Афанасий Фет, Иван Бунин и Леонид Андреев, Сергий Булгаков и Михаил Бахтин. Рядом с великими этими именами я по праву хочу поставить и знаменитого историка XIX века, профессора МГУ Тимофея Грановского. Своим земляком мы не без оснований считаем и великого Федора Тютчева — ведь село Овстуг, в котором он родился 198 лет назад, входило тогда в состав Орловской губернии. С нашей благословенной землей во многом связаны жизнь и творчество Михаила Пришвина и Константина Паустовского. Все эти великие литературные имена навечно занесены в списки нашего Землячества.
И последнее. Будучи организацией сугубо общественной, Землячество принципиально не вступает ни в какие политические дискуссии и баталии и уж тем более не помышляет о каком-то давлении на местную власть. Напротив, все вопросы — и большие, и малые — мы решаем в самом тесном взаимодействии с администрацией области и, конечно же, лично с губернатором Егором Семеновичем Строевым, чья помощь и советы для нас поистине драгоценны.
Наша высшая цель — сотрудничество и взаимодействие с той и другой властью на основе согласия и взаимной помощи в решении актуальных, требующих мобилизации не только финансовых, но и моральных ресурсов, проблем устойчивого развития родной области. Если хотите, мы в чем-то выступаем хранителями и продолжателями традиций земства: из множества малых дел складывается большое благо для земли, на которой мы родились, жили, трудились и которая всегда в памяти и сердце как земля родная!
Альберт Иванов,
председатель
Орловского землячества в Москве,
член Союза писателей России.
Г.Гусев • Победитель (Наш современник N7 2001)
ГЕННАДИЙ ГУСЕВ
ПОБЕДИТЕЛЬ
Он любит сидеть, опершись круглым подбородком на металлическую палку, под могучим и очень-очень старым дубом. Говорят, дубу этому — впятером не обнять! — далеко за 600 лет: таких ветеранов, ровесников великой Куликовской битвы, на всю Россию — раз-два и обчелся. Знатный дуб! И знатный, особый человек отдыхает под ним...
А вокруг, куда ни глянь — благодать и восторг! В огромном старинном парке шумят двухсотлетние лиственницы — редкость для среднерусской полосы; стройные сосны взбегают на высокий берег, изогнутый в дугу течением своенравной, шумящей день и ночь на Прутненском пороге Тверцы, несущейся через перекаты к недалекой уже матушке-Волге.
Сердце России, благословенные тверские, пушкинские края!
Это — Митино, неподалеку от Торжка, когда-то имение князей Львовых, людей пушкинского круга, построенное в конце славного екатерининского века замечательным многоталантливым уроженцем этих краев “новотором” Николаем Александровичем Львовым, чей образ увековечен великим русским художником Левицким. Это был человек ренессансного размаха: архитектор, геолог, ботаник, лингвист, поэт, художник, дипломат; и это еще далеко не весь перечень его талантов!
Почти сто великолепных сооружений — храмы, дворцы, усадьбы, парки, созданные его смелым и вольным гением, украшали наши столицы и города. И, уж конечно, не мог он не оставить своего благодарного следа на милой сердцу его родимой земле. В самом Торжке (бывший Новый Торг, отсюда и “новотор”) высится совершенный в своих пропорциях Борисоглебский монастырь с оригинальной надвратной церковью. Над родником-колодцем, неподалеку от бездушного современного бетонного моста в центре Торжка, — поразительной красоты львовская ротонда. Кое-что из его творений сохранилось в окрестностях города: Николо-Черенчицы, Прямухино, Грузины, Василево...
И Митино. Здесь Львов по просьбе своих родственников, владельцев усадьбы, возвел на высоком речном берегу невиданное, небывалое для тех мест сооружение — пирамиду из нетесаных валунов, точь-в-точь египетскую (только масштабом гораздо поменьше), причем без единой капли цемента! Львовская пирамида отличалась от прапрапрабабушек своих и самим предназначением: не склеп был это, а винный погреб, и не могильное молчание было суждено ей, а буйное жизненное веселье. Такая “египетская” по своей форме, она, однако, столь русская — стоит по сей день на вольном нашем просторе!
Да, и еще: в километре от Митино находится одна из жемчужин “пушкинского кольца” — могила Анны Петровны Керн. Она вот уже 120 лет покоится на кладбище деревни Прутня, неподалеку от фамильных захоронений князей Львовых и последующих владельцев имения. Рядом —заброшенная церковь с роскошными когда-то, полуразмытыми, потускневшими фресками на внешних стенах; оригинальная многоугольная звонница, наполненная несмолкаемым квохчущим голубиным воркованием; бурьян, лопухи, а в них расколотые мраморные плиты — надгробия былых хозяев здешних мест... К могилке Анны Петровны ведет посыпанная кирпичной крошкой тропинка; за скромной невысокой оградой еще недавно лежал простой русский камень-валун, а в углубление на нем была встроена мраморная плита с четырьмя строчками гения, которые и поныне во всем мире заставляют учащенно биться молодые и немолодые сердца:
Я помню чудное мгновенье,
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты...
Она навеки упокоилась здесь волею исторического случая. По завещанию ее должны были похоронить неподалеку, в селе Грузины, на правом берегу Тверцы. Но своенравная река весной сорвала мосты и паромы. И тогда митинские Львовы, ее друзья и дальние родственники, предали тело земле на погосте близ Прутненской церкви.
Диковинная пирамида своей вечерней тенью указывает сегодня путь к широко распахнутому, как дружеские объятья, современному зданию о восьми этажах. Это — санаторий “Митино”, главным врачом которого вот уже почти 35 лет бессменно работает человек, отдыхающий сейчас под дубом-великаном.
Судьбой выпало ему быть хранителем, оберегателем здешних волшебных мест, растерзанных, изломанных безжалостным XX веком. Именно ему довелось, после долгих-долгих лет прозябания колхозного санатория, встраивать новое, животворное в благородные обломки былого, пожухлого, почти исчезнувшего великолепия Митинской усадьбы. “Новотор”, как и князь Львов, хоть и не по рождению, а волею судеб, он стал продолжателем деяний князя — пусть не по масштабу и разнообразию дарований, но уж точно по масштабу русской любящей и беспокойной души, которая за все в ответе и неуклончива от любых жизненных тягот, от грозных вызовов времени.
Вот я назвал главврача “новотором” и русской души человеком. Отвечаю за свои слова по сути, хоть и времена другие, и житейские обстоятельства выглядят во многом иначе.
...С трудом поднимаясь со скамейки, грузный человек протягивает руку: “Шчербаков, Андрей Алексеевич. Добро пожаловать в Митино”. Рукопожатие крепкое, мужское — как бы не ойкнуть! И такие веселые, озорные, молодые глаза на округлом и гладком лице...
Малая родина его — на Могилевщине, в Белоруссии. Отсюда твердые шипящие, твердое “р” — от родной белорусской “мовы”. Знаю, что может он, когда постарается, говорить и “по-московски”, но случается это очень редко. Подлаживание, и м и т а ц и я — во всем и всегда чужды его натуре. И потому самым з н а к о в ы м (как модно нынче говорить) словом в его устах часто звучит белорусское “Ё с ц ь!”. У него всегда и все есть, все главное либо в наличии, либо в неизбежной перспективе. Это слово для него — и символ, и позиция, и стимул. “Все ёсць” — это значит, что уже ничего для себя не нужно, достаток обеспечен; значит, человек, которому чужды нытье, зависть и жадность, имеет благословенную возможность всего себя отдать делу и людям. Делу для людей.
...В 1941-м ему было пятнадцать. Андрей — старший сын в доме, да еще шестеро по лавкам. Он — главный помощник батьки по хозяйству. Скотину пас, сено косил, к уходу за пчелами приучался (теперь-то он великий мастер по части пчеловодства — тридцать ульев знаменитый митинский дуб опоясывают!). Не воин еще, но вполне подходящ для немецкой неволи. Звезду на грудь — и вкалывай, юный “остарбайтер”, где-нибудь на подземном заводе или на ферме у толстомясой фрау на благо “тысячелетнего рейха”...
Деревня Щербачи — в 15 километрах от Кричева; неподалеку — железнодорожная станция, где Андрей вместе с другими мальчишками день и ночь таскали шпалы, грузили вагоны. Вкалывали под страхом получить пинка прикладом, а то и пулю.
— И знаешь, кто больше всех над нами изгалялся? — спрашивает Андрей Алексеевич, и его глаза тускнеют от гнева и боли. — Свои же, и не просто полицаи-“бобики”, а вчерашние одноклассники. Вот так-то случалось на войне!
Я ахнул от удивления. Спросил: “И где они, эти подонки? Что-нибудь об их судьбе известно?” Щербаков жестко пресек разговор: “Все згинули; ни один с той поры за все 60 лет не объявился. Не зря говорится: есть Божий суд! Он их всех покарал.“
А неволя фашистская была рядом: собрали как-то под осень 43-го рано утром всех подростков и повели колонной на станцию под конвоем полицаев, чтобы “отгрузить” в Германию. Да только юный Андрей хорошо знал дорогу, все кочки и ямки, сумел улизнуть. Скрывался в болоте, потом в лесу встретил партизан. А Щербачи немцы, отступая, спалили дотла. Наших встретили со слезами радости, вылезши из сырых землянок...
Так пролетели почти три оккупационных года — голодные, тревожные, безрадостные. Окаянные годы. А когда пришли наши — Андрея сразу в действующую армию: “годен — ровно под аршин!” Ему уже стукнуло семнадцать. До Победы было еще больше года...
Как-то он обронил, вспоминая войну: “Ты про заградотряды слыхал? И про приказ № 227? Нам про это “старики”-солдаты рассказывали втихаря. Но в 44-м, ты знаешь, такие отряды надо было, ей-Богу, скорее впереди наших наступающих войск ставить — так рвались в бой, так воевать научились. И рисковать тоже — с умом и выдержкой. Я боялся, что не успею отличиться в бою: немец-то был сломлен”.
Нет, успел! В феврале 45-го он получил самую дорогую для него награду — медаль “За отвагу”. Молодой, щупленький тогда связист Андрей Щербаков сумел задержать бродившую в расположении его части группу немцев — аж 14 человек! Поднял тревогу, вызвал срочно наших — а потом сам и разоружил, и отконвоировал “своих” пленных, куда надо.