— Папа.
— Скажи своему папе, что мы не только кукурузу сажаем.
После снятия Хрущева слегка (все-таки) захиревший Комитет снова воспрял, что сразу же отразилось на его названии: он стал называться Комитетом государственной безопасности СССР. Без всякого «при». И это было не просто сменой вывески. Изменение названия отражало повышение статуса Комитета: теперь он был уже как бы приравнен к министерству, что влекло за собой другие оклады для сотрудников и другие персональные машины для начальства (не «Волги», а «Чайки»), И — главное — большую власть, совсем иные возможности.
А еще позже (уже при Андропове) «контора», как ласково называли свое ведомство его сотрудники, обрела еще более высокий статус: не просто одного из министерств, пусть даже и наиглавнейших, как теперь у нас говорят, «силовых», а совершенно особого, уникального государственного монстра, целой империи внутри империи.
Всесилие Комитета в эту, андроповскую пору его существования почти приблизилось к тому положению, какое «контора» занимала в стране в середине 30-х, когда она стояла над партией.
В те времена, когда один из самых близких к Сталину людей — Серго Орджоникидзе — пожаловался вождю, что ему грозят обыском, Хозяин со свойственным ему юмором ответил:
— Что ты нервничаешь? Это такое учреждение. Они и у меня могут обыск сделать.
Именно тогда, в те самые незабвенные 30-е, возник такой анекдот:
► Военный парад на Красной площади. Маршал на коне объезжает и приветствует войска:
— Здравствуйте, товарищи артиллеристы!
— Здравия желаем, товарищ Маршал Советского Союза! — несется в ответ.
— Здравствуйте, товарищи краснофлотцы!
— Здра… жла… варищ… маршал… ветского… юза!
— Здравствуйте, товарищи танкисты!
— Здра… жла… арищ… аршал… етского… юза!
Но вот маршал приближается к чекистам.
— Здравствуйте, товарищи чекисты! — так же бодро возглашает он.
Но вместо положенного «здра… жла…» из чекистских рядов раздается негромкое, многообещающее, зловещее:
— Здравствуйте, здравствуйте, товарищ маршал…
При всем всесилии андроповского монстра, в новые, андроповские времена не только маршалы, но и более мелкие партийные и государственные функционеры за свою жизнь и свободу могли не беспокоиться. И вообще «контора» не только на словах, но и на деле превратилась в инструмент, в орудие высших партийных органов власти.
Так, например, когда Василий Семенович Гроссман отнес рукопись своего крамольного романа «Жизнь и судьба» в журнал «Знамя» и главный редактор этого журнала Вадим Кожевников от прочитанного пришел в ужас, свой донос на писателя он отправил не в КГБ, а в ЦК. И уж там нашли соответствующее решение, после принятия которого на квартире у Василия Семеновича появились чекисты и арестовали — нет, не автора, а только его рукопись. (Это называлось — «уберечь писателя от ошибки».)
Сама операция, впрочем, была проделана с чисто чекистской тщательностью: изъяли не только все экземпляры машинописи, но явились и к машинистке, перепечатывавшей роман, и забрали у нее — на всякий случай — все сохранившиеся после перепечатки листки копировальной бумаги.
Не было уже и массовых посадок. И даже для того, чтобы выслать за границу какого-нибудь не слишком опасного писателя-диссидента (не Солженицына, а, допустим, Григория Свирского), требовалось специальное решение аж самого Политбюро.
Но по количеству стукачей на душу населения «контора», пожалуй, уже могла сравниться с ежовскими и бериевскими временами, что тоже нашло отражение в анекдоте.
Была такая знаменитая детская считалочка:
«А» и «Б»
Сидели на трубе.
«А» упало,
«Б» пропало.
Что осталось на трубе?
Не каждый мог догадаться, что, помимо «А» и «Б» на трубе сидело еще «И», которое и осталось.
Так вот, эта считалочка была переиначена — и в результате возник такой анекдотический ее перифраз:
«А» и «Б»
Сидели на трубе.
«А» упало,
«Б» пропало:
«И» служило в КГБ.
Дело, однако, было не только в количестве стукачей.
Несмотря на все высказанные выше оговорки, в некоторых отношениях положение «конторы» и лично товарища Андропова было даже прочнее, чем во времена Ежова или Ягоды. Ведь аппарат личной власти вождя, стоящий над всеми институтами власти государственной, был уже упразднен. А с тех пор как Андропов стал членом Политбюро, не стало уже и угроз для ослабления ведомства, идущих от высших партийных инстанций.
Это прочное, стабильное положение КГБ и его шефа в системе партийной и государственной власти нашло отражение в таком анекдоте:
► Из интервью товарища Андропова армянскому радио.
Вопрос:
— Какие перемены предвидятся во внешней и внутренней политике Советского Союза?
Ответ:
— Кагебыло-кагебудет.
Так между ЦК и ЧК утвердилась наконец полная гармония, завершившаяся избранием Ю.В. Андропова на пост Генерального секретаря ЦК.
Это обстоятельство тоже нашло свое отражение в устном народном творчестве.
Анекдот на эту тему был краток, но — выразителен:
► — Члены Политбюро, проголосовавшие за товарища Андропова, могут опустить руки и отойти от стенки.
Х
Хрущоба
В 1956 году, с последней волной реабилитации, вышел из лагеря сын Ахматовой — Лев Николаевич Гумилев. И с этого времени Анна Андреевна стала говорить о себе: «Я — хрущевка». В том смысле, что она — сторонница Хрущева, распахнувшего ворота лагерей и выпустившего на волю миллионы зэков.
Я не знаю, употреблял ли кто-нибудь еще это слово в таком значении. Но в язык оно вошло, став не только общеупотребительным, разговорным, но и чуть ли даже не полуофициальным.
Обозначало оно, правда, не принадлежность к «партии Хрущева», как объясняла это Ахматова, а нечто совсем иное: так называлась малогабаритная квартира в типовом пятиэтажном доме. Такие дома в огромном количестве стали строиться в 50—60-х годах. Это была личная инициативам Н.С. Хрущева. Отсюда — и название, звучавшее не только на бытовом, разговорном уровне, но иной раз даже и по радио, и по телику:
Под окном твоей хрущевки,
Без обеда и ночевки
Жду тебя я неустанно,
Но в окне твоем темно…
«Хрущевка», стало быть, — это квартирка в пятиэтажном блочном доме без лифта. А сам такой дом народ-языкотворец тотчас же окрестил хрущобой, иронически соединив имя благодетеля с исконным русским словом «трущоба».
Повод для иронии, конечно, был. Но у вселившихся в эти самые «хрущобы» не меньше было оснований и для радости.
Андрей Амальрик, известный наш правозащитник, автор знаменитой в те годы книги «Доживет ли Советский Союз до 1984 года?», в своих «Записках диссидента», опубликованных на Западе, вспоминает.
В 1975 году А.Д. Сахарову была присуждена Нобелевская премия мира. И на следующий же день после опубликования решения Норвежского стортинга в советских газетах стали публиковаться «письма трудящихся», в которых Нобелевская премия сравнивалась с знаменитыми Иудиными тридцатью сребрениками. А затем появилось и заявление семидесяти двух советских академиков, в котором присуждение премии Сахарову расценивалось как акция, носящая «недостойный и провокационный характер».
Прочитав это «заявление», Амальрик подумал, что хорошо было бы ответить на него неким «контрзаявлением», под которым поставили бы свои подписи пусть немногие, но действительно достойные, уважаемые люди, известные и у нас и на Западе.
С этой идеей он обратился к генералу Григоренко, скульптору Эрнсту Неизвестному, историку Рою Медведеву, а также к своим друзьям-писателям Владимиру Войновичу и Владимиру Корнилову. Все они охотно поставили свои подписи под этим амальриковским «контрзаявлением».
Но с одной подписью, в получении которой Андрей не сомневался, неожиданно вышла осечка:
► С Надеждой Яковлевной Мандельштам, вдовой поэта, я познакомился лет пятнадцать назад — у нее был вид серой мышки, которая незаметней хочет юркнуть в норку… Увидев ее в московской квартире, я просто не узнал ее — передо мной был генерал на белом коне, за эти годы на Западе вышли два тома ее воспоминаний, поставившие ее в ряд выдающихся русских писателей…
Надежда Яковлевна встретила меня любезно, долго мы говорили — о власти, о художниках, — проявляла она живой ум, но и пристрастность царицы маленького кружка. Подписывать заявление она не стала, сказав, что полностью согласна с ним, но просто боится. Провожая меня, она кивнула на дверь в прихожей: «Первый раз в жизни у меня отдельная уборная». После гибели мужа она скиталась всю жизнь по небольшим городам, проблему сортиров там я уже описал.
Проблеме российских сортиров Амальрик в своих «Записках» и в самом деле уделил довольно много места. Но я приведу только одну небольшую цитату:
► Из Магадана через Гижигу мы полетели осматривать АЭС в Билибино, центр золотодобычи на Чукотке. После долгой дороги я спросил в райотделе КГБ, где у них уборная. С улыбкой понимания к человеческим слабостям начальник вывел меня из дома, мы перешли улицу, прошли два или три квартала, свернули, и он указал мне на стоящий посреди площади полуразрушенный домик, им же мы пользовались, когда поселились в гостинице, внутри он был пострашнее нашего лагерного сортира. Полковник Тарасов сказал мне, что Чукотку называют «край вечного недосирания» — люди годами оправляются на морозе, и число заболеваний велико, особенно у женщин. Приятель мой сибирякам рассказывал, что в Москве-де дома по десять, а то и по тридцать этажей, колхозники слушали, развесив уши, пока какой-то рассудительный мужик не сказал: «Чтой-то ты врешь, парень, как же они с тридцатого-то этажа на двор срать бегают?!» Действует, что ли, инерция, что надо «бегать на двор», но для КолымаГЭС запроектировали восьмиквартирные дома, обогреваемые электричеством, но без уборных…