Я веду очень безлюдный образ жизни — и ни про какую водку с кисломордым Вашим Карелиным не может быть и речи: даже поздороваться ленюсь.
Енот тут кишит сплошной, даже латыша нет1.
Между тем солнечный снег блестит — и гляжу я на него чаще через окошко, п. ч. живот, по-моему, очень плох. Например: почти не шевелюсь, а он всё болит, и бурятская трава (уже 30 дней пью) не помогает. Думаю, что в Москве, где пришлось бы бегать и страдать от разных известий и сведений, совсем бы никуда было б…
Ещё я разговариваю с неким В. Леванским, недавно принятым, как Вы знаете, в Союз. Большой был скандал на енотскую тему с ним.
Двое суток длился скандал. (Началось, конечно, с Волка…) Правда, М-дь тут выступил, как Пересвет и Ослябя. “Ты, — говорит (Леванскому), — побыл бы русским хоть год, тогда б не то, чтоб жаловаться — лапы бы на себя наложил от горя!”.
Больше я совершенно ни с кем не разговариваю. Хотя чувствую, конечно, что енот смотрит на меня, как на грозную достопримечательность, и смотрит как бы из засады.
Вообще же — перевожу латышские переводы, к тому же — бесплатно, т. е. вовсе неизвестно, где и когда напечатают. Чёрт знает, зачем я это делаю.
Затем, видимо, что не хочу писать про Блока для пластинки, что очень надо.
М-дь купил за 350 р. историю Карамзина и дал, со скрежетом, мне 1-й том.
Всем вепсам это надо иметь! Всем вепсам!… Очень написано хорошо, такая нежность…
Да, вот что. Цыбин много раз просил (и я как бы соглашалась), чтобы я выступила в апреле на каком-то там собрании.
Но, во-первых, я предполагаю пробыть здесь (если всё будет благополучно) до 14 апреля и, значит, могу просто опоздать.
Но к тому ж я думаю, что Цыбин смотрит на меня, как на штрафную роту (так при случае и сказать ему можно!). П. ч. выступить-то мне есть про что, и выступила б я на горюшко себе, конечно, и еноту в горькую досаду. А вот Цыбин — как ежели б мне в чём помочь (с Сохатым или там что), так нет его в природе!
И думаю я: здоровье не поберечь ли?
Как Вы смотрите, Волк?
Для здоровья Стивенсона я снова перечитывала.
Очень тихо живу, как видите.
Но вот про Струфиана — пылко мечтаю. Но совсем нельзя дозвониться Штопаному! И ведь, главное, слышит, небось, автоматную пищалку, так нет, чтобы повесить трубку! — всё лопочет, лопочет — сил нет!
Очень хочу в мою деревню весной, но опять боюсь, что если так буду чувствовать себя, то не выбраться… Тут, в загранице, вижу, как соскучилась!
Купила я тут для всех книжонку новую про сионизм: ухи вянут! Это как бы сборник резолюций ООН про землю обетованную.
Ну, Волк, прощаюсь и остаюсь пребывать
Ваш Мрвй.
18 июля 1980 г.
Перечитала свою рецензию на Вас1 и подумала 2 мысли: 1) очень уж она хвалительная (но вообще она мне понравилась), просто патока, мёд и амброзия; 2) я теперь — в о л к о в е д. (Муравей-волковед.) П. ч., можно сказать, заложен теперь камень в науку — волковедение.
Перечитала свою речь про Вурдалака2. Изумительная! Прекрасная! Только жаль, что наука неблагозвучно называться будет: упыриана!…
“Малый Вепсятник” (“Наш современник”) наконец вежливо вернул мне Блока. Подумать только: не потеряли! Какие благолепные, умытые вепсы!
Вепс Касмынин, между тем, не так плох (пока): снял только несколько стишков, причём 2 — действительно плохих, а за остальные буду воевать, хотя я прекрасно и тут вепса Касмынина понимаю.
Всё-таки, Волк, я Вас люблю.
Но если Вы ещё раз мне свою партийную скромность в нос сунете — очень рассвиреплюсь!
К пленуму по поээии я сочиню на бумажке речь — прекрасную, как про Вурдалака, и столь же неуязвимую. Ах, жаль, что не скоро еще!
(Но Вы должны как бы про это не знать — и за меня не отвечать, мол.)
Привет всем дома.
Ваш Мрвй-влквд.
9 августа 1981 г.
Я вот почему, Волк, посылаю Вам книжку: п. ч. Вы ничего не читаете, так, может, хоть её прочтёте — она маленькая, дня за 3 можно прочесть!3
Теперь, поведясь с Медведем, Вы и грамоте забудете: он быстро Вас отучит. И помрёте Вы, Волк, в невежестве, в тоске, на задворке Вепси.
П. ч. — от бескнижья — у Вас совсем не работает ни ум, ни душа, а только ноги бегают. Срам и стыд!
Мою книжку можете не читать: Вы её всё равно не поймёте. Вы думаете, в ней — эпитеты и прочая мура, и цитировали в своей внутр. рецензии разного шмеля — как он, мол, одет и обут… А дело не в том, отнюдь. Дело в том, что в ней, Волк, — весьма небывалый, давно не высказывавшийся (содержится) некий национальный характер (он весь, м. б., в интонации и в разном невидимом), и такого (вепсьего характера, а не просто вепсьей программы, например) в 100 раз больше тут, чем, например, в Волчьей книжке, и потому енот Мрвья ненавидеть будет глубже (чем Волка), ибо Мрвй предлагает еноту нечто, ни за что не съедобное еноту, независимо от внешней мысли…
А Вы, Волк, зазнались и ничего не понимаете!
Мрвья Вы не цените, Волк, и лень Вам пособить Мр-вью.
Стыд и срам!
Вы даже статью Мрвьиную не в силах прочесть, и Мрвей рассердится, всё отнимет и никогда больше ничего не подорит!
13 мая 1982 г.
Спасибо за все слова о моём Сальери!1
Журнал дошёл до меня только вчера.
Что сказать?
Это, Волк, не умрёт! Мне кажется, я могу спокойно помереть: хоть сегодня… П. ч. это останется надолго-надолго, и я могу только бога благодарить, что он сподобил меня, Волк, “сосуд скудельный”, столько всего сказать — родного, больного, правдивого, сердечного столько…
В жизни не испытывал Мрвй такого опустошительного счастья: да, Волк, я как во сне принимаю все эти дни “отклики”, и они и не смущают меня, и не радуют, а просто я тоже “буду любезен народу”, “долго”, п. ч. это сочиненье, в учёте всех даже жанров, — лучшее из всего, что я “видел и слышал” за ряд лет.
Однако я, Волк, совершенно не хочу помирать, даже и в “любезном народу” виде! Отнюдь! Отнюдь! Я еще должна сочинить про Вальтера Скотта и Пушу (как зовёт М-дь). И, наконец, — “Притча о Моцарте”! — о том, как “падают (“и тают, и никнут, и падают”) в трактирные улицы последние херувимы”, — это ж, Волк, пальчики будет облизать: “Притча о Моцарте”.
Если в “Сальери” Мрвй сравнялся с Белинским, то в “Моцарте” он вызывает, чтобы “сравниться”, К. Леонтьева, и будет — “не ниже”! (Как говорил Достоевский о Некрасове.)
Да, Волк, впервые в моей жизни не стыдно мне… перед Белинским, Тургеневым и некоторыми другими покойниками, которым: НЕ ОСКОРБИТЕЛЬНА моя речь!…
Ах, Волк, поймите Мрвья: он не хвастун, он — добросовестный!…
Обнимаю Вас и поручаю Вам все перья и крылья: т. е. пусть Ваша статья выйдет и следите, пожалуйста, за каждым словом и этапом публикации! Тут Вы, Волк, КАК ПЕРЕСВЕТ; один — за всех должны биться и победить!2 Ваш верный (сегодня такое число, к-е надо Мрвю упразднить; напишу вчерашнее: 12 мая 82.)
У него другие “потолки”, “интерьеры”, другие сферы, хотя в то же время сказать можно, что он “всесферен”, “вездесферен”…
Моцарт не может быть сатириком! У него нет никакой узкой специализации, хоть бы эта специализация была и крайне полезной…
“По-моцартовски” — значит: по-гармонически (а не по-сатирически; как, собственно, и не по — сугубо — “лирически”); значит: “сын гармонии” (а не пусть и смешного, пусть и весёлого, пусть и “полезного”, нравоучительного” диссонанса). “По-моцартовски” — значит: всеобъемлюще… эстрада — всегда специализация, узкая специализация, повернутая к “нуждам низкой жизни” (пусть и необходимой, но и не единственной из сущих областей жизни, бытия…)
Итак, лучше, откровенно являя свою вкусовую субъективность, сказать: “выше Моцарта” (одарён), чем та фантастическая “эстетика” современных культуртрегеров-коробейников…
Это аберрация — думать, что эти коробейники какого-либо Х, Y, Зет приравнивают “к Моцарту”.
Корень тут в том, что они Моцарта — приравнивают к Х, Y, Зет… К Хазанову, Райкину… И в этом, в этом, Волк, их истинная задача, сознательная и подсознательная разом (т. е. они даже — порой — и верят, что так это и есть: в силу своей субъективности, своего воспитания и “таланта”). И в этом смысле всё это вопросы не эстетические, не “современно-оценочные”, а — глубже… Не в том беда, что Хазанов — выше Моцарта, а в том, что он равен Моцарту. Вот в чём злодейство!
Всё это будет понятней, если Вы вспомните и второе высказывание Рязанова: что Г. Хазанов “уходит корнями” в “русского сказочного Иванушку-дурачка”.
Опять же: легче согласиться, что он — выше, тогда всё останется в пределах вкусов, а не передергивания сущностей.
На самом деле, он “уходит” не “корнями”, а — в лучшем случае: внешне (в широком значении внешности)… П. ч. Иванушка-дурачок только внешне наивен, “дурак”, а ведь он — герой, он не жертва, не терпеливец робкий, а он — могучий герой. Он — борец и победитель.
То есть: нет беды, если кто одну листву предпочитает другой (хвою — клёну), а беда (и выход за пределы эстетических проблем), когда листва называется к о р н я м и, корневой системой…
Волк, я не могу сказать: мне больно!… Возьмите отсюда всё, что найдёте возможным, напишите, как хотите, но пора сделать дальнейший шаг: тут не спор амбиций (кто “больше Моцарт” — Есенин или Райкин, кого можно, кого нельзя награждать таким высоким именем), тут другое.