Нет резинки от трусов.
— Вот она, вот она,
На хую намотана.
Я проснулся:
— Здрасьте!
Нет советской власти.
— Вот она, вот она…
От этого «вот она» веяло безнадежностью: унылым сознанием, что советская власть — это навсегда. Во всяком случае, на наш век хватит.
Но были анекдоты, в которых брезжила туманная надежда и на иное развитие событий.
Вот, например, такой:
► Человек входит в ресторан, садится за столик.
— Рюмку коньяку и газету «Правда», — роняет он подскочившему к нему официанту.
— Рюмку коньяку, пожалуйста, — отвечает тот. — А газету «Правда», к сожалению, не могу. Сегодня ночью произошел государственный переворот, советской власти уже нет, и газета эта больше не выходит.
— Тогда рюмку коньяку.
Спустя некоторое время, выпив эту свою рюмку, он вновь подзывает официанта и повторяет тот же заказ:
— Рюмку коньяку и газету «Правда».
— Рюмку коньяку, пожалуйста, — уже слегка раздраженно говорит официант. — А газету «Правда» не могу. Сегодня ночью произошел государственный переворот, советской власти уже нет, и газета эта больше не выходит. Сколько можно говорить!
Посетитель — блаженно:
— Говорите, говорите!
Слушая — или рассказывая — этот анекдот, мы испытывали почти такое же блаженство, какое испытывал его герой, с упоением повторяя это свое: «Говорите, говорите!» Даже только поговорить о возможном конце советской власти было нам сладко. Несбыточная, конечно, — а все-таки надежда.
Ни в каком сне не могло нам тогда привидеться, что мы — во всяком случае, некоторые из нас — доживем до времен, когда эта сладкая мечта станет реальностью.
А вот — дожили!
Газета «Правда», однако, все еще выходит.
Советский народ — строитель коммунизма
С этой языковой формулой — одной из ключевых в политическом жаргоне советской эпохи — у меня связана такая юмористическая история.
Когда я работал в «Литературной газете», моим начальником был очаровательный человек — Михаил Матвеевич Кузнецов. Мы сразу с ним подружились: легко перешли на «ты», и называть я его стал фамильярно — Михмат. Такое амикошонство в отношениях с высоким начальством было явлением не то чтобы редким, а прямо-таки уникальным. Михмат и по возрасту был гораздо меня старше, а по субординации — и говорить нечего: я был рядовой литсотрудник (исключительно для красоты слога нас именовали спецкорами), а он — заместитель главного редактора.
По работе, однако, у нас с Михматом постоянно возникали конфликты. И не только у меня одного — у всех сотрудников нашего (литературного) отдела. Близко сойдясь со всеми нами, Михмат — не без некоторых к тому оснований — подозревал каждого из нас в желании протащить на газетные полосы какую-нибудь крамолу. Поэтому любой материал, который мы клали ему на стол, он норовил забодать. Реакция при этом у него всегда была одна и та же. Строго говоря, реакции было две. В одних случаях он говорил:
— Нет, ребята, это не пойдет! Это антисоветчина!
В других случаях фраза звучала несколько иначе:
— Нет, ребята, это не пойдет! Это — жеребятина!
Поскольку по части антисоветчины — равно как и по части того, что он называл жеребятиной, — Михмат не только нам, но и себе самому тоже не очень доверял, он постоянно дул на холодное. Мы же с самым невинным видом уверяли его, что антисоветчина (уже не говоря о жеребятине) в наших материалах ему только мерещится.
И вот вызвал меня однажды Михмат в свой кабинет и строго, заранее пресекая всякую полемику, сказал:
— Это статья Панферова. Я ставлю ее в номер. Ты будешь ее вести. Только, пожалуйста, без всяких этих ваших штучек. Никакой правки… Ни одной запятой… Панферов — это Панферов! Грамотно там или неграмотно — вот так, как он написал, так и напечатаем… Ты меня понял? Ни одной запятой!..
Я пожал плечами и, даже не заглянув в рукопись живого классика, отнес ее в машинное бюро. Потом, так же, не читая, заслал перепечатанный текст в набор. Так же, не читая (зачем читать, если все равно нельзя изменить ни одной запятой?) подписал гранки. Но когда пришла контрольная полоса, я подумал: «Дай-кось все-таки прочту этот бред!» И прочел. И, к огромному своему удовольствию, обнаружил там такой абзац:
► Вот уже сорок лет советский народ, преодолевая неимоверные трудности, по колено в крови, по колено в гвоздях и строительном мусоре, БЕЗРОПОТНО СТРОИТ КОММУНИЗМ!
По колено в крови и по колено в гвоздях — это тоже было неплохо сказано. Но более всего меня восхитило, конечно, слово «безропотно». Вот уж правда: умри, Денис, лучше не напишешь!
«Ну, погоди, — злорадно подумал я о Михмате. — Сейчас я тебе покажу ни одной запятой!»
— Воля твоя, Михмат, — сказал я, войдя к нему в кабинет, — но я не могу выполнить твое распоряжение. Кое-что в статье Панферова все-таки придется поправить.
— Я русским языком тебе сказал! — заорал Михмат. — Ни одной запятой! Неужели непонятно, что эти ваши эстетские штучки тут неуместны! Это Панферов! У него свой стиль! Он, в конце концов, имеет право даже и на безграмотность!..
— На безграмотность, пожалуйста, — сказал я. — Сколько угодно. Но есть вещи, которые мне просто моя гражданская совесть не позволяет… Как хочешь, но в таком виде я эту статью не подпишу…
Тут с Михматом случилась настоящая истерика. Он долго выкрикивал какие-то слова насчет вонючих эстетов с шестого этажа. Орал, что дядя Митя (так мы звали между собой главного нашего врага — заведующего отделом культуры ЦК партии Дмитрия Алексеевича Поликарпова) вскорости нас разгонит, и будет совершенно прав…
Но когда он откричался, я все-таки ткнул его носом в тот злополучный абзац.
Продолжать крик у Михмата сил уже не было, и ему не оставалось ничего другого, как вникнуть в отчеркнутый мною текст. А когда он вник…
— Предоставляю тебе самому определить, что это такое, — сказал я. — Антисоветчина? Или, может быть, скорее все-таки жеребятина?
Задумчиво взяв свой красный редакторский карандаш, Михмат — с некоторым даже, как мне показалось, сожалением — вымарал крамольные строки.
Сожаление его было мне понятно. Ведь ничего лучше этих нескольких строк за всю свою долгую жизнь Федор Иванович Панферов не написал.
Советский человек
Первоначально определение «советский» в этом словосочетании было откровенно идеологическим.
Когда следователь, занимавшийся реабилитацией Мейерхольда, встретился с Пастернаком, имя которого фигурировало в деле, и задал ему традиционный вопрос: «Вы были его другом?» — Пастернак искренне удивился:
— Что вы! Я никогда не был достаточно советским человеком для этого!
«Леф удручал и отталкивал меня своей избыточной советскостью», — признавался он в одном письме.
Постепенно этот идеологический окрас стерся, и эпитет «советский» в сочетании со словом «человек» стал обозначать всего лишь принадлежность к советскому гражданству.
Некоторое время в этом словоупотреблении еще как бы сталкивались оба смысла:
► — Вы понимаете, — втолковывал редактор, — это должно быть занимательно, свежо, полно интересных приключений. В общем, это должен быть советский Робинзон Крузо…
— Робинзон — это можно, — кратко сказал писатель.
— Только не просто Робинзон, а советский Робинзон.
— Какой же еще! Не румынский!
Редактор здесь по-прежнему вкладывает в эпитет «советский» смысл сугубо идеологический, но писатель уже воспринимает его иначе. В этом, новом его значении уже даже и Пастернак вполне мог бы назвать себя советским человеком. А каким же еще? Не румынским же!
Нередко, однако, государство, прибегая к этому — уже вполне расхожему — словосочетанию, склонно было все-таки подчеркивать идеологическую окраску во всех иных случаях уже вполне нейтрально звучавшего эпитета. Так, например, вербуя кого-нибудь в стукачи, полномочный представитель государства неизменно прибегал к такому аргументу:
— Ведь вы же советский человек!
Мол, откажетесь с нами сотрудничать — потеряете право называться советским. И никому не надо было объяснять, что это значит, какими последствиями грозит.
Впрочем, официальная государственная пропаганда — и во всех других случаях тоже — изо всех сил старалась придать стершемуся эпитету как можно более торжественное звучание, наполнить ею «чувством законной гордости», какую полагалось испытывать каждому носителю этого высокого звания.
На эти государственные потуги народ отвечал по-своему. Такой, например, частушкой:
На горе стоит калина,
Под горою танка.
Я советский человек,
А ты — пиздорванка!
Советское — значит отличное
Вариант: «Советское — значит лучшее». Имелись в виду все (любые) товары отечественного производства.
В народе это популярное клише советского новояза употреблялось, как правило, в обратном, противоположном смысле. И началось это очень рано:
► Советской ситец — это новой выработки, хлипок, как кисея.
То, что все советские товары (и не только товары, а вообще все, что произведено на советской земле), так сказать, по определению хуже всего заграничного, было для нас чем-то само собой разумеющимся.
Корни явления уходили в самые глубинные основы советской экономики и советского образа жизни.
► Мы обошли все этажи, и я предложил председателю и санинспектору посмотреть вторую секцию. Предложил я это просто для очистки совести, наверняка зная, что они откажутся.
— Чего там смотреть? — сказал Дроботун. — Все ясно. Где акт?