Был ли добровольно подписан цветаевский протокол допроса, нам пока неизвестно. Живых свидетелей тому нет. Но версии насильственной смерти Блока, умиравшего неизвестно от чего в страшных муках, Есенина, повешенного в питерском “Англетере”, Маяковского, якобы застрелившегося, уже просачиваются и леденят откровенностью.
“Мурлыга! (так, по-домашнему, называла Цветаева сына Георгия. — Л. С. ) Прости меня, но дальше было бы хуже, — пишет в письме перед “самоубийством” М. Цветаева. — Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але — если увидишь — что любила их до последней минуты, и объясни, что попала в тупик”.
Сумасшествие? Но сумасшедшие не пишут таких писем. Настораживает другое. “Плен”, “тупик” — о чем это она? Когда ЭТО началось — не призывание смерти, а боязнь жизни?
* * *
С. Я. Эфрон, муж Цветаевой, прошел не только дорогами “добровольчества” на юге России и турецкого полуострова Галлиполи, но и дорогами “ученичества” — студенчества русского, для которого возможность получить образование открывалась в институтах и университетах Праги, довольно радушно принявших русских беженцев — военных и гражданских.
С 1925 года семья Эфрона живет в Париже, большей частью в его пригородах, где жизнь оказалась несколько дешевле. Уже во второй половине 1926 года Сергей Яковлевич — в рядах “евразийцев”, среди которых недолгое время подвизался и будущий протоиерей Георгий Флоровский, был видной фигурой литературный критик князь Святополк-Мирский, признанный лидер “Евразийства” П. Н. Савицкий, многие из тех, кто, вернувшись на Родину, были расстреляны или сосланы в дальневосточные лагеря.
“Евразийство” представляло собой общественно-политическое движение. По представлению его апологетов, географическое пространство между Карпатами и Тихим океаном — Евразия — имеет свой собственный путь развития. Не учтя духовных причин, послуживших уникальному становлению исторической России, “евразийцы” бесперспективно искали объединяющие факторы государственности, народности, пытались разгадать судьбу Отечества в отвлеченных этнокультурных и географических началах.
Пережив яркий расцвет, к 1930 году “евразийское” движение разделилось на “правых” и “левых”. Последние явно сочувственно относились к советской власти, к тому, что происходило в СССР. Именно “левые евразийцы” приняли активное участие в создании просоветского “Союза за возвращение на Родину”. Среди них был и С. Я. Эфрон, пошедший на сотрудничество с иностранным отделом НКВД СССР в Париже.
Исследователь жизни и творчества Цветаевой И. В. Кудрова в книге “После России” сообщает о том, что во Франции Эфрон использовался как групповод и наводчик-вербовщик, вступивший, по заданию советской разведки, в масонскую ложу “Гамаюн”; был одним из тех, кто работал на разложение “Русского Общевоинского Союза” (РОВС), созданного генерал-лейтенантом П. Н. Врангелем в Сербии, и чья штаб-квартира теперь находилась в Париже.
После “ликвидации” в Лозанне в сентябре 1937 года невозвращенца Игнасия Рейсса (Л. Порецкого) — в прошлом видного советского чекиста — были арестованы косвенные участники этой акции, напрямую связанные с “Союзом возвращения на Родину”. Вскоре, через несколько недель, французскую столицу облетела весть об исчезновении генерала Миллера, возглавлявшего в то время РОВС. Другой председатель этой русской военной организации — генерал А. П. Кутепов пропал без вести еще в 1930 году. С. Я. Эфрон был вынужден тайно бежать из Франции в СССР только потому, что факты его участия в подготовке лозаннского убийства получили широкую огласку и во французской, и в эмигрантской прессе. Им заинтересовалась “Сюрте Насьональ”, — но на допрос туда все-таки была вызвана Цветаева.
Когда настал и ее черед покинуть Францию, она, растерянная, но смирившаяся, написала стихии:
Мне Францией — нету
Щедрее страны! —
На долгую память
Два перла даны.
Они на ресницах
Недвижно стоят.
Дано мне отплытье
Марии Стюарт.
“Отплытье Марии Стюарт” — отплытье на смерть. Шотландская королева, автор талантливых стихотворений, умнейшая и образованнейшая женщина своего времени, прибывшая в Англию из Франции, была обезглавлена по указу Елизаветы Английской. Но это — так, к слову об исторических параллелях, которые Цветаева умела замечать и использовать со значением.
Уезжать же в Россию, по мнению ее парижских друзей и знакомых, она не хотела. Какой-то тайный страх необоримо терзал ее: ехала ведь не по собственной воле, безрадостно, как и жила последние годы с сыном под наблюдением и опекой советского полпредства.
...Призрак крюка, на котором она будет повешена, преследовал ее давно. Это не была навязчивая идея одержимого, душевнобольного человека: Цветаева видела его воочию. Она, так часто переселявшаяся в своих произведениях с этого света на тот, чувствовавшая, как подступает к ней новая земля — воздух, как сама она отрывается от привычной — земной черты оседлости, становится духом и проходит через смерть, которая, в ее представлении, всего лишь курс воздухоплаванья, была награждена даром ясновидения, приоткрывавшим ей будущее.
Когда-то она спросила: “...следующая ступень после России — куда?” — и тут же ответила: “Да почти что в Царствие Небесное!”
Россия приняла Цветаеву недружелюбно. Мало того, что у нее в Москве больше не было своего угла, ее еще подвергли медленной пытке: вначале на глазах у матери арестовали дочь, а вскоре этой унизительной и незаконной процедуре был предан и ее муж. “Демонические” люди будто бы дожидались приезда Цветаевой, чтобы сделать ее свидетелем, пока только свидетелем подготовленной драмы. “Молот ведьм” взмыл над головой поэта.
Война, охватившая Европу и стремительно ворвавшаяся в пределы бывшей Российской империи, усугубляла нарастающую панику в душе Цветаевой, и без того усиленную одиночеством парии: ее боялись, ее сторонились, как прокаженной, поэт Тарковский считал ее “чуть-чуть чернокнижницей”.
Есть у Цветаевой незавершенное стихотворение, которое она писала в Голицыне. В нем — предсмертное настроение, отраженное ясновидящей:
Смертные мои! Бессмертные
Вы по кладбищам! Вы, в кучистом
Небе — стаей журавлей...
О, в рассеянии участи
Сущие — души моей!
Сущие участи души моей... О ком это так горько, так обреченно? Возможно, о близких, томящихся по узилищам, а может быть, о бессмертных ангелах, ведающих о земной участи смертных. О ее участи.
Гитлеровцы довольно быстро захватили западные земли России; в Москве началась подготовка гражданского населения к эвакуации. Собиралась отправиться в новые странствия и Цветаева.
Любопытные воспоминания о последних ее днях в Москве оставила подруга А. С. Эфрон — Нина Павловна Гордон, на чью долю выпало быть тем чутким товарищем, в котором так нуждалась Марина Ивановна. Она уговаривала Цветаеву не торопиться с отъездом.
Н. П. Гордон все чаще отмечала про себя отсутствовавший взгляд Цветаевой, ее настороженность, бегающие глаза, резкую перемену настроения.
“Состояние ее и вечером (накануне отъезда в Елабугу. — Л. С. ) мне очень не понравилось, — пишет мемуаристка, — возбуждение не проходило <...> то она быстро со всем соглашалась, то тут же опять возражала, то опять как будто соглашалась. Уговаривали втроем — и Муля (муж А. С. Эфрон. — Л. С. ), и Мур, и я. Под конец она сдалась, успокоилась, уже ровным голосом сказала, что согласна с нами, что поедет с другой группой...”
Каково же было удивление Н. П. Гордон, узнавшей на другой день, что Цветаева с сыном все-таки уехала в эвакуацию. Пример подобной непоследовательности мы увидим еще раз — в Чистополе, что и обернется для поэта гибелью. Но пока можно предположить, что Цветаева соглашалась с подругой дочери скорее для проформы, ибо все было решено. И, похоже, не ею!
Не странно ли, что уже в шесть часов утра за Цветаевой заехал грузовик? Н. П. Гордон предположила, что Марина Ивановна сумела созвониться с Союзом писателей. Но была ли она — человек, безусловно, мужественный и в то же время довольно беспомощный в миру, а особенно в те августовские дни 1941 года, в состоянии с кем-либо и о чем-либо договориться?..
О последних встречах с Цветаевой в эвакуации, в Чистополе, вспоминала и Л. К. Чуковская. Приведу один характерный диалог, поводом к которому послужило нежелание Марины Ивановны жить в Елабуге, изначально пугавшей ее.
Л. К. Чуковская: “Я напомнила ей, что ведь и в Чистополе ей вместе с сыном придется жить не в центре и не в каменном доме, а в деревянной избе. Без водопровода. Без электричества. Совсем как в Елабуге.
— Но тут есть люди, — непонятно и раздраженно повторила она. — А в Елабуге я боюсь”.
Чуковская описывает, как отвела Цветаеву к своим знакомым Шнейдерам, в семье которых ее тепло приняли, накормили, выслушали, предложили переночевать.
Пока Чуковская, уверенная в том, что оставила Марину Ивановну в “надежных руках”, хлопотала о своих близких, Цветаева исчезла. Нет, все выглядело вполне правдоподобно. Уходя от Шнейдеров, она заявила, что ей надо с кем-то срочно встретиться в гостинице, обещала вернуться вечером. Да, по-видимому, вновь не ее планы скоротечно менялись.
Переночевав в общежитии, в котором Цветаева остановилась по приезде в Чистополь, она спешно уехала в Елабугу, где ее ждал сын. Это было утром 27 августа. Л. К. Чуковская приводит, как бы заключая свои воспоминания, отрывки из “Записной книжки” поэта, опубликованной после ее смерти. Приведем и мы несколько строк: “...Никто не видит, не знает, что я год уже (приблизительно) ищу глазами — крюк