Сидорин вскочил с кровати, наскоро побрился (красноармейцы не должны видеть своего политрука в неприглядном виде ни при каких обстоятельствах), оделся.
Прибежал оповеститель:
- Товарищ политрук, приказано прибыть в часть.
- Иду, - а сам подумал: "Что приказывать? Неужели задержусь?"
Поцеловал жену. Бросил взгляд на растущий живот. Как-то она спросила: "Ты хочешь сына или дочь?" - "Все равно, любимая. У нас будет много детей".
Забежать домой больше не довелось. Прислал бойца с запиской: "Уезжай к родственникам в Казань. Береги себя и нашего..." - не дописал, торопился в часть.
Война, словно водоворот, закрутила, завертела, засосала. Потери личного состава и техники. Окружения и прорывы. Боль и страдания. Оставили Молдавию. Вот уже и пол-Украины позади. Порой, отступая, обгоняли беженцев. Стыдно было смотреть им в глаза. Нередко слышали от женщин: "Защитнички. Смажьте салом пятки, чтобы легче было улепетывать..."
Единственным утешением было только то, что подразделение Сидорина ни разу не оставило позиции без приказа.
Однажды батарею окружили. Политрук повел артиллеристов в рукопашную. Сам сцепился с мускулистым немцем. Оба понимали, что, как у гладиаторов, только один может остаться живым. Противники молча тянулись к горлу друг друга. Пущены в ход руки, ноги, головы. Немец впился зубами в нос Сидорина. Василий не чувствовал боли, не видел крови, только дышать стало нечем. Кое-как дотянулся до шеи. Вот артерия, а вот и кадык. Сдавил и оцепенел. Казалось, не будет конца этому объятию непримиримых врагов. Но вот фашист обмяк, пополз вниз. Политрук изловчился, выхватил кинжал и всадил по самую рукоятку в шею над ключицей.
Это был первый немец, убитый непосредственно. От него остался на всю жизнь рубец на носу. А сколько их полегло от пуль и снарядов политрука - не сосчитать.
"Я их не звал на мою землю", - мысленно говорил он в минуты раздумий.
Boeнная судьба привела Сидорина на Северный Кавказ. Часть стала на переформирование, пополнение. Перевели дух. Занялись розыском родных и близких. Перед началом наступления пришло письмо. Любимая и желанная сообщала, что вместе с дочкой ждут его и надеются на скорую встречу. Описала, как на машинах и повозках, опасаясь разродиться, бегом и ползком добиралась до Казани...
Как-то весенним днем (это было уже под Кенигсбергом) после совещания в блиндаже командир полка предложил офицерам покурить на воздухе. Теплая погода, зеленая травка, пение птиц заставили забыть на миг, что война рядом.
- Замполит, распорядись насчет табачку, - сказал командир, обнаружив, что не взял с собой курево.
Сидорин отошел. В это время не то прошуршал, не то глухо просвистел фугас. Инстинктивно прильнул к земле. Еще подумалось: "Вот посмеемся потом, как весь штаб прохлаждался на травке..."
Взрыв был такой силы, что казалось, земля раскололась. Деревца пригнулись, словно былинки. Осыпались комья почвы, булыжники. Развеялся дым. Поднялся Василий, а товарищей нет. Подбежал к тому месту, где оставил их, а там зияет воронка, дымятся клочья обмундирования - и ни одного живого.
Из оцепенения вывел командир разведотделения:
- Товарищ замполит, привели пленных. Прикажете отправить в штаб дивизии?
- Постой. Покажи.
Хотелось увидеть растерянных, кающихся, потерянных воинов вражеской армии. Подошел. Конвоиры построили пленных. Молодые, почти юнцы. Наверное, последний резерв Гитлера. Смотрят вызывающе, надменно.
- Ваше имя, номер части? - обратился к правофланговому. В ответ плевок в лицо. В глазах помутилось. Застучало в висках. В мыслях пронеслось: "Вместо того, чтобы на коленях просить о пощаде за все злодеяния, за гибель моих товарищей, эти сопляки считают себя героями..."
Рука лихорадочно расстегнула кобуру. Металл пистолета не отрезвил. Отступил на шаг и разрядил обойму в живую мишень. Через мгновение трупы фашистов лежали у его ног. Конвоиры опешили. Никогда не видели таким замполита. Считали его мягким и добрым. Подбежал особист с сержантом и рядовым:
- Товарищ подполковник, сдайте оружие. Я должен вас арестовать.
В особом отделе дивизии допрашивали без пристрастия. Никто не напомнил о международной конвенции - "пленных не убивать", о русской традиции - "лежачих не бьют". Обвинение сводилось к тому, что расстрелянные могли быть носителями развединформации.
Приехал начальник политотдела дивизии.
- Ну, что, Аника-воин, нервы сдали? Ладно, попробую вызволить. Солдаты говорят, что, похоже, немцы хотели напасть на тебя, - хитровато улыбнулся.
Держали под арестом недолго. Начальник особого отдела дивизии сказал на прощание:
- Знаем, на передовой с первых дней войны. За спинами других не прятался. Были ранения. Имеются награды. Идите. Надо добивать врага. Но держите себя в руках.
Этот факт, а может, то количество горя и крови, которое довелось увидеть за долгие годы войны, побудили Сидорина сразу же после Победы уйти из армии.
- Хороший ты офицер! - сказал на прощание начальник политотдела дивизии. - Мог бы служить и дальше. Армии такие нужны. Но и восстанавливать страну кому-то нужно. Ты, я помню, учитель. Иди, сей "доброе, мудрое, вечное". Может, это была последняя война. Будь прокляты те, кто их развязывает.
* * *
А вот совсем "свежее" письмо - отклик на наше анонсирование в журнале новой рубрики "Мозаика войны".
"Уважаемая редакция, - пишет житель города Миасса Челябинской области инженер-конструктор Станислав Иванович Ракитин. - Узнал, что вы собираете или уже собрали материалы к 60-летию начала Великой Отечественной войны, и решил поделиться своими воспоминаниями. В них вплетаются ранние рассказы моей матери, когда я был еще ребенком, а кое-что из услышанного от нее подтвердилось и дополнилось моими личными впечатлениями..."
Итак, еще одна "локальная" беда из общей беды, которую "прокричали репродукторы" на рассвете самого длинного в году летнего дня; еще одна крохотная капля в безбрежном океане всенародной трагедии.
Когда началась война, мне было четыре с половиной года. Мы жили по месту последней службы отца, Ракитина Ивана Яковлевича, комиссара полка, - в Западной Белоруссии, в 100 километрах от границы. Из детей я самый старший, сестре было около трех лет, брату - два месяца. Полк располагался в каком-то монастыре близ села Жировицы Слонимского района Барановичской области.
Помню день 22 июня 1941 года. Чистое небо, яркое утреннее солнце вставало из-за леса. В палисаднике около нашего двухэтажного дома, где жили семьи командного состава полка, стоят кучкой женщины. Что-то тревожно обсуждают, смотрят и показывают пальцами на небо. Я катался с горки на трехколесном велосипеде. Вдруг женщины громко закричали, и все обернулись к дому. Там, за домом, за деревьями, веером поднимался к небу черный дым. Все куда-то побежали. Меня потащила за руку бабушка, которая была у нас в няньках, из местных жителей. Я никак не хотел отпускать свой велосипед, пока мама грубо не отобрала его у меня.
Лежим под кустами в нашем палисаднике.
- Белые, белые, - бабушка показывает в небо.
Высоко в небе, блестящий в лучах солнца, медленно плыл самолет.
- И правда, белый, - отметил я.
Бежим через редкий лесок, через поле. Оказались в каком-то сарае. Народу набилось много. Все шумят, беспокоятся.
Вдруг мама сказала что-то бабушке-няне, поцеловала нас с сестрой и убежала из сарая. Как она потом рассказывала, забыла дома спящего младшего сына. Когда подбежала к дому, он был весь в дыму, но огня не было видно. Заметалась - что делать? Мимо пробегали два солдата. Бросилась к ним:
- Там в доме ребенок! На втором этаже. Я жена комиссара.
Один из них, не говоря ни слова, накрыл голову гимнастеркой и кинулся в дом. Через некоторое время выбежал со свертком, вынес сына.
Полк отца ушел в сторону границы еще 17 июня, хотя в целях маскировки говорили, что полк в летних лагерях, на учениях. Все, и военные, и некоторые гражданские, чувствовали, что скоро будет война с немцами. Но семьям командного состава запретили уезжать, чтобы не создавать паники среди местного населения.
Отец написал матери только два письма, вернее - записки по одной странице. Обе датированы 22 июня. Основной их смысл: без паники, если что случится, бросай все, но детей спасай, это самая главная твоя задача, дело, кажется, серьезное, уезжайте к маме в Новгород.
Матери в ноябре 1941 года сообщили, что отец пропал без вести. Через десятки лет, уже после смерти мамы, удалось отыскать сослуживца, директора клубной части. От него мы узнали, что отец погиб 22 июня. Полк стоял в лесочке, в трех километрах от Бреста. Командира не было, его накануне вызвали в штаб дивизии. Приказов никаких не поступало. По радиоприемнику слушали Москву, чтобы узнать обстановку. В три часа дня отец принял решение напасть на немцев. Раздали патроны, продовольствие и в пять часов напали на немецкую колонну. После этого боя, как написал сослуживец, их собралось 11 человек, весь командный состав погиб в бою.
На другой день за семьями командного состава прислали полуторку. Вероятно, как компенсацию за то, что запрещено было им уезжать до войны. Велено брать только документы, ценные вещи, одежду и продукты.
Когда всей группой подошли к полуторке, она была занята - в кузове плотной монолитной стеной стояли люди. Мимо по дороге брели одинокие беженцы.
- Идите вон туда, - показал нам шофер за угол монастырской стены, - и ждите меня там, я подъеду.
- Товарищи, - обратился шофер к стоящим в кузове, - слезайте, я поеду в часть на заправку.
Видя, что в машине никак не среагировали, он добавил: - А потом обратно, на запад.
Шофер имел приказ довезти нас до районного центра Слоним и вернуться назад. Слоним наполовину был уже пуст. Воинских частей здесь уже тоже не было. Оставить нас здесь было ничем не лучше, чем вообще вывозить. Все вопросительно смотрели на шофера.