Ленинский Мавзолей был для нашего таксиста ГЛАВНОЙ ДОСТОПРИМЕЧАТЕЛЬНОСТЬЮ МОСКВЫ. Такой же, как для Крыма — Черное море.
Именно так и воспринимал этот Мавзолей, я думаю, если не весь советский народ, так, во всяком случае, подавляющее его большинство. Побывать в Москве и не посетить ленинский Мавзолей — это было так же глупо, как, скажем, побывав в Париже, не увидать Эйфелевой башни. Приедешь из столицы в свою глубинку, тебя первым делом, конечно, спросят: «А в Мавзолее Ленина был?» И если окажется, что не был, выйдешь полным дураком: как же так! Приехать в Москву — и не побывать в Мавзолее.
Именно это, я думаю, а вовсе не истовое стремление поклониться праху любимого вождя, было постоянной подпиткой гигантской очереди, этого неиссякающего людского потока, ежедневно влекущегося к ленинскому Мавзолею.
Самого-то Ленина все эти люди давно уже, как говорится, видали в гробу. (Был даже такой анекдот: весь советский народ делится на малую его часть — тех, кто видел Ленина живым, — и большую — тех, кто видал его в гробу.)
А никогда не иссякающий людской поток к ленинскому Мавзолею породил шуточную идиому: Мавзолеем стали называть любое заведение (чаще — винный магазин), на входе в которое собиралась особенно большая очередь.
Тема эта нашла свое отражение и в ходившем тогда таком анекдоте:
► Какому-то провинциалу посчастливилось выхлопотать командировку в Москву. Он лелеет мечту привезти оттуда сливочного масла, не только вкус, но даже и запах которого давно уже забыл. Перед отъездом спрашивает у земляков, побывавших в столице, не знают ли они, где там, в Москве, можно разжиться сливочным маслом.
— Как увидишь, — говорят ему, — самую длинную очередь, так в хвост ей и становись: наверняка это как раз и будет очередь за маслом.
Возвращается он домой, рассказывает о поездке. Его спрашивают:
— Ну, а масло-то — достал?
— Да нет, — говорит. — Не повезло. Отыскал, как вы наставляли, самую длинную очередь, стал в хвост. Выстоял, сколько положено. Ну, а как мой черед пришел, гляжу: продавец умер, лежит в гробу. Какое уж тут масло!
Были и другие анекдоты. По мере того как уважение к святыне все больше сменялось ироническим и даже глумливым к ней отношением, они становились все грубее, все циничнее:
► — Рабинович, с кем бы вы хотели, чтобы вас положили: с Лениным или со Сталиным?
— Положите меня с Фурцевой.
— Она же живая!
— Так ведь и я еще не умер.
Или — вот такой. Совсем уже макабрический:
► У грузина, побывавшего в Москве, спрашивают, видел ли он Ленина. Он отвечает, что да, конечно, видел.
— Неужели всю очередь выстоял?
— Зачем в очереди стоять? Деньги дал…
— И тебя пропустили без очереди?
— Зачем без очереди? Он мне его вынес: на, говорит, дорогой, смотри на здоровье!
Но это всё анекдоты более или менее добродушные. А были и более суровые, я бы даже сказал, — злобные.
Вот, например, такой:
► В Мавзолей Ленина пришла телеграмма: «Вставай, проклятьем заклейменный!»
И — подпись: «Весь мир голодных и рабов».
Такое, мягко говоря, неуважительное отношение народа к усыпальнице вождя отчасти, быть может, было связано еще и с тем, что соратники и наследники дорогого покойника и сами не проявляли должного уважения к покоящемуся в Мавзолее священному праху, постоянно попирая его ногами.
Я родился после смерти Ленина, и мне, как и всем моим сверстникам, вовсе не казалось диким, что в центре Москвы, на главной площади страны, лежит покойник, а по праздникам его могила превращается в трибуну, с которой «вожди» приветствуют проходящие мимо ликующие толпы демонстрантов.
Я так привык к этому, в сущности, кощунственному ритуалу, что, став взрослым и даже довольно критически настроенным человеком, не ощущал всей его макабрической нелепости.
По-настоящему я осознал это, когда услышал такую, как вскоре выяснилось, расхожую шутку.
— Ты помнишь песенку Билли Бонса из романа Стивенсона «Остров сокровищ»? — как-то спросил меня один мой приятель.
Смешной вопрос!
Роман Стивенсона «Остров сокровищ» был любимой книгой моего детства. Одной из самых любимых. А песенку Билли Бонса мы с друзьями-сверстниками с большим чувством ревели в четыре глотки, играя в пиратов:
Пятнадцать человек на сундук мертвеца.
Йо-хо-хо, и бутылка рому!
Пей, и дьявол тебя доведет до конца.
Йо-хо-хо, и бутылка рому!
Еще бы мне было ее не помнить!
— А что это значит «пятнадцать человек на сундук мертвеца» — знаешь? — с какой-то хитроватой ухмылкой спросил он.
Я хорошо помнил, что загадка этого таинственного сундука очень волновала главного героя «Острова сокровищ» — Джима Гокинса:
► Первое время я думал, что «сундук мертвеца» — это тот самый сундук, который стоит наверху, в комнате капитана.
В моих страшных снах этот сундук нередко возникал передо мною вместе с одноногим моряком.
Сам я в отличие от Джима над смыслом этой пиратской песни никогда особенно не задумывался. В непонятности этих ее загадочных слов, быть может, как раз и заключалось тогда для меня главное ее очарование. Но сейчас, подозревая, что мой приятель решил устроить мне что-то вроде экзамена, я, чтобы не ударить лицом в грязь, напряг все свои умственные способности и попытался дать на его вопрос более или менее вразумительный ответ.
Я сказал, что «сундук мертвеца» — это, по-видимому, сундук с сокровищами капитана Флинта, на обладание которыми претендуют пятнадцать пиратов, считающих себя его законными наследниками. Выражено все это, конечно, добавил я, довольно неуклюже. Но в этом, наверно, виноват дурной перевод.
— Нет, — покачал головой мой приятель, выслушав эти мои сбивчивые объяснения. — Выражено это как раз очень хорошо. Прямо-таки замечательно. Лучше не скажешь. — И пояснил: — «Пятнадцать человек на сундук мертвеца» — это когда Первого мая и Седьмого ноября наши вожди взбираются на Мавзолей Ленина.
Морально все, что служит делу пролетариата (теория)
В советские времена, особенно в годы войны у нас часто цитировалась знаменитая реплика Гитлера: «Я освобождаю вас от химеры, именуемой совестью!»
Никому из нас тогда не могло прийти в голову, что сходную мысль высказал и наш любимый «дедушка Ленин». И не просто так, для красного словца: у него эта мысль была краеугольным камнем всей его философии: «Морально все, что служит делу пролетариата».
Утверждение это, в сущности, ничем не отличалось от гитлеровского. Фюрер ведь имел в виду, что, освобождая своих последователей от химеры, именуемой совестью, он всю ответственность за любые их бессовестные поступки берет на себя. Именно это подразумевал и наш вождь: ведь что служит, а что не служит делу пролетариата, будем решать не мы с вами, — это будет решать он, Ленин.
В былые времена мне представлялось, что эта ленинская идея была не просто оригинальна, но в своем роде даже уникальна. Во всяком случае, я был убежден, что тут Ленин был первым. Что именно он нашел такое простое решение этого старого как мир, проклятого, мучительного вопроса.
Но оказалось, что у Владимира Ильича и тут был предшественник.
12 декабря 1825 года, за два дня до событий на Сенатской площади, к Кондратию Федоровичу Рылееву явился молодой литератор Яков Иванович Ростовцев и сказал, что долг повелевает ему довести до сведения императора (лучше сказать, будущего императора) Николая Павловича о готовящемся заговоре.
Получив в ответ на это заявление пощечину, он сказал: пожалуйста, можете сделать со мной все, что хотите, я отдаюсь на вашу волю. Но никто его не остановил. Он получил аудиенцию у Николая Павловича, сообщил ему о заговоре, не называя, впрочем, никаких имен, и заранее отказался от любых наград и благодарностей.
Впоследствии (уже при Александре Николаевиче) он занимал разные высокие посты, был министром, и даже не просто министром, а генерал-инспектором (до него этот пост занимал великий князь Михаил Павлович), сыграл огромную, в какой-то момент даже решающую роль в деле освобождения крестьян от крепостной зависимости.
Уже из всего этого видно, что Яков Иванович был человек непростой. И уж во всяком случае — незаурядный.
Но, пожалуй, ярче всего эта его незаурядность проявилась в принадлежащей ему краткой словесной формуле, которая не только повторялась изустно, но даже была однажды приведена Герценом (разумеется, с ссылкой на автора).
Формула была такая:
► Совесть дается человеку для личного пользования, а в общих делах совесть заменяют указания начальства.
Мысль, заключенная в этой короткой фразе, не то чтобы поражала своей новизной. Но уж больно хорошо, а главное, откровенно она была выражена. (Тем, наверное, и заинтересовала Герцена.)
Впрочем, дело не только в удачном способе выражения. Сама эта идея выражала некоторые глубинные свойства русского национального (народного?) сознания.
Вот Лев Николаевич Толстой в последней главе «Анны Карениной» подробно пересказывает спор любимого своего героя — Константина Левина — с братом, Сергеем Ивановичем Кознышевым. Спор идет о российских добровольцах, бросившихся на волне якобы народного энтузиазма защищать своих кровных братьев и единоверцев сербов в их войне с турками.
Левин говорит, что частные люди (то есть добровольцы) не могут принимать участия в войне без разрешения правительства.
Он так поясняет свою мысль:
► — Война есть такое животное, жестокое и ужасное дело, что ни один человек, не говорю уже христианин, не может лично взять на свою ответственность начало войны, а может только правительство, которое призвано к этому и приводится к войне неизбежно. В государственных делах, в особенности в деле войны, граждане отрекаются от своей личной воли.