Александра СергееваНаша Няша
Пролог
— Машка!
Резкий окрик матери заставил вздрогнуть. В голове тренькнула струнка горькой досады. Нестерпимо захотелось забраться в старый бабушкин шкаф, который был почти на сто лет старше самой бабушки.
Дерево сладкого медового цвета, древние трещины, современный лак. Аляповатая в чём-то наивная резьба: завитушки, единороги, гербы со львами, похожими на белок. И скрипучие бронзовыми витые задвижки. Бабушкина память — капитал родителей. На который они обзаривались, уговаривая бабулю продать сей исторический шедевр — проверено у специалиста. Вот и суетились.
Но та стояла насмерть. В прямом смысле слова: вот похороните, тогда и обкрадывайте. Всё-таки она умница — сама собой затеплела на лице Маняши улыбка. Чистая душенька, дюжая воля — хвастался супругой покойный дедушка. Признаться самой себе, что твоя дочь… словом, пошла не в тебя — это сродни самоубийству. Но бабуле это оказалось под силу.
Во всяком случае, Маняше так оно и виделось: если на что-то потрачена жизнь, а результат плачевный, ты будто бы себя убил. Себя того, молодого, начинавшего дело со светлых надежд. С веры в себя: кто как, а уж ты-то реально справишься, ведь ты ого-го-го!
Бабулечка и была ого-го-го. Жаль, что дочь у неё…
— Иго-го-го, — пробухтела она под нос, прислушиваясь к давным-давно чужому для неё «задверью».
Огромному постылому миру квартиры, где в кромешной потусторонней душной тьме-тьмище она когда-то наряжала с родителями ёлку. Играла с отцом в салки, носясь по необозримой гостиной вокруг огромного стола. И где остались всего два пристанища, пригодные для того, чтобы дышать полной грудью: собственная спаленка и кабинет бабули. Её конура, куда запрещено входить всем, кроме внучки.
— Машка! — дробно застучал в дверь согнутый палец матери. — Прекрати нелепую демонстрацию и немедленно открой.
Она вздохнула и запустила открытую на компе вкладку, дерзко прибавив громкости:
Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля.
Просыпается с рассветом
Вся Советская земля.
В стену, что разделяла их с бабулей, одобрительно бухнули чем-то тяжёлым. Скорей всего пресс-папье с профилем Сталина: оно всегда под рукой на рабочем столе.
— Прекратите! — раздражённо потребовала мать, отстучав новую порцию морзянки по двери. — Открой или я вызову мастера! И он, наконец, выломает этот паршивый замок!
Кипучая— надрывались колонки — могучая,
Никем непобедимая —
Страна моя…
— Кирилл! — призывный требовательный вопль матери удалялся вокзалом старого городка, в который ты больше никогда не вернёшься.
Впрочем, вернётся — и ещё как. Потому что отец больше не играет с ней в салочки. И не читает, и не спорит, и не обсуждает фильмы — даже вместе с дочерью их не смотрит. Потому что сказать ему либо нечего, либо неинтересно до оскомины. До отвращения, что читается в его прищуре каких-то выцветших неродных глаз.
Маняша вздохнула, вылезла из-за стола и пошла сдаваться. Щёлкнул замок, скрипнула дореволюционная дубовая дверь. Что-то крякнул хохлатый белый потасканный попугай, купленный ещё в девяностых. В угоду нагрянувшей тогда новой моде.
— Не начинай, — досадливо поморщилась она, плюхнувшись в кресло.
— Кррреатив, — одобрил её выходку попугай. — Кррреатив. Крррюшон. Крррюшон.
— Заткнись, — без надежды на успех попросила Маняша.
— Кррреатив. Куррва-куррва-куррва… Гррра!
Запущенный в клетку тапок всколыхнул скучное существование ленивой избалованной птицы. Попугай забил крыльями, защёлкал клювом по прутьям, заскрипел когтями по толстой перекладине. Подлец обожал дорогущий импортный миндаль и привлекать внимание.
Отец вырос в дверном проёме неотвратимой судьбой, наобещавшей впрок массу пустопорожних нотаций. Чего хочет женщина — любил хохмить дедуля — того хочет Бог. Прямо в точку. Захотела мать из доброго умного заботливого мужа сделать вечно угрюмого бизнесмена и зануду — получите.
— Мария, неужели нельзя хотя бы день прожить без эксцессов?
— Экссесефф! — дурным голосом поддержал отца попугай. — Экссесефф!
— Заткнись! — дружно рявкнули отец и дочь.
Как не прискорбно, что-то общее у них осталось — жаль, что не из лучших чувств.
— У меня послезавтра зачёт, — захлопнув душу, откуда уже повеяло дурным холодом препирательств, обосновала дерзкое поведение Маняша. — Если хотите, чтобы я окончила четвёртый курс, создайте условия. И у меня получится. А у вас получится оставить меня в покое хотя бы на день?
— Ты не забыла, что послезавтра мы едем за город? У Николая Игнатьевича юбилей.
Голос отца дрогнул ровно в той степени завистливого пиетета, на какой мог претендовать без пяти минут олигарх. Не старый друг, с которым они учились в одном классе и служили в одной части. Фактически прожили бок о бок всю жизнь. А именно акула большого бизнеса, куда с пробивной неспособностью отца ему ни за что не вскарабкаться.
Зацени цену штучки — говаривал Маняшкин одногруппник Кудыкин, выхваляясь очередным айфоном или абсолютно не нужным ему гаджетом. Зацени цену дружбы — гадливо проквакала где-то в глубине души юношеская вечно перегибающая тварь, не знавшая цену жизни. Умом она это понимала — справиться с собой получалось с пятого на десятое.
Что-то с недавних пор забродило заколобродило в незатейливом нутре тихой воспитанной девочки. Из приличной семьи, прилично поднаторевшей в показухе и лицемерии. Тянуло бунтовать и лично неприлично выражаться. Выражаться стеснялась: маты в её исполнении звучали неуклюжим несуразным клёкотом. На смех курам! А вот бунтовать получалось всё лучше и лучше.
— Папа, Николай Игнатьевич твой друг, — вежливо напомнила Маняша, стараясь не глядеть ему в глаза, чтобы не расклеиться и не зареветь.
Отца пока ещё было жалко. Скоро, наверно, пройдёт, но сейчас им лучше вообще не встречаться.
— Именно поэтому ты должна поздравить его. В конце концов, — нашёл отец правильные слова, — Николай с тобой возился, когда я был в командировке, а мама в больнице.
— Это было пятнадцать лет назад, — угрюмо пробормотала она.
— Это было, — отрезал он.
Бунтуй — подстрекала её бабуля. Бунтуй, торопись, пока я жива. Умру, они тебя стреножат и принесут в жертву. А там засосёт, и превратишься в свою неудалую мать. Промучаешься всю жизнь, которую не жаль выбросить на помойку.
Бабушке видней: она целый профессор.
— Хорошо, — ответила за Маняшу честная дочь, которую «вырастили-выкормили». — Я поеду. Прости за эгоистичный порыв сменять юбилей твоего друга на вечер с друзьями.
— Там будут не одни старпёры, — мягко съязвил отец.
Дозировано отмеряя эмоции, как и подобает лично приличному потомку русских интеллигентов в цепочке поколений.
— Все приедут семьями. Соберётся компания молодых да ранних.
— А я до них уже доросла? — вежливо сыронизировала дочь.
— Иди, занимайся, — сухо процедил отец, разворачиваясь и освобождая дверной проём.
Вот и поговорили.
Скрипнула дверь бабулиного кабинета.
— Маняша! Деточка, принеси мне водички!
Её мигом сдуло — в кухню ворвалась вихрем. Раз водички, значит, бабушка принимает лекарства. Значит, заботится о том, чтобы не бросить внучку раньше времени на произвол судьбы. Ей бы только годик потерпеть. Потом диплом, и они вместе уедут, куда подальше.
Бабуля выковыривала из упаковки таблетку, когда внучка поставила перед ней кувшин со свеже остывшей кипячёной водой. И гранёный стакан в подстаканнике «9 мая 1945». Вообще-то в кабинете был оборудован свой кухонный уголок: бабуля старалась пореже выбираться «на люди». Но иногда она увлекалась чтением или написанием писем, забыв заранее накипятить воды.
Маняша осторожно улеглась на старый кожаный тёмно зелёный диван в стиле «Сталинское ретро». Устроила подбородок на валике, вздохнула и нерешительно предложила:
— Давай уедем.
Бабуля допила воду, утёрла губы сложенным платком и деловито уточнила:
— Куда?
— Куда-нибудь подальше. Лучше на юг, — взялась фантазировать внучка, рисуя картины уютных домиков у самого Чёрного моря. — Тебе там будет хорошо. Можно, конечно, остаться и здесь в Сибири. Но, лучше на юг, — мечтательно шмыгнула носом она, сдув упавшую на глаза тонкую щекотливую прядь.
— И где, с твоего позволения, мы станем жить? — придирчиво уточнила бабуля, откинувшись на спинку дедушкиного кресла.
Сцепила на животе пальцы и шевелит ими, шевелит: мол, давай, завирайся дальше — тебя потешно слушать.
— Я не шучу, — нисколечко не обиделась Маняша. — Будем снимать угол. Я пойду работать.
— Кем, пойдёшь? — позволил себе сыронизировать целый профессор. — Прачкой?
— Анна Иоановна, таких профессий давно не существует, — хмыкнув, авторитетно заявил представитель молодой поросли продвинутой современности. — У всех стиральные машины. Даже у тех, кому вечно не хватает на жизнь.
— Ну, допустим, — скептически вздёрнула бабуля красиво очерченную бровь и продолжила допрос: — А учёба?
— Можно и заочно закончить, — отбила передачу внучка. — Я уже почти специалист.
— А мальчики, бары и прочее?
— Обойдусь, — отмахнулась юная самоуверенная идеалистка.
— Я в твои годы не обошлась. В нашем районе была шикарная дискотека.
— Куда приносили шикарный магнитофон, — подхватила Маняша. — Бабуль, ты наивна, как Наташа Ростова. Сейчас на вечеринке ты не пережила бы первые полчаса.
— Брось, — отмахнулась женщина, прошедшая перестройку. — Не набивай цену вашему беспределу. Итак, говоришь, домик на берегу?
В её тоне появились какие-то новые нотки — Маняша насторожилась. И не зря. Бабуля превратилась в холодного прагматика — к чему прибегала редко. Её серые глаза отливали сталью. Её губы затвердели, стянутые в нитку. Даже морщины заметно разгладились. Немного подумав, она приказала: