– У тебя будут проблемы, – выдавил я. Я понимал, что Воронцов все сделал правильно. Но… да, он точно не сдаст теперь экзамен. Странно… нет, тупость. Последний курс… Ему бояться нечего.
– У меня уже проблемы. Главное, чтобы они не возникли у тебя, ты понял? Курить есть?
– Я не курю.
– Да, я знаю. Я, вообще-то, тоже не особо. Ты не напрягайся, я сейчас уеду. Мне просто смерть как не хочется домой. А бабушку нельзя пугать вот этим. – Он ткнул себя в кровавую кашу под губой. – Я хотел к Ясне, но ее родители про нас с ней не знают, как я к ней ночью заявлюсь?
– Ну все, хватит, идем. – Я встал.
– Куда?
– Ко мне. Не будем же мы тут сидеть.
– Э, нет, чувак.
– Давай. Что ты уперся? Тебе сейчас только к нам. – Я старался говорить спокойно.
– Но твои предки…
– Как будто ты с ними не знаком, блин!
– Где я буду спать?
– Не тупи, у меня в комнате. Они не подумают, что я сплю с тобой. Хотя я и сплю с тобой.
– Ты не спишь со мной, дебил. – Наконец его улыбка стала более-менее нормальной.
– Я частенько вижу твой голый зад у себя в кровати. Это почти то же самое.
Мы поднялись в квартиру, врать надо было по минимуму. Злополучная елка, из-за которой поссорились Петя и Ясна, встретила нас в прихожей, желтые лампочки гирлянд образовывали коридор. Воронцов тут же сшиб головой венок из березовых прутьев – последний шедевр моей криворукой сестры. Его кровь портила нам всю новогоднюю атмосферу.
– Ма, а где отец? В душе? Ты не против, если у нас переночует Воронцов? У него проблемы.
– Боже, Петя, что у тебя с губой? – Мама вытянула его на свет, бесцеремонно взяв за руки.
– Ничего страшного, разбил.
– Ванная занята, помой руки на кухне и заходи в комнату.
– Я не могу идти к твоей маме, – зашептал он мне на ухо. – От меня воняет… Бухлом, и кровью, и потом, наверное. Я… грязный! – Глаза у него были пустые, как стекляшки.
Я привел Петю в родительскую спальню и усадил на край кресла. Мама ждала с бинтами, ватой и белыми пузырьками.
– Простите, я пьян, – жалко промямлил Воронцов.
– Я бы не заметила, если бы ты не сказал. – Мама подняла его голову за небритый подбородок. Рядом с ней он и впрямь смотрелся потрепанным и грязным. Она всегда была ухоженной – даже дома. И пахла чем-то вкусным. А Петя сидел в своей старой клетчатой рубашке – он носил ее с первого курса – и нелепо сутулился. У него была еще белая на выход, и новая черная, которую подарила Ясна. Больше я не мог вспомнить. Штаны продраны на коленке. Кроссовки маме лучше вообще не видеть.
– Ну, маленький, потерпи. – Она смочила чем-то ватный кругляш и приложила к его губе. Вечно у нее все были то «маленькими», то «котиками». Петю, наверное, так и не называл никто.
– Вот и не страшно. – Она повторяла свои действия и придерживала его голову. Вся вата окрасилась в бурый. – Разбито не так сильно, как я думала. Швы не понадобятся.
Глаза у Воронцова были закрыты, ресницы дрогнули. Я, к своему смущению, заметил, как по его щеке скатилась слеза. Безмолвная, изощренная, концентрированная боль. Я уже второй раз видел его плачущим. Мама почувствовала, наверное, что дело вовсе не в разбитой губе, но, конечно, даже и представить не могла, в чем именно. Она стерла ладонью мокрую дорожку, будто это было в порядке вещей, наклонилась и поцеловала его в макушку.
– Иди спать. До свадьбы заживет.
– Спасибо, – еле слышно ответил он и поплелся в мою комнату.
Я кинул его шмотки в стирку, надул себе матрас, а его уложил на кровать. Он свернулся, как эмбрион, его потряхивало.
– Холодно?
– Нет, просто дерьмово.
К середине ночи он успокоился и затих, я думал, заснул. Мне не спалось, прошибал холодный пот. Ночь всегда преподносит все в ином свете. Я пошел в кухню, заварил чай, скачал фильм про Босха. В голове ничего не укладывалось. История, рассказанная Воронцовым, казалась киношной байкой. Я все пытался вспомнить рожу препода, но помнил только неприятный взгляд, красные прожилки у висков и галстук, чересчур перетянувший шею. Надо ведь об этом кому-то рассказать. О домогательстве. Но что это даст? И кто защитит Воронцова да и других студентов? Вообще-то, никто.
Пора было вернуться в комнату.
– Воды? – Я сел на кровать и сунул Пете стакан. Если он выпил действительно много, утром будет подыхать – я уже слишком хорошо знал его.
Оказалось, что Воронцов не спит. Он перевернулся на спину и закрыл ладонями лицо.
– Я знаю, что бешу тебя.
– Ты меня не бесишь, – удивленно ответил я. Ночной разговор в таком духе ни до чего не доведет. В темноте это не совсем мы. Слишком уж «я» оторвано от тела.
– Не гони, это видно, – пробубнил он из-за ладоней.
– Ты сочиняешь.
– Презираешь меня. Ну признайся, тебе ведь мерзко. Ты все уже сказал тогда…
– Воронцов, забей, а? Я был пьян. Воды выпей. Все будет нормально.
– Не будет, – прошептал он хрипло, сделав несколько глотков. – Он сказал, что сгнобит меня. Он это сделает.
– И как он это сделает? – Надо кому-то рассказать. Надо обязательно рассказать. Мысль не давала покоя. Но выхода я пока не видел.
– Посмотрим. Это влиятельная тварь. Так что, думаю, мне недолго осталось радоваться.
– Заткнись, что ты несешь?
– Ты понимаешь, что, если он только подойдет ко мне… У меня все еще лежит нож, которым я мечтал запороть отчима.
– Ты совсем придурок? – Я повернул его к себе, на доли секунды потеряв способность дышать. Мне показалось, что он сказал это слишком громко. Что весь дом это слышал и теперь все знает. Как символично выйдет: мальчишка мечтал зарезать отчима, но вырос и всадил тот самый нож в жирный бок другого извращенца. Годный подарочек от тетки, ничего не скажешь. – Этого дебила просто уволят, и все забудется. Он не притронется к тебе.
– Кто его уволит? И с какой стати? Думаешь, никто ничего про него не знает? Он свой человек там. А на меня всем похеру.
– Выбрось эту жесть из башки. У тебя есть Ясна. Ты вообще о ней думаешь? Спи давай. – Я сжал его ледяную руку. Это был дружеский жест, даже какой-то братский. Я серьезно.
– Вали отсюда. Кто-нибудь утром зайдет и увидит.
Я вернулся на свой матрас. Мне снился охотничий нож и вкус крови во рту. Словно выворачивая меня наизнанку, предательски скрипел матрас. Я даже во сне понимал, что надо лежать смирно, но, наверное все равно двигался и ясно слышал резиновое скольжение голой руки возле уха. Лишь под утро провалился в глубокий сон.
В восемь Воронцов подскочил от музыки и несколько секунд тупо моргал, сидя на кровати. Лицо у него было помятое, бледное, губу здорово раздуло.
– Что это?
– Скрябин, «Поэма экстаза», – сонно ответил я.
– Как эстетски, блин! Я имел в виду, что это – будильник?
– Да. – Я протянул руку за телефоном, оркестр старался играть все громче, пока я промахивался и не мог отключить блокировку. Наконец «Поэма экстаза» прервалась, с экрана на меня взглянула черно-белая Рыбка, и на ее коже я разглядел свое отражение. Точнее, отражение чего-то коричнево-красного возле рта. Это была засохшая кровь.
Медленно повернулся к Воронцову и уставился на него снизу вверх, но тот уже намеревался сползти с кровати и, похоже, не мог въехать, где его вещи. Черт, я же забыл вынуть одежду после стирки. Естественно, она мокрым комом пролежала всю ночь в машинке. Эта мысль отвлекла меня, и через секунду я уже не понимал, как сформулировать вопрос про кровь на лице. Я лег одетым, одетым и проснулся – хотя бы это радовало. Но откуда взялись ощущения, будто матрас почти придавило к полу от удвоившейся тяжести и будто это вовсе не мои руки порождали тот омерзительный скрип? Офигенские сны, ничего не скажешь.
Я предложил Воронцову взять что-то из моих вещей. Он порылся в шкафу, выбрал старую голубую рубашку и ботанский свитер с елками.
– Я завтра верну.
– Если нравится, оставь себе. Я в этом выгляжу как задрот, а тебе нормально.
Что все-таки случилось под утро? Что?
– Ты ночью вставал? – не выдержал я, когда мы шли к метро. Был выходной, в центре мы встречались с Ясной и Тимуром.
– А ты не помнишь? Я открывал окно, пришлось лезть через тебя.
Это ничего не объясняло.
В моей одежде и с разбитой губой он выглядел так, будто его подкараулили старшеклассники и избили за гаражами за пятерку по алгебре. Ясна не разделяла моих ассоциаций. Они с Тимуром молча слушали признания Воронцова, бледнели, и на их лицах проступал ужас.
– Ты что, шутишь? И ты не собираешься никому об этом говорить? Никуда заявлять?
– Да не будь же такой наивной! – огрызнулся Петя. – Куда заявлять, в полицию? Мне понадобится бабло и связи на разбирательсто. У меня нет ни того, ни другого. У меня даже родителей нет, никто не сможет мне помочь. А у твари есть всё. Его давно могли посадить, стопудово я не первый.
– Нет, но…
Пока они спорили, Тимур отстал и потянул меня за рукав, я обернулся.
– Когда я учился в школе, случилась похожая тема с одним преподом.
– И что?
– Да все просто, мы устроили самосуд. Ты знаешь, как выследить этого мудака?
Крутой мужик Тимур. Мне понравился его подход. Это сейчас он был модным и ревностным ценителем фотографии, а в школьные годы мог бы спокойно лупить Воронцова за гаражами.
– Слушай, это не вариант, – прозвучал ответ супергероя.
– Зассал?
Ну, в принципе, да.
На этих словах мы подошли к Манежу, выбросили стаканы из-под кофе (неотъемлемая часть образа Тимура: фотик, стакан из «Старбакса» и разбитые костяшки от назначенных кому-то пиздюлей) и потащились к гардеробу. Паоло Роверси встретил нас толпой опрятных бабуль и парочками хипстеров, еще прочнее в тот год занявших нишу в изобилии столичных субкультур.
Как и чем помочь Воронцову? Возможно, мои родители смогли бы что-то сделать… Необходимо было выдернуть себя из дурацкого состояния бессилия, покорности. Надо было взять себя в руки. Очнуться. Несмотря на то что произошедшее все еще виделось мне чем-то выдуманным, как и вся гребаная жизнь Воронцова. Куда ни ткни – сюжет для желтой газетенки.