“Лично для меня ваш “Тихий Дон” и любовь Григория и Аксиньи сказали больше, чем многие другие произведения писателей Запада, — сказал М. А. Шолохову норвежский исследователь. — Ваш “Тихий Дон” говорит: люди живут на земле один раз. Они живут в мире природы, купаясь в лучах солнца, радуясь зелени садов, разноцветью степей, грозам и ливням…… Люди живут ради счастья и обновления природы. “Тихий Дон” — это песнь о любви с большой буквы, о Родине. Это гимн родной земле, ее корням, ее истокам”.
Далее Г. Хьетсо спросил:
“ — Скажите, а как вы собирали материалы для романа?
— Дорогой мистер Хьетсо! — отвечает Шолохов. — На собирание материала я никуда не выезжал… Материалы истории и жизни сами текли потоком ко мне в руки… Революция, образно говоря, вывалила передо мной горы материала! Его надо было только отбирать, обобщать, шлифовать… Надо было не потерять чувства меры и правды жизни.
— Но в “Тихом Доне” вы использовали огромное количество архивных и мемуарных источников?
— Да, — сказал Шолохов. — В архивы ездил, военно-исторические книги и мемуары белой эмиграции читал внимательно.
— А как вы нашли Григория Мелехова?
— В народе, — просто ответил Михаил Александрович. Помолчав, добавил: — Это — образ обобщенный.
И Шолохов медленно стал рассказывать, как в хуторе Плешакове, где жил он со своими родителями, в доме казака Дроздова, у которого было двое сыновей — Алексей и Павел, он впервые встретил своих будущих героев “Тихого Дона”. Кое в чем эти два брата Дроздовы послужили ему прототипами к образам Григория и Петра Мелеховых. Но только — кое в чем, не более, так как для военной биографии Григория очень многое было взято из жизни казака Харлампия Ермакова из хутора Базки, которого он также знал с отроческих лет… Но и эти факты — из жизни Дроздовых и Ермакова — при работе над образом Григория подвергались художественному переосмыслению.
Далее Шолохов рассказал, что казак Ермаков, как в романе и Григорий Мелехов, участвовал в боях против войск полковника Чернецова и не дал своих казаков для расправы с подтелковцами.
— Ермаков, — подчеркнул писатель, — обладал чудовищной силы баклановским ударом шашки, участвовал в кровавой схватке с матросами под Климовкой, а после “заболел душой” — “Кого рубил?”.
На вопрос профессора о баклановском ударе Шолохов дал подробный ответ и в заключение сказал:
— Однажды Ермаков у меня во дворе, вот при Марии Петровне, показал нам, что такое баклановский удар… Это было, профессор, какое-то дьявольское наваждение, когда он рубил шашкой поставленные в снег березовые бревна……
Все долго молчали. Потом Хьетсо снова задал вопрос:
— Вы с ним имели много встреч?
— Да, — ответил Шолохов. — Он был известен не только ударом шашки, о чем позже мне рассказывал Семен Михайлович Буденный, в Конармии которого Ермаков командовал полком.
Шолохов умолк, подымил сигаретой и продолжал:
— Ермаков был привлекателен и своими думами, как мы здесь говорим, глубокой мыслью… К тому же он умел все одухотворенно рассказать, передать в лицах, в ярком диалоге. Поверьте, он знал о событиях Вешенского восстания больше, чем знали и писали об этом в то время наши историки, больше, чем я мог прочесть в книгах и материалах, которыми пользовался…”.
В этой — последней перед смертью — большой беседе с норвежским профессором М. А. Шолохов повторил еще раз и как бы обобщил то, что он уже говорил ранее и что, как мы убедились, полностью подтверждается документально.
Документы — “расстрельное” “дело” Харлампия Ермакова, воспоминания свидетелей и очевидцев — с полной неопровержимостью подтверждают правоту М. А. Шолохова, неоднократно называвшего Харлампия Ермакова прототипом Григория Мелехова, чья “служивская” биография составила основу биографии главного героя “Тихого Дона”. Более
того, документы свидетельствуют, что именно Харлампий Ермаков был главным источником информации о Вешенском восстании, без которого “Тихий Дон” не мог бы родиться, поскольку именно Вешенское восстание является кульминацией событий в романе. Именно через него народное предание об этом реальном историческом событии стало доступно автору “Тихого Дона”.
Но в этой ситуации, с учетом того неопровержимого факта, что именно Харлампий Ермаков являлся прототипом Григория Мелехова и источником информации о Beшенском восстании, — какого другого автора “Тихого Дона”, кроме М. А. Шолохова, возможно представить себе?
А если Харлампий Ермаков в творческой истории “Тихого Дона” ничего не значил — тогда как объяснить поразительное сходство его биографии с биографией Григория Мелехова? И еще: откуда у автора “Тихого Дона” такое поразительно точное знание стратегии и деталей Вешенского восстания? И почему Вешенское восстание в романе “Тихий Дон” показано через судьбу именно 1-й повстанческой дивизии? Иных повстанческих частей, описания их боевых действий в романе нет. На каких путях стала доступна автору вся эта эксклюзивная, как мы бы сказали сегодня, причем — воистину в огромном объеме уникальная информация?
Эти вопросы “антишолоховедение” перед собой даже не ставит, поскольку они рушат всю его “концепцию”. “Антишолоховеды” в упор не видят командира 1-й повстанческой дивизии Харлампия Ермакова, являющегося прототипом, первоосновой характера Григория Мелехова, не хотят слышать о Харлампии Ермакове как главном источнике информации о Вешенском восстании для автора “Тихого Дона”.
Они делают вид, что не существует документальных свидетельств о давних и прочных взаимоотношениях Шолохова и Харлампия Ермакова; не существует очевидных объективных фактов поразительного совпадения “служивской” биографии Харлампия Ермакова в годы империалистической и гражданской войн с биографией Григория Мелехова; не существует убедительных свидетельств отражения в “Тихом Доне” судьбы Алексея, Павла и Марии Дроздовых, на квартире у которых жили Шолоховы; не существует проблемы источников той огромной, многообразной, уникальной по своей достоверности и правдивости информации, которая легла в основу “Тихого Дона”.
Для “антишолоховедов” не существует не только Харлампий Ермаков, являющийся по своему весу и значению второй фигурой в руководстве Вешенским восстанием, — для них не существует и военный руководитель, командующий Вешенским восстанием Павел Кудинов, также изображенный в романе “Тихий Дон”.
Критика :
НИКОЛАЙ ПЕРЕЯСЛОВ. ДОЧИТАВШИЙ ЖЕ ДО КОНЦА — СПАСЕТСЯ…
и прогноз развития русской литературы
на начало третьего тысячелетия)
1
Такая же, хотя и отчерченная небольшим светящимся ореолом, чернота окружает и портрет московского прозаика Сергея Сибирцева в первом томе его двухтомного “Избранного”, что почему-то очень не понравилось рецензенту журнала “Знамя” Юлии Старыгиной, напечатавшей в августовском номере журнала за 2000 год резко отрицательный отклик на это издание.
Чем же так не понравился автору рецензии портрет, а главное — само содержание двухтомника Сергея Сибирцева? (Ибо портрет, как я понимаю, это только формальная зацепка, увертюра вроде классического “Что-то мне твоя морда не нравится”, после чего объект можно начинать пинать и мутузить.) Ведь приводимые в качестве отрицательных примеров оценки с описанием инцеста, садизма, гомосексуальных и зоофилических актов, крупномасштабных оргий и мистики с оживающими покойниками — это как раз и есть любимый “суповой набор” сегодняшних демократических журналов, не исключая и самого “Знамени”. Так что по всем параметрам прозу Сергея Сибирцева надо бы превозносить до небес, награждать Букерами и Антибукерами да наперебой печатать в “Новом мире”, “Октябре” и том же самом “Знамени”, а не иронизировать по поводу неудачного ракурса писательской головы на фотографии! Тем более что прозаик, как говорится, нигде первый на демократию не нападает, а наоборот, выражает надежду, что его сочинения “окончательно похерят и похоронят остатки застойных нецивилизованных моральных ценностей, все еще преобладающих в некоторых читательских массах…”
Ну кто не помнит весь этот застойный хлам, за который цепляются упомянутые им “читательские массы” — всякие там долг, честь, совесть, сострадание к ближнему, патриотизм и так далее? Сибирцев хоронит и херит их с такой убедительностью, будто этих нравственных категорий никогда и на свете не существовало, а всегда и повсюду царили одни только общечеловеческие цивилизованные ценности. “Жить надо по средствам, — утверждает жена главного героя в романе “Государственный палач” (т. 1). — А уж откуда эти средства, это наше личное дело…”
С женой главного героя абсолютно согласны и его молодые соседи по лестничной площадке — “милые интеллигентные коммерсанты”, Лидочка и Виталий. Эта молодежная пара называла себя демократами, и они запросто, не стесняясь, вслух мечтали: когда же начнут уличные фонари приспосабливать под виселицы, чтоб там высоко, всем на радость, болтались “все эти кровожадные ублюдки красно-коричневые вместе со своими выродками-детьми…”
Хотя, если говорить откровенно, то где они, эти красно-коричневые ублюдки, которых можно серьезно бояться? Так — убогий дедуля с плакатиком, но ведь внук его уже на все эти демонстрации-парады фиг пойдет, митинговать за возврат к социализму не станет. Чтобы он, проварившийся в чеченской войне, “молодой, тренированный, умеющий запросто обращаться с чужими жизнями” — и пошел теперь по стопам деда на завод токарем? Ему, освобожденному от похороненных и похеренных демократией застойных ценностей, “очень хочется и машину-иномарочку, и квартирку отдельную, и попутешествовать по заграницам с бабенкой не рядовой наружности…”
Казалось бы, политические и мировоззренческие симпатии Сергея Сибирцева налицо, и все-таки я не стал бы говорить, что он открыто агитирует своего читателя за коммунизм или капитализм — он просто показывает,
пришло на смену существовавшему ранее строю. И оказывается, что при всей несимпатичности многих сторон нашей советской действительности со всеми ее тотальными дефицитами, коммуналками, страхами, очередями и прочими перегибами, вся та мерзость, которую выставила в упрек его прозе рецензент “Знамени”, это как раз и есть те самые “общечеловеческие ценности”, которые явились на смену застойным.