрамовичу Илизарову. У того была там тогда какая-то маленькая больничка.
Кормили в этой больничке бог знает какой дрянью. Но изредка больным разрешалось выходить за пределы больничной территории, чтобы купить какую-никакую еду в близлежащем ларьке.
И вот решил Дмитрий Дмитриевич наведаться в этот ларек.
Одет он был соответственно: в шлепанцах на босу ногу и застиранном больничном халате.