прибыли о. Веригин, о. Трифон, А. А. Александров с женой. По воспоминанию о. Трифона, Леонтьева соборовали «за час до смерти, когда он уже находился в бессознательном положении», и в 10 утра он скончался «под чтение отходного канона».
Похороны пришлось устраивать с помощью друзей, так как Леонтьев оставил всего 50 рублей. Великий мыслитель был похоронен на кладбище Гефсиманского скита Троице-Сергиевой лавры у церкви Черниговской Божией Матери. При погребении поминали не монаха Климента, а болярина Константина. Погребальную литургию и чин отпевания совершили о. Антоний, иеромонахи Трифон, Григорий и другие. Желая быть до конца искренним, о. Антоний, критически относившийся к некоторым идеям Леонтьева, отказался говорить надгробное слово, которое сказал о. Веригин.
22 февраля 1917 года в «Новом времени» была опубликована статья В. В. Розанова «О Конст<антине> Леонтьеве». В ней отмечалось, что Леонтьев, любивший жизнь до самозабвения, но рожденный не в свой век, не был понят современниками. Его время еще впереди: «Торопиться не надо, время его придет. И вот, когда оно „придет“, Леонтьев в сфере мышления, наверное, будет поставлен впереди своего века и будет „заглавною головою“ всего у нас XIX столетия… В нем есть именно мировой оттенок, а не только русский». Характерно, что и оказавшиеся в вынужденной эмиграции российские либералы принялись заново перечитывать наследие русской консервативной мысли. Н. А. Бердяев, П. Б. Струве, С. Л. Франк обратились к наследию Леонтьева, наполняя его размышления новым смыслом. Бердяев писал о нем как о человеке, предвидевшем не только мировую революцию, но и мировую войну, а также появление фашизма. Струве считал, что идеи Леонтьева нельзя напрямую замыкать на конкретные политические события, поскольку они должны рассматриваться в метафизически-мистическом ключе: «Успехи „демократии“ не опровергают философских идей Леонтьева, и успехи „фашизма“ их не подтверждают». Франк увидел в Леонтьеве человека, обладавшего «гениальным прозрением» и сумевшего предсказать «предстоящую коммунистическую революцию в России». Впоследствии появились публикации, авторы которых попытались соединить идеи Леонтьева с идеологическими постулатами фашизма. Так, в 1932 г. поэт-эмигрант Г. В. Иванов утверждал: «Совпадение политических теорий Леонтьева с „практикой“ современности прямо поразительно. Не знаешь иногда, кто это говорит — Леонтьев, или гитлеровский оратор, или русский младоросс». Впоследствии исследователи находили аналогии во взглядах Леонтьева и Муссолини на возможность осуществления «антимарксистского национального социализма».
К консервативному наследию, правда, совсем в иных целях, обращались и идеологи сменовеховства Н. В. Устрялов и Ю. В. Ключников. Устрялов с одобрением писал: «Из всех политических групп, выдвинутых революцией, лишь большевизм, при всех пороках своего тяжелого и мрачного быта, смог стать действительным русским правительством, лишь он один, по слову К. Леонтьева, „подморозил“ загнивавшие воды революционного разлива…». Определенную преемственность консервативно-государственной идеологии отмечал В. В. Зеньковский, объединявший Н. Я. Данилевского, К. Н. Леонтьева и евразийцев. Зеньковский считал, что в их творчестве превалировал политический, а не религиозно-философский мотив. «В евразийстве прежде всего оживают и развиваются леонтьевские построения об особом пути России — не Данилевский с его верностью „племенному“ (славянскому) типу, а именно Леонтьев с его скептическим отношением к славянству ближе всего к евразийству». Что же касается антизападничества с «советофильским» уклоном, то здесь Зеньковский не видел идеологической подоплеки, считая это исключительно пропагандистским и политическим явлением. В то же время он отмечал, что призыв повернуться от Запада к Востоку «мы найдем… и у Леонтьева, но у евразийцев этот поворот к Востоку сблизил их неожиданно с той позицией, которую заняла Советская Россия…». С точки зрения автора фундаментальной биографии К. Н. Леонтьева Ю. П. Иваска, тот «скорее всего… мог бы защищать теорию и практику корпоративного государства в Португалии и в Испании, но и то без увлечения…».
В советской историографии отношение консерваторов к социализму в течение десятилетий рассматривалось через заданную политическую призму, что не допускало никаких полутонов в толковании этой проблемы.
Однако есть несколько пикантных моментов. То вдруг Н. И. Бухарин в докладе на заседании Ассоциации по изучению культуры весной 1936 года вспоминает о Леонтьеве и его мнении о необходимости существования зла и подчеркивает, что социализм отвергает восхищение злом. То вспомнят Леонтьева на совещании по вопросам истории СССР в ЦК ВКП(б) в 1944 году, дабы «припечатать» оппонентов: «как может поворачиваться… язык у партийного советского человека говорить о Каткове, Победоносцеве или об Аракчееве что-нибудь доброе!.. Как можно так говорить о Каткове, о котором даже такой растленный человек, как Леонтьев, говорил, что это „публичный мужчина“».
А в 1935 году в СССР выйдет публикация воспоминаний Леонтьева, во вступительной статье к которой исследователь Н. Л. Мещеряков поставит его труды на одну ступень с разработками идеологов фашизма: «К. Леонтьев был полон страха и ненависти по отношению ко всякому прогрессу… Но этот же страх и эта ненависть проникают всю философию Шпенглера, Кайзерлинга, Пауля Эрнста и других „философов“ и „социологов“ современного фашизма… Страх перед неуклонно надвигающейся революцией диктовал К. Леонтьеву и диктует теперь фашистам одинаковые или очень сходные мысли и настроения». Характерно, что в аналогичном духе спустя шестьдесят лет высказался и современный публицист Ю. Каграманов. Перечисляя основные приметы фашизма, он назвал первой приметой «неприятие истории», отметив, что «здесь просматривается некоторая связь умонастроений фашистского типа с консервативной, аристократической традицией критики демократического и капиталистического общества — от де Местра и Карлейля до Леонтьева и Шпенглера».
После статьи В. Ермилова «Мечта художника и действительность», опубликованной в 1939 году, в которой Леонтьева сравнивают с дуче и фюрером, упоминания о философе на долгое время исчезнут с печатных страниц. Определенный перелом в советской историографии наметился только после выхода на Западе ряда исследований, в которых утверждалось наличие единых антизападнических тенденций, объединяющих и самодержавную, и Советскую Россию. Своеобразным символом этой традиции в глазах зарубежных исследователей стал Н. Я. Данилевский. Одним из первых указал на типологическую близость концептуальных построений Н. Я. Данилевского и марксистской идеологии американский исследователь Г. Кон. Для него критика Запада Н. Я. Данилевским и И. В. Сталиным была идентичной. Правда, по Данилевскому, Запад должен был потерпеть поражение в столкновении со славянской идеей, а по Сталину — в столкновении с социалистической идеей. «Данилевский был глубоко убежден, как и Сталин семьюдесятью пятью годами позже, что русский народ преследует идеалы, противоположные воинственному и плутократическому духу Запада. Данилевский и Сталин были едины в одном фундаментальном убеждении: они рассматривали Россию как олицетворение демократии и социальной справедливости».
Еще дальше пошел американский исследователь Р. Мак-Мастер, считавший, что Данилевский был основателем тоталитарной философии, а «его доктрина была опасной и вредной, типологически схожей с идеями предшественников Сталина и Гитлера». В главе с характерным названием «Тоталитаризм» Мак-Мастер проводит сравнение между теорией Н. Я. Данилевского, идеями К. Маркса, В. И. Ленина и отчасти И. В. Сталина. С точки зрения автора, существует много общего между взглядами Н. Я. Данилевского и К. Маркса, поскольку и тому и другому якобы была свойственна ставка на насилие. Мак-Мастер считает, что «подобно Марксу и особенно его большевистским последователям Данилевский нуждался в изначальной жестокости и насильственности процессов в мире». Отвергая наличие во взглядах Данилевского религиозной константы, он пишет: «Герцен, Достоевский, Данилевский и Ленин — все приверженцы определенного рода материализма. Они все верили в близкую связь между природой и историей, действием и мыслью…». По мнению Мак-Мастера, и самодержавная, и Советская Россия враждебны по отношению к Западу, и типологическая близость «тоталитарной» идеологии Данилевского, Ленина и Сталина только подтверждает это. Выход на Западе ряда монографических исследований, посвященных русскому консерватизму, потребовал адекватного ответа от советских исследователей. С конца 60-х годов в отечественной историографии возрождается интерес к разработке тематики русского консерватизма. При этом нельзя было обойти и отношение консерваторов к социализму. Так, например, по поводу взглядов К. Н. Леонтьева говорилось, что он «ясно ощутил революционную грозу более чем на четверть века раньше ее приближения и в страхе неистовствовал, рыдая загодя о потерянном рае монархии, дворянства и церкви».
Своеобразной квинтэссенцией западного взгляда на соединение консервативных и социалистических идей в истории России стала вышедшая в 1980 г. в Париже книга М. Агурского «Идеология национал-большевизма». Н. Я. Данилевский и К. Н. Леонтьев были представлены здесь в роли своеобразных предтеч новой национал-большевистской доктрины, отличной и от консерватизма, и от социализма.
Ровно через 100 лет после написанных Леонтьевым прогнозов о союзе социализма с русским самодержавием, в 1991 году, распался СССР. На этот же год пришлась 100-летняя годовщина смерти Леонтьева. Но лишь немногие исследователи обратили тогда внимание на прогнозы этого «забытого мыслителя» в отношении будущего России.
В начале 90-х годов началось активное переиздание работ отечественных традиционалистов, что привело к новому рассмотрению темы «консерватизм — социализм». Имя Н. Я. Данилевского стало упоминаться на страницах газеты «День» в связи с внешнеполитическими действиями И. В. Сталина в послевоенный период. К. Н. Леонтьев попеременно объявлялся то критиком социализма, то «национал-большевиком». Так, С. Г. Бочаров, обратившись к идее союза социализма с русским самодержавием, предложенной Леонтьевым, писал: «История не осуществила столь причудливой комбинации и, надо надеяться, уже не осуществит…». А вот Г. Д. Гачев считал, что Леонтьеву «…вполне эстетически приемлем мог быть восточный деспот Сталин (с его своеобразной… эстетикой…), а ныне Хомейни». Одни стремились увидеть в Леонтьеве борца с социализмом, другие, подобно М. П. Лобанову, заметили в «сталинской загадочности» некий «соблазн… в духе К. Леонтьева, видевшего своеобразную красоту во всем, что выходит за пределы усредненности, буржуазной безликости». Не случайно и то, что именно работы Леонтьева были востребованы как среди современных правых националистов, так и среди сталинистов. Сошлюсь на такой пример. Если в 1999 году автора этих строк критиковали в «Экономической газете», доказывая, что Леонтьев «никакой не философ» и необоснованное причисление Леонтьева к философам «фактически служит нынешней политике р