ашего собеседника тут же испортится и он начнет испуганно озираться по сторонам. Рапалло или не Рапалло — это лакмусовая бумажка верности Германии ее нынешнему положению члена западных союзов и так называемой трансатлантической связки. Страх перед одним упоминанием Рапалло является для любого посвященного ясным свидетельством того, что ни к какой действительно самостоятельной и независимой внешней политике нынешняя Германия пока не готова.
Договор Рапалло успешно функционировал десяток лет и сошел на нет только после прихода в Германии к власти фашистов. Он серьезно изменил всю расстановку сил и ситуацию в Европе, во многом облегчил экономическое положение Германии во время кризиса конца двадцатых годов, немало помог Советскому Союзу в решении вопроса индустриализации. Этот договор был типичным “браком по расчету”, из которого каждая из сторон извлекала свои выгоды, не испытывая особой любви друг к другу.
Правда, в руководящих советских кругах этот договор, по-видимому, все же привел к возрождению прежних российских иллюзий, будто наконец-то открывается некая новая эра в советско-германских отношениях, будто вместе с немцами “мы такое можем”, будто впереди у нас — безоблачные перспективы. Характерно в этом плане заявление председателя ВЦИК М. И. Калинина, сделанное в ноябре 1922 года: “Заключив Рапалльский договор, отвечающий духу и требованиям времени и интересам обеих стран, русский и германский народы явили всему миру пример взаимного бескорыстия и доверия, которые могут служить единственным базисом истинно дружественных отношений народов и указать миру единственный правильный выход из затруднений и хаоса, созданного великой разрушительной и бессмысленной войной”.
В реальности Германия очень скоро вернулась к привычной для нее политике лавирования между Россией и Англией. Стремясь выйти из-под жесткого пресса Версальского договора на Западе, она одновременно готовилась к возобновлению экспансии на Восток. Пока что речь шла преимущественно о Польше и Чехословакии, граница с которыми с согласия и одобрения англичан на Локарнской (1925 года) конференции гарантирована не была. Лондон толкал немцев на Восток, стремясь использовать их как таран против России.
Немцы, похоже, ничего не имели против такой перспективы, но не торопились, потихоньку накапливали силы и явно не собирались быть инструментом в чьих-то чужих руках. 7 сентября 1925 года в секретном письме кронпринцу министр иностранных дел Штреземанн писал, что перед германской политикой на ближайшие годы стоят три большие задачи. Во-первых, благоприятное для Германии разрешение репарационного вопроса и охранение мира как предпосылки для укрепления будущей Германии. Во-вторых, защита немцев, находящихся за границей, то есть тех 10-12 млн соотечественников, которые “в настоящее время живут в чужих странах под иноземным ярмом”. В-третьих, исправление восточных границ, возвращение Германии Данцига, “польского коридора” и изменение границы в Верхней Силезии. В перспективе — присоединение немецкой Австрии.
Для решения этих задач Германии была нужна сила. Не только экономическая, но и военная. Ее надо было создавать заново, так как Версальский договор военной силы Германию лишил. Ее надо было возрождать в обход Версальского договора, в глубокой тайне от Антанты, чтобы затем поставить своих бывших победителей перед свершившимся фактом. Это значило, что германское перевооружение должно было быть подготовлено вдали от чужих глаз, на территории третьей страны. Такой страной стала Россия.
Начало смычки рейхсвера с Красной Армией связано с именем Карла Радека — влиятельного члена тогдашнего кремлевского руководства, который после заключения договора в Рапалло говорил, что “политика, направленная на удушение Германии, фактически включает в себя и наше уничтожение. Какое бы правительство ни управляло Россией, оно всегда будет заинтересовано в существовании Германии”. Радек в Советском Союзе был одним из наиболее последовательных приверженцев сотрудничества с Германией.
А начиналось все еще в 1919 году, в одной из камер знаменитой берлинской тюрьмы Моабит, куда был посажен 12 февраля коммунистический агитатор Радек — польский еврей, получивший образование в немецкой школе, говоривший по-немецки как австриец, по-польски — как поляк, по-русски — как русский и еще на нескольких европейских языках бегло, но с ошибками.
Карл Радек был послан Лениным в составе большой советской делегации ответработников в декабре 1918 года на конгресс немецких рабочих и солдатских советов. Делегацию в Германию не впустили по приказу тогдашнего социал-демократического канцлера Эберта. Она, разобиженная вконец, вернулась назад, а Радек остался. Добыв австрийскую шинель, он выдал себя за возвращающегося домой военнопленного и добрался до Берлина. На немецком конгрессе советов он так и не появился, зато поучаствовал в первом съезде германской компартии, январских боях в Берлине, видел своими глазами победу контрреволюции, скрывался пару недель на нелегальных квартирах у немецких товарищей, но в конце концов попал в облаву и был задержан. Ему сильно повезло. Его не расстреляли на месте. Рейхсверовцы в те дни с коммунистами не церемонились. “Убит при попытке к бегству” — так мотивировались массовые расправы с коммунистами и их сторонниками.
Но Радека оставили в живых, посадили в камеру-одиночку, много и с пристрастием допрашивали. Однако летом 1919 года, после Версальского мира, условия его содержания резко переменились. Он был переведен в комфортабельную камеру и получил разрешение на неограниченный прием посетителей. Их, как рассказывают современники, было много, и все важные, в основном из рейхсвера. А камера в шутку стала называться “политическим салоном Радека”. Дело кончилось тем, что в октябре его освободили и он переехал на квартиру высокопоставленного офицера военной разведки фон Райбница, который работал в штабе командующего рейхсвером генерала Секта. Теперь политические беседы с влиятельным представителем российских большевиков продолжились там. В декабре 1919 года Радек возвратился в Москву, несомненно полный идей и тайных предложений, сделанных его немецкими собеседниками. О подробностях тех бесед и по сей день известно очень мало — почти ничего. Но то, что они дали толчок договору в Рапалло, а затем и тесному тайному взаимодействию между рейхсвером и Красной Армией, вряд ли вызывает сомнение.
В разбитой в войне Германии в те годы, разумеется, были разные точки зрения на Советскую Россию и перспективы отношений с нею. Была группа так называемых “западников” и группа так называемых “восточников”. Западники почти сплошь состояли из социал-демократов и либералов. Они ненавидели Советскую Россию и делали ставку на то, чтобы, лояльно сотрудничая с Антантой и выполняя — стиснув зубы — Версальский договор, постепенно вернуть Германии доверие Запада. Самый известный из “западников” — министр иностранных дел Ратенау искренне полагал, что именно после победы большевиков в России складываются реальные условия для союза Германии с Западом. Разве не были правящие круги в Англии, Франции и Германии в равной степени заинтересованы в ликвидации коммунистической угрозы?
“Восточники” были, как правило, представителями самых реакционных правых. Они были последовательными противниками Версальского договора, и это делало их весьма популярными в глазах простых немцев. Они действовали как циники-реалисты до мозга костей. Для них классовая солидарность с западными державами против России не имела определяющего значения. Важнее был немецкий национальный интерес в смертельном противостоянии между победителями и побежденным, подготовка реванша за проигранную войну. Это были поклонники Бисмарка, который не раз говорил, что ему совершенно безразлична конституция того или иного государства, когда речь идет о германских национальных интересах. Россия и Германия обе проиграли войну и были унижены победителями. Поэтому не было ничего более естественного в их глазах, чем союз с Россией во имя пересмотра Версальского диктата. Конечно, большевики в их глазах были “бандой преступников”. Ну и что с того? Каждый в намечавшемся новом союзе мог ведь преследовать свои собственные цели, и пока эти цели сходились, Германия и Россия должны были держаться друг за друга. Советская Россия Германию не унижала и не оскорбляла, новой коммунистической революции в Германии не предвиделось, а Антанта насиловала и притесняла Германию почти ежедневно.
Известный в 60-е годы немецкий журналист Себастиан Хаффнер попытался так реконструировать смысл переговоров рейхсверовцев с Радеком: “Ладно, вы большевики. Это ваше дело. Ладно, вы хотели бы ввести большевизм и у нас. Мы этому сумеем помешать. Правьте у себя, как вам нравится, а мы будем править у себя, как нам нравится. Понятно? Кстати, эти западные державы, которые совсем недавно с помощью белых пытались сбросить вас, не они ли ваши опаснейшие враги? Это и наши враги. Разве мы, в отличие от них, не спасали вас от белых? То-то. Вы хотите создавать Красную Армию? Мы можем вам помочь, если вы за это предоставите нам возможность испытывать у вас оружие, иметь которое запретил нам Запад. Вам нужны капиталы для восстановления страны? Может быть, они у нас найдутся, но, конечно, под процент. Вы нас не любите. Мы вас тоже не любим. Но сдается, что мы могли бы быть полезными друг другу”.
Именно немецкая военщина первая сделала в те годы однозначный выбор в пользу нового временного союза с Россией. И сделала она его не случайно. Победа большевиков в гражданской войне впечатлила немецких генералов и показала, что Советская Россия вновь встает на ноги и превращается в мощный фактор международной политики. Пока в Германии спорили “западники” и “восточники”, руководство рейхсвера — а это было государство в государстве — уже приняло свое хладнокровное решение. Пикейные жилеты от демократии могли продолжать болтать, генералам же надо было срочно обзаводиться стратегическим оружием — в то время это были авиация, танки, боевые отравляющие вещества, владеть которыми Германии запретили западные державы. Без стратегических вооружений Германия не могла претендовать на возвращение в ряды великих держав. Решить эту национальную задачу без России было, скорее всего, невозможно. Решив же ее, можно было, как обычно, послать русских подальше. Не этому ли учил немецких правых их возлюбленный Бисмарк?