Далекий город N (прямо как в рассказах русских классиков), куда я летел пару часов и куда сослали на службу непокорного, несговорчивого Воронцова, встретил меня уже поблекшей весной, гул самолета стал его песней. Гимном. Гимном беспросветной дыры, где живут люди без особых надежд, и мрачного провала, куда катится вся моя жизнь.
Я еле нашел свой хостел, три раза пришлось обойти здание по часовой стрелке, прежде чем случилось мистическое появление двери в облезлой стене. Ржавый козырек над ней был изогнут, будто на него сбросили труп. Картина эта представлялась очень живо, несмотря на солнечный полдень и ветер, наполненный запахами цветущих деревьев. Я чувствовал, как начинает вонять кровью и как чье-то тело, выкинутое с пятого этажа, грузно бьется о металлический выступ.
Впрочем, к делу. Мое пребывание здесь по всем пунктам расходилось с привычными делами, и следующим утром я уже трясся вместе с мутными стеклами в разваливающемся автобусе. Оказалось, что конечная остановка находилась далеко от места, куда я направлялся, поэтому я сверился с картой и взял такси.
– Служить? – спросил толстый усатый таксист, когда узнал, где закончится наш маршрут.
– Нет, навещаю, – ответил я и, не вынеся затянувшегося вопросительного молчания, добавил: – Брата. Брата навещаю. Он служит.
– Ясно… Чаще мать встретишь. Еще иногда невесты приезжают.
Я промолчал. Понял, что и впрямь выгляжу не совсем привычным посетителем только тогда, когда в тесную комнатку с нсколькими обшарпанными столами, похожими на парты, набились три женщины возраста моей мамы и две девицы с покрасневшими глазами. Был еще мужчина лет пятидесяти – очевидно, чей-то отец – и морщинистый дед. Здесь стоял отчетливый дух нежилого помещения. Пахло кабинетом школьного директора или подсобкой, что-то вроде того. Женщины расселись на стульях и стали шуршать пакетами. Я знал, что солдатам привозят какие-то угощения, но не представлял, что в таком количестве.
Взвыли дверные петли, и появился мужик в форме. Наверное, в таких случаях принято называть по званию, но я не умею определять это по количеству звезд на погонах. Короче, просто мужик: в меру красная морда, глаза, можно сказать, не злые – подтянутый такой вояка без особого проблеска ума. Если моя память до сих пор скрывает от меня Ясну и наши разговоры, то этого мужика почему-то выставляет тут же.
За ним вошли пятеро бритоголовых в камуфляже, у всех на черепе проступала сизая дымка пробивающихся волос. Четверо неприметных и один совершенно иной: с внушительным носом и насквозь прозрачным взглядом маньяка.
Воронцов направился сразу же ко мне, будто заранее знал, где я сижу. Всё тут же снова стало казаться абсурдным; по крайней мере, место и условия встречи никак нельзя было назвать привычными.
Почему-то вдруг вспомнилось наше знакомство. Точнее, не так. Тот день, когда я впервые обратил на него внимание, понял, что он не просто фон, который составляла большая часть группы в универе, а реальный человек. До этого я уже мельком замечал его взъерошенные кудри и серое пятно свитера, расплывающееся где-то в первых рядах, но тогда он был лишь статистом, а теперь настала пора главных ролей. Он, опоздав к началу пары, втиснулся на стул рядом со мной и неуклюже тряхнул весь стол. От него странно пахло: как будто одеколоном, который он стащил у деда. Кладбищенский какой-то, мрачный запах.
– Уже что-нибудь записывали? – шепнул он без приветствий.
Я почему-то занервничал. Подвинул к нему тетрадь. Пара итальянского длилась минут пятнадцать, но дальше названия темы мы пока не ушли.
Следующее воспоминание всплыло еще более неожиданно. Ноги мерзли на кафельном полу, я забыл вынуть из шкафчика шлепки и полез за ними. Физкультура проходила в бассейне, раздевалка уже почти опустела – в группе было не так много парней.
– Да где эти долбаные плавки?!
Я обернулся. Абсолютно голый Петр Воронцов рылся в рюкзаке, уперев одно колено в край соседней лавочки. Плавки тут же нашлись, он принялся их натягивать, на секунду повернувшись в мою сторону. Я не успел спрятать взгляд, в котором наверняка промелькнула зависть, – конечно, я сразу заметил то, что в плавки должно было влезть с трудом. Он, словно почувствовав, тут же поднял голову. Дерьмовый неловкий момент.
– Ты хорошо плаваешь? – вдруг спросил он, будто ничего не произошло.
– Ну так. – Я вяло пожал плечами. На самом деле я наверняка плавал лучше всех в группе. Не зря же семь лет ходил в бассейн и даже участвовал в областных соревнованиях.
– Я отстойно! – весело воскликнул Воронцов, как-то упаковав в черные трусы свое хозяйство. – Короче, если я утону, передай рыжей мымре, что я очень хотел выступить на семинаре, но не могу. Да, кстати, я Петя.
– Игорь.
Кто бы сказал мне тогда, что через несколько лет я поеду навещать его в армии. И что перед этим я еще успею влюбиться в его подругу детства – в Иришку. И забыть ее. А потом буду ненавидеть его, испытывать настоящее отвращение, когда услышу, как он скажет нашей маленькой Рыбке, что любит ее. И умирать… умирать от возбуждения, когда его губы будут прикасаться к ее розовым соскам.
А вот еще одно воспоминание.
– Ты идешь в столовку? – Я сам слышу свой голос. Петя сидит на подоконнике и листает большую красочную книгу.
– Не…
Помню, подошел посмотреть, на что он там уставился. В руках у него оказалось подарочное издание с работами Микеланджело.
– Спустил вчера стипендию, – признался он.
– Зачем тебе эта книга? Можно ведь картины в интернете посмотреть.
– Нет, с экрана не то. Так хоть небольшое ощущение, что я реально их видел. Понимаешь? Вот эта же из Ватикана! Я же никогда не смогу посмотреть на нее вживую.
– Почему никогда? Это не другой край света. Тем более вживую она куда масштабнее.
– Ты че, был в Ватикане? – Он недоверчиво покосился на меня.
– Много раз. – Я пожал плечами. – Можно как-нибудь поехать, если хочешь. Это не так дорого.
И кто бы мне тогда сказал, что однажды я на самом деле буду разглядывать свод Сикстинской капеллы, стоя с ним плечом к плечу?
Я оставил его одного, пошел в столовку, купил сэндвич и кофе. Потом вернулся и купил то же самое для Воронцова. Он все еще восседал на подоконнике с книгой.
– Тебе передали, – я протянул ему еду, – сказали, для ценителя искусства.
– Надеюсь, вон та, с большими сиськами передала? – тут же спросил он, взглядом указав на девицу из группы. – Она не совсем в моем вкусе, но сойдет. Скажи ей, что я буду ждать после пар возле главного входа.
И кто бы мне тогда сказал, что все начнется с Дроздовой, продолжится Лерой, а закончится самыми неправдоподобными – будто из фильма – отношениями с Ярославной…
Я огляделся по сторонам: бугристые от слоев краски столы, пыльные цветы на шкафу, пустые полки для книг. Гости, встретившие своих призывников, причитали и умилялись. Я один таращился молча.
– Как Ясна? – с ходу спросил Петя, даже не поздоровавшись, будто мы виделись буквально сегодня утром.
Я порылся в кармане, вынул золотую рыбку и протянул ему.
– Что это значит?! – Глаза его расширились от неподдельного страха.
– Придурок… – процедил я, – ты чего так дергаешься? Все в порядке. Это она тебе передала. Чтобы тебе тут было не так одиноко.
Он положил рыбку на ладонь и уставился на нее.
– Ну, а у тебя что нового? – не выдержал я затянувшегося молчания.
– Сплошное дерьмо, – ответил он с неожиданной улыбкой, и мне это показалось плохим признаком. Я уже догадывался, за что здесь можно ненавидеть Петю Воронцова. За эти его влажные наглые глаза, за поведение без капли страха, за то, что в его присутствии лезет из всех – тайное, темное, необузданное…
Петя – наша общая лакмусовая бумажка.
За это его будут не только ненавидеть. За это его будут бить…
Я судорожно отогнал подальше эту мысль.
– Слушай меня, – сказал я, наклонившись и сжав под столом его руку. – Не нарывайся, понял? Если что-то пойдет… не так… Звони мне!
– И ты меня спасешь? – усмехнулся он.
– Мои родители что-нибудь сделают, я обещаю!
– Да поздно уже, Чехов! Я уже в аду. И рыбку забери, пусть лучше побудет у тебя. Я заберу, когда вернусь. Лучше рассказывай, что там у тебя? Как с универом?
– Кстати, с универом! – Я немного оживился. – Мудак попал в больницу.
– Мне насрать, – Петя брезгливо дернул бровью, и глаза его налились холодом.
– Ты не понял. Его избили.
– О, а это интереснее. Неизвестно, кто?
– К счастью, неизвестно.
Известно. Ну конечно, известно. Я не бил, я же мирный супергерой. Я просто стоял неподалеку, тяжело дышал в вязаную маску, натянутую на лицо, и наблюдал, как два здоровяка наносят до жути точные удары, – чтобы не убить, не покалечить слишком сильно, но причинить максимальную боль. Я обливался потом, умирал от ужаса и одновременно сладостного чувства мести, которую никогда не смог бы совершить сам. Но Воронцову я это не сказал. Он так и не узнал, что некоторые друзья любят его больше, чем ему кажется. И что у одного из них снова разбиты костяшки.
Остальное время Воронцов спрашивал про Ясну – мне приходилось точно пересказывать каждый проведенный в палате день, это его успокаивало.
Я не знал, как закончить встречу. Как попрощаться. Поэтому просто подошел и молча обнял его. На противоположной стене висели допотопные электронные часы, похожие на фишку домино. Прямоугольник был разделен на два квадрата, и в каждом цепью зеленых точек высвечивалась нелепая угловатая цифра. 17:15. Будто счет в чью-то пользу. Но точно не в мою. Эти часы, кажется, мне что-то напомнили. А, да. Такие же были в школе, в начальных классах, когда меня оставляли на продленку. Я то и дело таращился на них, отсчитывая время до прихода сестры Сони.
Интересно, почему именно они оказались здесь? Если это был знак, то я опять его не разгадал. Почувствовал только, как что-то закольцевалось в моей дурацкой жизни.
В аэропорт я приехал рано, но в ожидании самолета даже не мог читать – просто сидел, отрешенно глядя в стену. Сквозь пыльные окна лезло унылое закатное солнце.