У входа в помещение, где располагалась кухня, стоял немецкий часовой. Повар привёл к нему Инну и Галю и попросил разрешения на выдачу детям «кавы» по утрам. Немец благосклонно разрешил. Но каждый раз, когда Инна или Галя выходили из кухни, немец снимал крышку чайника и тщательно принюхивался. Конечно, повар очень рисковал: каждый раз он бросал в чайник кусок еды, которая тонула в «каве»! Иногда это был кусок мяса, иногда — банка консервов или джема, и очень редко — брикетик топлёного масла с мёдом во влагонепроницаемой упаковке! Что делал повар, чтобы отбить запах, один он знал, но пойманы ни Инна, ни Галя немцем ни разу не были!
Мы выжили, низкий поклон этому уже немолодому чеху, который спас нас! И не только едой: печи кухни топили паркетом, который каждое утро на телеге в мешках доставлял на кухню молоденький чех. По просьбе повара этот юноша каждый день сбрасывал у нашего окна небольшую связку паркета, нам её на день хватало. Теперь в нашем доме стало тепло. И «свет» появился: теперь жир, вытопленный из костей, частично шёл на заправку «коптилки» — этого гениального изобретения военных лет (по-украински — «каганэць»).
Так продолжалось до середины марта 1942 года. В середине марта возбуждённый повар очень долго объяснялся на улице с мамой. Он был в отчаянии: их часть передислоцировалась в Киев, добрый человек боялся, что мы погибнем без них, чехов. Видя мамин испуг, он похлопал маму по плечу, попытался улыбнуться и пообещал что-нибудь придумать. Мама, в свою очередь, объяснила чеху, что от Киева до дома — Коростеня — рукой подать, всего 200 километров.
На следующий день, когда стемнело, сияющий повар забежал к нам: он договорился со своим чешским руководством, что на время пути до Киева возьмёт себе разнорабочую для чистки картофеля, якобы беженку-киевлянку, которая хочет вернуться домой. О детях не было произнесено ни слова, нас — не было! Мама от счастья не знала, что и делать, как благодарить этого удивительного человека. Выправил маме чех-повар и «аусвайс», то есть пропуск для проезда в вагоне-кухне до Киева. Работники кухни отвели нам отдельное, теперь уже настоящее купе. Мы, дети, были тише воды, ниже травы: о нас знали только работники кухни. И когда бывала проверка немцами, к нам прибегал молоденький чех, возивший паркет, и мама прятала нас в багажных ящиках нижних полок. К счастью, проверки бывали только на крупных узловых станциях или в районах активного действия партизан. Что такое «партизаны», мы тоже тогда не знали. Это было третьим новым словом после слов «война» и «эвакуация».
Недели через две состав достиг Киева. Поезд прибыл ночью, что очень обрадовало наших спасителей. Мы незамеченными вышли из вагона. Прощание наше с чехами было непередаваемым, благодарность мамы — беспредельной!
Такой пустяк — 200 километров, без денег, с пятилетним ребёнком! Но ведь как награда — родной Коростень, наша милая хата! Добирались мы, как бы теперь сказали, автостопом. Мама недаром выросла у железной дороги: она прекрасно ориентировалась в населённых пунктах, а где бывали сбои, вспоминала пословицу: «Язык до Киева доведёт»; правда, нам нужно было до Коростеня. Недели через три мы вступили в наш родной Коростень.
Города как такового, по сути, не было: центр и военные городки были почти полностью уничтожены. Остались одноэтажные окраины.
В центре города, в полуразрушенном здании Дворца пионеров находились управа и биржа труда. А на площади у дворца — огромное кострище и высоченный столб наподобие телеграфного. Вся управа, как и в Тростянце, была увешана объявлениями и приказами. Кроме привычных для нас по Тростянцу объявлений (смерть, смерть, смерть!) здесь были и новые: одно призывало «пострадавших от советской власти» зарегистрироваться, второе — сдать немедленно радиоприёмники и всю советскую литературу. За неисполнение второго — тоже смертная казнь. К советской литературе были причислены и А. С. Пушкин с Т. Г. Шевченко: они в прилагаемом перечне подлежащих сдаче авторов значились первыми. Вот тут-то мы и поняли назначение огромного кострища, которое ещё тлело: сдаваемые книги сжигались! О назначении же высоченного столба терялись в догадках.
Поняли позже, увидев одно из любимых развлечений немцев: этот столб обмазывался дёгтем. На вбитых на вершине столба гвоздях вывешивались «призы»: старые сапоги, ботинки, какое-то тряпьё. Мальчишек заставляли влезть на столб и сорвать «приз». Сытые фашисты гоготали над совершенно вымазавшимся в дёгте мальчишкой! Воистину, очень интеллектуальное развлечение! Только для нас, низшей расы, почти скотов.
По пути следования к нашему дому мы должны были пройти всю центральную улицу, перейти переезд через железную дорогу и — по боковым, окраинным улицам — на нашу милую, пыльную улицу Петровского! Дойдя до переезда, мы натолкнулись на то, что вызывало ужас в Тростянце: помост и три виселицы! Этот порядок, оказывается, действовал на всей оккупированной территории! Это страшное место мы пробежали, невзирая на усталость. Мама успокаивала нас, что наш дом далеко и видеть мы ничего не будем…
Нашу хату мы застали почти не разрушенной: только были выбиты все стёкла (вместе с рамами), вывернуто несколько брёвен из стены, выходившей на железную дорогу, была сброшена с петель входная дверь. Но самое мерзкое было в самой хате: её использовали как общественный туалет! Весь двор и огород были в воронках: следы попадания бомб и снарядов. Было начало апреля, земля уже почти прогрелась, нужно было срочно заравнивать её раны, чтобы что-нибудь посадить.
Но сначала — жильё! Все дружно выносили на улицу содержимое дома-туалета, мыли, драили. Мама находила в разрушенных зданиях куски стёкол, сохранившиеся рамы и ремонтировала наш дом…
Вообще скотство «цивилизованных» европейцев-немцев было неописуемым.
Почти возле дома на обочинах железной дороги стояли странные сооружения: «парковые скамейки» длиной метров 5–6, со спинками. Под каждой «скамейкой» — ров. Очень скоро мы поняли назначение этих «гениальных» сооружений: это были пресловутые «ватерклозеты», то есть туалеты на воздухе! Немцы, нимало не стесняясь того, что мимо проходят старики, женщины и дети, справляли свою нужду средь бела дня! Сидя с комфортом, очень часто с газетой в руках, немцы оживлённо беседовали. Иногда в руках у немца была и губная гармошка, и, не отрываясь от основного занятия, он играл!
Нас, детей, это ежедневное омерзительное скотство немцев возмутило: у каждого мало-мальски умеющего бегать ребёнка появилась рогатка. Стреляли из-под вагонов по голым задам фашистов «лётками» — согнутыми вдвое гвоздями! Пока разъярённый немец натягивал брюки, ребят под вагонами и след простывал. Иногда стреляли залпом — эффект был ещё ярче: мы расширяли наши познания в немецком языке! Взбешённые немцы орали: «русише швайне» (русская свинья), «русише шайзе» (русское дерьмо) и так далее. Очень рискуя, дети ликовали: скоро мы почти отучили немцев справлять нужду на виду у всех…
Много страшного и мерзкого принесла с собой немецкая оккупация, но самой трагичной оказалась участь евреев, населявших до войны наш город.
Особенно мы были потрясены гибелью наших соседей — евреев Мардаров. В доме напротив жили две еврейские семьи: Суходольские и Мардары. Суходольские, как и мы, эвакуировались и успели проскочить в глубь страны. И вернулись домой после войны. А у Мардаровой незадолго до войны умер муж, и четвёртого ребёнка она родила в мае 1941 года, будучи уже вдовой. Все дети были мал мала меньше. Она решила остаться.
В один день немцы всю семью вытолкали на улицу, которая уже была запружена толпой евреев: в нашем Коростене, по довоенной переписи, было 57 % евреев. Мардариха, протягивая соседям младенца, умоляла взять его. И руки потянулись. Но немец выбил ребёнка из рук матери, и колонну погнали дальше. Ребёнок погиб, его затоптали люди, сами того не ведая!
Евреев согнали на окраину города, где уже были вырыты рвы. Предварительно раздев всех почти догола, выстроили вдоль рва и открыли пулемётный огонь. Это место и по сей день называется «еврейский окоп».
Но, пожалуй, лучше было погибнуть сразу, как те евреи, чем удостоиться участи русской девушки Жени Шупаликовой, о страшной судьбе которой я хочу здесь рассказать.
Наша улица в небольшом украинском городке Коростень — окраинная. Застроена домиками (точнее, украинскими хатами, зачастую крытыми соломой), утопающими в зелени садов. Совсем рядом — огромный фарфоровый завод, славившийся своим фарфором ещё с царских времён.
Рабочие завода — как правило, жители нашей и других близлежащих улиц. А инженерно-технический персонал (ИТР) — приезжие. Специально для них и был выстроен в глубине нашей улицы жилой дом: двухэтажный, красного кирпича, на два подъезда.
Вот в этом-то доме и проживала образцовый ребёнок, мечта всех наших мам и объект нашей детской неприязни — Женя Шупаликова. Девочка-старшеклассница. Её родители были художниками фарфорового завода.
Женя, если отбросить нашу неприязнь по поводу вечного примера, была действительно удивительной для нашей пыльной босоногой улицы: тоненькая, две толстые косы цвета соломы до колен, всегда улыбчивая и уважительная к старшим (мы очень удивлялись, когда Женя помогала старушкам взобраться на железнодорожный мост или помогала нести кошёлку с продуктами), Женя была и нашей любимицей. Правда, никогда в играх старшеклассников нашей улицы Женя участия не принимала. Но общалась со всеми, даже с нами, малышами, весьма охотно: давала нам переводные картинки, используемые на Фарзде (как мы называли фарфоровый завод имени Дзержинского), небольшие книжечки-гармошки сказок. В общем, Женя была «солнечным зайчиком» нашей улицы.
В 1941 году Женя с отличием окончила десятый класс и готовилась к поступлению в Киевский университет. 22 июня 1941 года Коростень бомбили, началась война. Планы Жени, как и всех жителей страны, были разрушены.
Через два дня после возвращения в Коростень, оккупированный немцами, мы увидели на улице Женю Шупаликову: в грязном платье, перебирая нечёсаные косы, с блаженной улыбкой на лице, шла она по улице и что-то шептала. Слов было не разобрать. Не обращая внимания ни на кого, а точнее, никого не видя, Женя медленным шагом удалилась.