Однако уже было ясно, что мое будущее не интересует ее ни в малейшей степени.
– Ну, теперь-то мы знаем, что все это не было кознями Кремля, – сказал я беззаботным тоном человека, готового во всем видеть одну только светлую сторону. – Я имею в виду тебя, Ларри и ЧЧ – и каким-то образом подцепленного на крючок меня, – которые использовали Ханибрук в качестве воровской малины. А то ведь мне приходилось строить леденящие кровь теории о страшных заговорах, когда я был не в духе. Было такое счастье обнаружить, что они лишены оснований.
Она качала головой, жалея меня, и я чувствовал, что для нее было облегчением узнать, что я еще раз увернулся от падающего мне на голову кирпича.
– Тим, ей-Богу. Тим, правда.
Я оказался в дверях еще до того, как она поняла, что я прощаюсь. У меня мелькнуло в голове сказать другие, добрые, слова: «Я всегда буду там, где ты захочешь», например, или: «Если я встречу его, то передам ему, что ты его любишь», – но если у меня и было какое-нибудь чувство, то это было чувство своей непричастности, и я не сказал ничего. Эмма у своего окна, похоже, пришла к тому же выводу, потому что она осталась сидеть у него, словно в ожидании, что Ларри большими шагами придет к ней по набережной, размахивая одной из своих шляп.
– Да, ну что ж, прощай, – сказала она.
Ты можешь связаться со мной через Сергея, который взялся отправить это письмо, читал я, лежа без сна. Позвони ему по известному тебе номеру, говори только по-английски… В мире, где жил Зорин, было очень предусмотрительно запастись Сергеем.
Я набирал московский номер, и с шестой попытки я дозвонился. Мне ответил мужской голос.
– Это Тимоти, – сказал я по-английски, – друг Питера. Я хотел бы поговорить с Сергеем.
– Сергей у телефона.
– Пожалуйста, передайте Питеру, что я еду в Москву. Скажите ему, что он может передать мне весточку с моим другом по имени Бэйрстоу. Через несколько дней он остановится в отеле «Савой».
Я продиктовал по буквам «Бэйрстоу» и для верности еще и «Колин».
– Вы получите известие, мистер Тимоти. Пожалуйста, не звоните больше по этому номеру.
В течение тех трех дней, которые я ожидал визу, я ходил по картинным галереям, ел в ресторанах, читал газеты и следил за тем, что происходит за моей спиной. Но я ничего не видел и не чувствовал. Днем я вспоминал ее с нежностью. Она была семьей, старым другом, давно прощенной обидой. Но ночами изуродованные трупы сменялись видениями мертвой Эммы, плавающей в лесных озерах. Окровавленные кучи опилок Кавказскими горами вырастали вокруг моей кровати. Я перебрал все несчастья моей жизни до сегодняшнего дня и увидел Эмму как олицетворение ее бесполезности. Я припомнил все случаи, когда я уклонялся и притворялся. Я оглянулся на все, что мне было дорого, на вещи, которые я заранее считал надежными и естественными, на предубеждения, которые я бессознательно разделял, и на хитроумные способы, которыми я избегал взглянуть на себя со стороны. Сидя у окна своей ванной и глядя на старый город, готовящийся встретить зиму, я также понял, что Эмма умерла: иначе говоря, с момента, когда мне стало ясно, что она больше не нуждается в моей защите, она удалилась от меня и стала такой же безликой, как пешеходы вон на той мостовой.
Эмма умерла, потому что она убила меня и потому что она вернулась в ту половину мира, где я нашел ее с ногами по щиколотку в грязи и с глазами, устремленными за горизонт. Один Ларри выжил. И, только настигнув Ларри, я заполню ту пустоту, которую оставил долг в моей душе.
Глава 14
Известий от Сергея не было.
Канделябры еще царских времен освещали огромный холл, гипсовые русалки плескались в подсвеченном фонтане, и их лоснящиеся торсы бесконечно отражались в карусели зеркал в золоченых рамах. Танцовщица с одного плаката приглашала меня посетить казино на третьем этаже, стюардесса с другого желала приятно провести день. Сказали бы они это лучше сгорбленным женщинам-попрошайкам на уличных перекрестках, или целеустремленно шныряющим под светофорами детям с неживыми глазами, или спящим наяву двадцатилетним старикам в подъездах домов, или унылой армии пешеходов, куда-то спешащей за крохами со стола долларовой экономики, которые можно купить на их тающие рубли.
Но известий от Сергея все не было.
Моя гостиница была в десяти минутах ходьбы от настоящей Лубянки, на темной ухабистой улице, мощенной камнями, которые звякали друг о друга, когда я наступал на них, выдавливая из-под них желтую жижу. Обороной входных дверей гостиницы были заняты шестеро: страж в голубой униформе со строгим взглядом, дежуривший снаружи, и парочка молодых людей в штатском, интересовавшихся подъезжающими и отъезжающими машинами, и вторая троица в черных костюмах в холле, настолько мрачных, что сначала я принял их за гангстеров: оглядывая меня с головы до ног, они словно прикидывали, какого размера гроб мне понадобится.
Но от Сергея они мне ничего не передали.
Я бродил по широким улицам, ничего не анализируя и всего опасаясь, зная, что у меня нет прибежища, где я мог бы укрыться, нет телефонного номера, по которому я мог бы позвонить в случае чего, что я гол, что я под фальшивым именем живу на территории того, кто всю жизнь был моим врагом. Семь лет прошло с тех пор, когда я последний раз был здесь, официально в качестве мелкого чиновника министерства иностранных дел, присланного в двухнедельную служебную командировку в посольство, а на самом деле для тайной встречи с высокопоставленным технократом, готовым продать свои секреты. И, хотя я пережил несколько неприятных моментов, проскальзывая из машины в темную подворотню и обратно, самым неприятным было разоблачение и высылка из страны с последующим бесславным возвращением в Лондон, несколькими неточными строчками в газетах и натянутыми приветствиями коллег в столовой для руководящих работников Конторы. Если бы раньше меня спросили, кем я себя чувствую, глядя на несчастные лица вокруг себя, я ответил бы, что тайным посланцем иного, высшего мира. Сейчас таких возвышающих мыслей у меня не было. Я стал их частью, мое прошлое не оставляло мне выбора, как и их прошлое им, и своего будущего я тоже не знал. Я был бездомным беглецом без роду и племени.
Я бродил по городу, и всюду на глаза мне попадались гримасы истории. В старом здании ГУМа, некогда торговавшего самой уродливой в мире одеждой, плотные жены «новых русских» примеривали дорогие платья от «Гермеса» и покупали духи от «Эсти Лаудер», Пока их шоферы и телохранители ждали их снаружи в роскошных лимузинах. И все же, если на улице посмотреть по сторонам, повсюду увидишь разбросанные среди серости и грязи приметы вчерашнего дня: железные звезды, ржавеющие на виселицах кронштейнов, вырезанные в камне крошащихся фасадов серпу и молоты, обрывки партийных лозунгов под дождливым небом. И всюду с наступлением сумерек зажигаются маяки новых завоевателей, яркими вспышками выкрикивающие свои псалмы: «Купи нас, съешь нас, выпей нас, надень нас, сядь за наш руль, закури нас, умри из-за нас! Мы – это то, что ты получил взамен рабства!» Я вспоминал Ларри. Я часто его вспоминал. Может быть, из-за того, что Эмму вспоминать было слишком больно. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» – говорил он, когда хотел позлить меня. «Нам нечего продать, кроме своих цепей».
Я вернулся в свой номер и увидел коричневый конверт, смотревший на меня с роскошных подушек моей королевской кровати.
«Пожалуйста, приходите по этому адресу завтра в 1.30 пополудни. Седьмой этаж, комната 609. У вас должен быть букет цветов. Сергей».
Это был узкий дом на грязной улице на восточной окраине города. О его назначении ничто не говорило. Я купил букет завернутых в газету гвоздик без запаха. Добирался я на метро, нарочно делая лишние пересадки. Я вышел на одну остановку раньше и с полмили прошел пешком. День был мрачный, даже березки на бульваре выглядели серыми. «Хвоста» за мной не было.
Номер дома был 60, но об этом приходилось догадываться по номерам домов на противоположной стороне, потому что на этом доме номера не было. Перед невзрачным подъездом стоял «ЗИЛ», в котором сидели двое, один из них за рулем. Они оглядели меня и мой букет и отвернулись. Русский вариант Брайанта и Лака, подумал я. Я нажал кнопку звонка, стоя на пороге, и через щели двери на меня потянуло камфорной вонью, напомнившей мне склеп Айткена Мея. Открыл мне старик; женщина в белом халате, сидевшая близ входа за письменным столом, не обратила на меня ни малейшего внимания. На скамейке сидел мужчина в кожаной куртке. Поверх своей газеты он оглядел меня, затем вернулся к своему чтению. Я находился в высоком неопрятном холле с мраморными колоннами и неработающим лифтом.
Ковров на мраморных ступенях лестницы не было. Звуки были тоже враждебными: стук каблуков по камню, скрип больничных тележек и грубые голоса женщин-врачей, перекрывающие бормотание их пациентов. Некогда привилегированное заведение, больница переживала свои не лучшие времена. На седьмом этаже лестничную площадку освещало окно с матовыми стеклами. Под ним робко жался бородатый человечек в очках, одетый в черный костюм. В руках у него был букет желтых лилий.
– Ваш друг Питер посещает мисс Евгению, – торопливо сказал он мне. – Охранники отпустили его на полчаса. Пожалуйста, будьте кратки, мистер Тимоти.
И он протянул мне свой букет лилий.
Мой друг Сергей – закоренелый христианин, признался мне однажды Зорин, и, если я спасу его от тюрьмы, он возьмет меня с собой в рай.
Мисс Евгения была продолговатым белым холмиком под накрывающей ее не очень чистой простыней. У нее было маленькое желтое личико, и она дышала отрывисто и хрипло, а Зорин сидел возле нее, выпрямившись, как солдат на посту, отведя плечи назад и выпятив вперед грудь, словно она была увешана орденами. На чеканных чертах его лица лежала печать скорби. Он следил за мной глазами, пока я наливал воду в кувшин и ставил в нее цветы. Потом я протиснулся к его стороне койки, чтобы пожать его протянутую руку. Он встал, и наши ладони пошли сначала влево, потом вправо, как ла