Мысли шли горькие. Он никогда не будет своим ни на одном празднике жизни. Потому что и сюда приволок он всю угрюмую Россию с бедностью, убогостью, рабской зависимостью от обстоятельств.
И весь Израиль с войнами, безработицей, интифадами приволок, со страхом за семью и за будущее. Как два верблюжьих горба: всё моё ношу с собой. Так и не смог приобрести размашистую походку свободного и ленивого человека с лицом расслабленным от удовольствия жить.
И даже женщина, самая прекрасная из всех возможных, не заставила забыться…
Он скрылся от толпы в дивной базилике пятнадцатого века, где свет лился через цветные витражи и, кроме него, не было ни одного человека. Сел на скамью, облокотился на перила, отполированные руками верующих.
Мелькнуло: может, позвонить Манечке? Там, на горе за Иерусалимом, где вечерние ветры настояны на подсохшей лаванде и кипарисовых лапах, задребезжит телефон, стоящий на стуле у двери. И Манечка поспешит из кухни, вытирая руки бумажным полотенцем… Но дальше что-то мешало ему удерживать видение. Нет, она не велела звонить в первый месяц, они вместе решили… Не надо нарушать чистоту странного эксперимента, в котором он задал небу вопрос и пока не получил ответа.
И тут же нахлынули мысли о Кэролл. Горячие, душные мысли-чувства. Он прокручивал недавние детали, видел её ногти с идеальными лунками, её кожу, идеально ровную, идеальные пропорции подбородка, носа и затылка. Возникла странная жалость. За победной красотой виделась ему потерянность в сложном и чужом мире. Вот так же боялся он за дочь, Сашку, когда она была без него: как справляется с жизнью при своей рассеянности и медлительности? Кэролл ни рассеянной, ни медлительной не была. Но Витя застал себя в том же, вполне бытовом огляде: надо бы пораньше вернуться на яхту, надо помочь ей отдраить палубу и убрать кубрик. Устанет Кэролл. И со смехом подумал: человек — что магнит. Разломай надвое, будет всё те же два полюса. От чего уехал, к тому и едет. Заботиться о ком-то и здесь? Нужно быть фрайером, чтобы искать такие приключения…
В Чевитавеккии капитан Витю на берег не выпустил. Это значило: Рим проплыл мимо. Все восемь часов Виктор нёс вахту: принимал на борт закупленные продукты, пересчитывал булки, перевешивал ящики с овощами.
Кэролл вернулась на яхту первой, до срока. Сообщила, что Колизей и Ватикан впечатляют. Надо было вытрясти всё золото мира, сказала она, пустить всему человечеству кровь, чтобы соорудить такое громадьё. Империя — это империя. И глядя, как крутится Витя, раскладывая тяжёлые ящики по местам, добавила:
— Не жалей, что не увидел. Слишком много культуры на каждый квадратный сантиметр. Давит.
— Когда-нибудь увижу.
И оба подумали о невосполнимом. Никакие посещения древнего города в будущем не восполнят этих часов, проведённых не вместе.
Марсель принял их так глубоко в себя, как не принимал до этого ни один город Средиземноморья: яхта вошла в большую лагуну меж городских домов, старинных замков и соборов.
Когда они сошли на берег, Кэролл казалась притихшей и слегка поблёкшей. В сандалиях на босу ногу, в клетчатых шортах и кепке она была похожа на очень юного и очень хорошенького мальчика.
Витю повлекли было к себе ритмы балконных решеток, фонтаны, алжирские лавочки. Но Кэролл предложила направление от центра. Туда, где над городом, на самой вершине горы высилась золочёная скульптура Спасителя. Раскинув руки, он благословлял, звал к себе. И они пошли.
В монастыре только что скосили траву. Кэролл остановилась и вдохнула травные запахи полной грудью:
— Ах… Ты помнишь, как отвратительно пахнет бумага? Много бумаги? — неожиданно спросила она Виктора. — Пылью и загубленной жизнью. Там, в огромной и скучной конторе, где я стажировалась, всё было — отвращение! До рвоты. Скрепки, счета и «занятые» банковские клерки с важными лицами… Все эти игры…
— Да, не больно любила ты эту работу.
— Я и другие — не больно… Но в «Макдоналдсе» или рок-притоне, где я подавала ребятам пиво, не насиловали мои мозги. И оставляли в покое душу. Впрочем, душа не противилась, когда я стала сторрителлершей. Так у нас в Америке называют людей, тех, кто со сцены рассказывает всякие истории. На любую тему, лишь бы держать зал. Представляешь, как это азартно?
— Не представляю.
— Ну, нужно точно чувствовать тему, оставить место для импровизации. Словом, требуется голова и что-то… от клоуна? от артиста?
— Кураж.
— Да, мгновенные озарения. У меня получается. Такие шоу популярны. Теперь время от времени я пробиваю собственные проекты. Если удается, денег хватает на годы.
— Мне постоянно приходится делать то, что не хочется.
— Почему?
Витя пожал плечами:
— Так устроена жизнь.
— Кем устроена?
— Не мной.
— Правильно. Не нами. Нас нагрузили чужой памятью, дурацкими принципами и привычками, не оставив места для жизни. Для меня слишком много всех этих «надо-не надо, можно-нельзя». Автоматом принять не хочется. Если разбираться в наследстве предков, некогда будет понять себя. И потому ну их всех, а?
Она заглянула ему в глаза и потянула за руку вниз:
— Посидим.
Сели на чистую и теплую землю. Не дошли до монастырских ворот.
…И снова Витя поразился её манере спрямлять слова и мысли.
— Ты меня хочешь?
— Ещё бы! — засмеялся он. — Если бы ты спросила «Ты меня любишь?», я бы не ответил так… сразу…
— Я спросила то, что спросила. Так понятнее. И… Никого ни к чему не обязывает. Почему ты не приходишь ко мне в каюту ночью?
И впрямь почему? Надо быть фрайером, чтобы не насладиться такой женщиной. Идиот! Кретин! Как школьник, застигнутый врасплох, он подбирал вариант ответа, и молчал.
— Тебе неудобно перед командой? — спросила Кэролл.
— И это тоже.
— А ещё почему? Жена?
— Да.
— Ещё?
— Не привык, чтобы меня выбирали, как вещь.
— Почему, как вещь? Я тебя выбрала как человека. Выбор — это наше по правде, от натуры, это — свобода. Завтра придешь?
Витя не ответил.
Она его уговаривала! Предложила:
— Хочешь, сойдём и останемся здесь?
— У меня нет денег.
— Это неважно. Я умею заработать, когда надо. Ты даже не представляешь, как варит эта башка, — Кэролл сняла клетчатую кепку и засмеялась.
— Дело не в деньгах.
Кэролл прикусила сухую травинку. На нижней губе выступила капелька крови.
Он и сам не мог объяснить себе, почему возвращался ночами в мужскую конуру, когда тянуло мучительно — мимо, к ней. Не ставил себе запрета, просто верил живым отношениям. С первого взгляда, ещё там, в избушке спасателей на Ашкелонском пляже, Витя знал: что-то должно было случиться, чтобы… И это случилось, конечно….
В Испании они загружали яхту все вместе. Было не до прогулок — впереди Атлантический океан. Минули «Скалу», Гибралтар и вышли на водное пространство, о размерах которого лишний раз лучше не думать. Океан!
Витя знал, что их ведут, передавая друг другу по графику шесть радиолюбителей. На разных материках в яхтклубах отмечают их путь на карте, предупреждая местные морские службы: все проходящие в этом районе суда и подлодки должны знать о яхте «Кэролл». Не одни они в этом мире. Но стоило Вите взглянуть на мощные массы воды за бортом их парусника, идущего на автопилоте, и сердце сжималось: одни!
Как сказал турок, ходивший в Атлантике не первый рейс, всё будет о’кей. Лишь бы не попасть в шторм «больше десятки».
«Десяти нет. Но верных восемь баллов!» — услышал он, ещё не проснувшись. И понял, что вовсе не во сне и вовсе не детские качели подбрасывают его вверх-вниз. Он и не знал, что бывает такое.
Шторм. Это о нём говорили в каюте. Капитан, заглянувший до рассвета, попросил Витю и турка не выходить на палубу без дела, напомнил о надувных плотах и проверил, где и как хранятся спасательные жилеты.
— Всё так серьёзно? — соскочил с полки Витя.
— Как сказать, Виктор, — впервые капитан назвал его по имени. — В океане всё серьёзно. Слишком поздно пришло штормовое предупреждение. Ураган из Флориды неожиданно сменил направление. Мы, к счастью, задеты краем. Но ты застрахован, как положено, все документы оформлены…
— Я не собираюсь отдавать концы.
— Я тоже. Это чтобы ты был спокоен за семью.
— Я не волнуюсь.
— Вы, русские, не думаете о деньгах.
— Я еврей, только о деньгах и думаю. Но… не сейчас…
…Как только капитан вышел. Витя понял, что ему страшно.
Время остановилось. По часам уже полагался рассвет, но всё небо заслонила тёмная водная масса, рвущаяся внутрь яхты, в кабину, прямо к нему. И этот скрип… Будто их длинную лодку какой-то гигант сгибал поперёк, испытывая на прочность.
— Волна может разломить яхту? — спросил Витя турка.
— Вряд ли. Она лёгкая, не слишком остойчивая, но прыгучая. Может перевернуться, конечно. Но капитан хорошо держит нос на волну. Он опытный парень.
Лучше бы Витя не выглядывал наружу. Вокруг были горы из воды, высотой с огромные дома. Он понял, что, если всего одна такая обрушится на яхту, им всем конец. Но судёнышко пока ловко взлетало на очередную вершину и ловко скользило вверх, словно серфинговая доска. Однако силища! Даже «брызги» могли сбить человека с ног, смыть с палубы. Капитан строго приказал ему вернуться в каюту. Завтрак и обед готовить не надо. Выдадим сухим пайком, объяснил он.
Витя лёг в гамак, с полки просто скидывало, не удержаться. Но лежать и бездействовать было и вовсе невыносимо.
И тогда он подумал о Кэролл. И проникся её страхом, ибо привык думать, что женщина должна бояться ещё больше, чем он, а он боялся сильно.
Встал и пошёл к её каюте. Хотел постучать, дверь оказалась незапертой и подалась внутрь при слабом прикосновении. В движущейся, смещающейся полутьме увидел он глаза Кэролл совсем близко. Она обняла его и одновременно закрыла на ключ дверь за его спиной.
Что это было? Короткая смерть, потому что он вышел из этого измерения в другое.