Однажды, не так давно, кстати, Воронцов провел ночь с Ясной. Его бабушка снова куда-то уехала, но он позвал к себе только ее, без меня.
– Дай мне побыть с ней вдвоем. Она и так живет у тебя.
Я понимал, что это справедливо, но изводил себя весь день, рявкал на сестру и не разговаривал с мамой. В конце концов позвонил Григорию и пригласил посидеть где-нибудь и выпить пива. Мы с Григорием заказали имбирный латте. Да, вечер явно не клеился.
Я заметил, что Григорий одет как-то иначе, моднее, что ли. Уже не так похож на очкастого зубрилу, говорит чуть увереннее и даже шутит. Ясна иногда общалась с ним, брала стихи в университетскую газету, что-то советовала. Вот и выяснилось вдруг, что Григорий зарегистрировался в социальных сетях и стал постить свои творения в поэтические группы.
– Это век сетевой поэзии! Вот вы мне говорили, что поэзия умерла. А ее просто сливают в интернет! – воодушевленно тараторил он, смешно растягивая «э» и проглатывая «р». – Ты знаешь, сколько людей пишет стихи? Конечно, там слишком много мусора. Но три моих стиха опубликовали в большом сообществе.
– Всем понравились? – спросил я, поглядывая на телефон, – нет, Петя с Ясной мне не писали и не звонили.
– Ну, – Григорий замялся, поправил очки и громко отхлебнул латте. – Вообще-то, нет, не всем. Даже скорее… никому, наверное. Сначала мне написали, что размер слишком дерганый. Что вот, мол, здесь и здесь глаз спотыкается, язык не проворачивается и все в таком духе… Потом пришел комментарий, что рифма, наоборот, чересчур проста и банальна, что в сети таких стихов море и что автор мог бы придумать что-нибудь пооригинальнее. Что тема избита, но задумка непонятна. Что…
– И что, ни одного хорошего отзыва?
– Несколько человек написали «отлично»…
– Ну вот, Григорий, что ты как маленький в самом деле! Да и Ясна всегда говорит, что у тебя охрененные стихи.
Повисло молчание. Упоминание Ясны словно явилось кнопкой, переключающей настроение.
– А где она сейчас?
– С Воронцовым. – Я постарался ответить непринужденно, но из меня просто отстойный актер. – Сегодня он строит из себя героя-любовника. Ромео, блин. Нет повести печальнее на свете…
– Чем о Ясне, Игоре и Пете, – вдруг закончил Григорий.
Я удивленно уставился на него. Интересно, это он только сейчас придумал?
Мы разошлись около одиннадцати, а от этих двух все еще не было вестей.
«Если ты уже закончил развращать нашу Рыбку, – написал я, не сдержавшись, – то ответь, во сколько завтра сваливаешь на работу».
«Не закончил», – ответил Петя и прислал красноречивую фотку, чтобы я не сомневался в его словах. Я хотел ее тут же удалить, но в итоге почему-то оставил. Сейчас порылся в телефоне и нашел ее.
На следующий день я был не в настроении, поэтому после универа мы с Ярославной молча смотрели фильм и только перед сном, когда я постучался к ней в ванную, поговорили. Она разделась, включила воду и повернулась ко мне спиной.
– Постой, что это у тебя?
На правой ягодице красовалась надпись «Привет, Чехов», сделанная черным маркером.
– Что?! Это еще откуда? – Она глядела через плечо и удивленно моргала. – Вот засранец! Написал, когда я спала!
Я рассмеялся.
– Удобно было бы использовать тебя как мессенджер, если бы ты чаще оставалась у него. Но я тебя больше к нему не отпущу.
– Будь добр, принеси какой-нибудь фломастер. Я знаю, у Марины точно есть, – проигнорировав мои слова, попросила Ясна.
– Зачем?
– Я кое-что Пете передам.
Когда я вернулся в ванную и закрыл на щеколду дверь, она тут же приказала:
– Снимай трусы.
– Что ты задумала?
Она не ответила и сама стащила с меня белье. Потом взяла фломастер и вывела на лобке «Здесь был Петя». Дальше сделала фотографию на телефон и с победным видом отправила Воронцову. Приписка гласила: «Мы получили твое послание. И нашли еще одно!»
В ответ Воронцов прислал плачущий смайл.
Ясна пошевелилась на кровати и вернула меня в комнату из веселых воспоминаний.
– Игорь, – прошептала она.
Свет за окном мерк, тень от рамы ползла к потолку и бледнела. Я спрятал камеру и сел рядом.
– Мне так больно, Игорь…
– Где больно? – встревоженно спросил я.
– Везде. Во всем теле.
Она не хотела больниц. Она хотела плавать с дельфинами и ездить по старым усадьбам, расположенным вокруг Москвы.
Но однажды боли стали настолько сильными, что она почти забылась в беспамятстве и согласилась на лекарства. Родители поместили ее в хорошую клинику, где тут же, помимо обезболивающих, был назначен курс химиотерапии.
Я вышел из метро, слегка трясущимися руками открыл карту, чтобы посмотреть, как ехать своим ходом. Увеличил масштаб: вот появились очертания домов и нежилых построек. Такие карты рождали одну-единственную ассоциацию – вытянутые, т- и г-образные дома напоминали фигурки тетриса, и я мысленно пытался сложить их в один большой блок, который, по законам игры, должен исчезнуть.
Когда я добрался, у больницы уже парковалась мама – в этот раз она вызвалась навещать Ясну со мной, и мы вместе вошли и поднялись на нужный этаж. Впервые я чувствовал себя чуть более важным… более опытным, чем она. Мой шаг сам собой становился решительным и широким, мама шла следом, и я лишь по дробному перестуку каблуков понимал, что она пытается за мной угнаться. У палаты я остановился, выдохнул и открыл дверь. Кажется, я даже заранее придумал, что сказать Ясне. Зачем-то прокручивал и проигрывал в голове предстоящий час в больнице и нашу беседу.
Палата начиналась крошечным коридорчиком, и только потом открывалась достаточно просторная, светлая комната с одной кроватью, теликом в углу и наполовину прокапанной капельницей. И да, на кровати никого не было, только смятое одеяло говорило о том, что недавно тут все-таки лежал человек, да прозрачные проводки сиротливо болтались возле металлической лапы капельницы, словно их кто-то наспех выдернул перед побегом. Я недоуменно замер и переглянулся с мамой, на лице ее читался немой вопрос. Хотелось выдать хоть какое-то предположение, но этого не понадобилось. Звук донесся из туалета, куда вела белая дверь в полутемном маленьком коридорчике.
Ярославну рвало.
Сначала у меня перехватило дыхание и что-то черное опустилось на глаза, но уже через секунду я взял себя в руки, молча указал маме на стул в углу, а сам, заметив на тумбе испачканную Яснину чашку, принялся мыть ее в раковине. Старинный тонкий фарфор невесомо звенел под струей воды, казался бесплотным, словно это был лишь фантом чашки, и именно этот фантом мы когда-то отрыли на блошке возле забытой всеми богами и людьми железнодорожной станции.
Невозможно было мыть чашку бесконечно. Пришлось выключить воду, и в резко обрушившейся тишине я вновь услышал, как Ясна за стеной закашлялась. Я бросился в коридор и толкнул дверь туалета.
Ясна стояла, слегка нагнувшись над унитазом. Бледные худые руки птичьей хваткой вцепились в лицо, она отчаянно, почти беззвучно, но с непроизвольными стонами плакала, плечи ее тряслись, тонкие пальчики были похожи на прозрачные проводки капельницы, а вся она сама – на невесомый фарфор. Я помню и ее белую футболку в узор из мелких синих звезд… И все те же пижамные штаны, в которых она когда-то нас встретила у себя дома… Помню, как потянулся к ней и погладил по спине, чувствуя каждый выступ позвоночника.
Она вздрогнула и обернулась.
– Петя? – вырвалось у нее еще прежде, чем она смогла вытереть слезы и понять, что это я. К прорве неназванных чувств во мне добавилась боль от того, что она почему-то нас спутала. Почему-то назвала его имя. – Ой.
– Тебе плохо? – Я втиснулся в туалет, она поспешно нажала на кнопку смыва, прижалась ко мне и зарыдала, пытаясь что-то объяснить, пробубнить мне в плечо.
– Я так не хотела этого… Ты видишь, что теперь происходит…
Так, дыши, дружище. Ну, как мы там собирались себя вести? Мужественно, спокойно…
– Зачем они это со мной сделали… Неужели так лучше? – После каждой фразы она чуть приподнимала лицо, чтобы вздохнуть, хватала воздух по-детски округлившимся ртом и снова заходилась в спазмах плача. Она держалась из последних сил. Пыталась рассуждать о смерти и относиться к ней философски. И меня уговаривала. А теперь сдалась. Билась – крошечная, как синица, истерзанная, истощенная ― о высоченную, никем еще не покоренную стену первобытного страха. Наконец-то позволила себе это… Позволила бояться, просить о помощи, цепляться за жизнь. Я изо всех сил сжимал ее в руках. Так крепко, что и сама смерть не вырвет. – Я чувствую, как все заканчивается… Они уговорили меня на эту гадость… А сами сбежали! Меня рвало весь день, господи, весь день. Как будто всеми внутренними органами! Конечно, им очень трудно это выдержать. А мне как?
– Все пройдет. Все пройдет, тебя ждут твои дельфины.
За это время я осторожно вывел ее из туалета и завел в комнату. Она тут же направилась к раковине, потянулась за зубной щеткой и тут вдруг заметила в отражении мою маму, сконфуженно сидящую в углу.
С мамой вообще творилось что-то неладное. Она лишь раз попробовала подняться, но тут же опять села. И все то время, что я укладывал Ясну в кровать, что пытался разобраться с ее наспех вырванной капельницей, что наливал воду в истертую временем фарфоровую чашку, мама просто наблюдала за нами, и у нее дрожали губы. Конечно, она заметила то, что отказывался замечать я: Рыбка еле шла, с трудом поднимала руки и еле держала голову. Она стала такой тонкой, что будто просвечивалась дневным солнцем. Но я не видел в этом никаких намеков.
– Зато здесь тебе помогают обезболивающие. – Я все еще словно вставал на сторону ее родителей, пытался уговорить Ясну простить их.
– Когда я с вами, мне хочется сделать что-нибудь красивое, – вдруг сказала она и со слабой улыбкой повернулась к маме.
– Такого нашей семье еще никто не говорил, да, ма? Ну, что красивое будем делать?
– Да что тут сделаешь? – усмехнулась Ясна, обведя взглядом палату.