ще какое-то время постояли в надежде, что направление их движения изменится, но они с обнаженными шашками и перекошенными ртами мчались точно на нас. Нанка сильно толкнула меня, и я улетела в старый противотанковый ров. Она прыгнула за мной. Над нами мелькали животы лошадей и комья глины. С остановившимися глазами мы валялись во рву и долго не могли понять, что произошло.
Никогда не забуду эпизод при съемках фильма «Салют, Мария!». Действие разворачивалось на берегу моря, и жители расположились на горе, чтобы лучше видеть происходящее внизу. А там — лодки, стрельба, дымовуха. С колотящимся от восторга сердцем я прибежала и села на траву. Смотрю. Сзади сидели человек пять-шесть подростков. Кто-то крикнул: «Эй, ты!» Я обернулась, и один из них плюнул мне в лицо. Я слышала, что кто-то возмутился, а тот ответил, что я сама виновата — не туда села… Но я уже бежала домой. Дома никого не было, и я рыдала до судорог, до рвоты…
Мама стала работать в моей школе. Я подбегала к ней на каждой перемене, обнимала ее, и мы всю перемену так стояли. Первое время она меня отталкивала, говорила, что обниматься на людях «неприлично», но, наверное, в душе радовалась…
Контейнер с нашим скарбом пришел только через два месяца. До этого мы спали на полу, на матрасе, который нам дала Марья Сергеевна, и укрывались пальто. Но жизнь уже входила в свою колею. У нас появились подруги. Мы с Нанкой стали осваивать город, обулись в валенки и научились есть сало. Соленое сало с чесноком и куском ржаного хлеба! Впрочем, один раз я ела сало и в Феодосии.
Сало
Мама во дворе разговаривала с какой-то тетей, а я стояла, держась за ее подол. Подошел незнакомый дядька, они с мамой о чем-то поговорили, он взял меня на руки и понес, а мама осталась. Там, куда мы пришли, было много дыма и почти не было света, а вокруг деревянного стола сидело много мужчин. Было тихо. Потом они встали, гремя табуретками, потом выпили из стаканов, потом стали плакать, а мне дали кусочек мыла и сказали: «Твой батька любил сало! Ешь сало!» Я не знала «батьку», но понимала, что он «мой» и они его очень любят. Я зажала жирный лоскут в кулаке и стала пытаться его есть, но он не откусывался, выскальзывал, и все смеялись, обнажая железные зубы. Кто-то надрывно запел, кто-то зарыдал, но мне не было страшно с ними. Пахло чем-то родным, и мы ели сало! Пришла мама, взяла меня на руки, и мы быстро ушли, а по дороге я совала ей в рот скользкую тряпочку: «Ешь сало! Мой батька любил сало!»
Первая зима
В Новосибирске на центральной площади ставили под Новый год огромную елку. Никогда раньше я таких красивых не видела. Гирлянды из разноцветных лампочек то вспыхивали внезапно как салюты, то пробегали толчками снизу вверх, то хаотично мерцали, меняя цвет, и молниями стреляли с самой верхушки в землю. Рядом с елкой стояли гигантские Дед Мороз и Снегурочка, вырезанные из льда местными скульпторами. Здесь же, на площади, каждый год вырастал ледяной город, подсвечиваемый огнями изнутри. В этих городских стенах-лабиринтах можно было бродить, загадывать желания, целоваться. Около елки ежегодно выстраивали огромную деревянную горку, с которой одновременно могли скатываться сто — если не больше — человек. Съезжали с горки толпой, стоя на ногах, а внизу дежурили солдаты и принимали скатившихся в свои объятия, чтобы не возникала куча мала. Детские же горки, сделанные в виде сказочных животных, были совершенно безопасны.
Тут же кипели котлы, в которых варились пельмени. В шипящем масле жарились беляши и шаньги. Продавался сбитень. Играла музыка, ходили ростовые куклы, и мужики, сбросив с себя верхнюю одежду, лазали, как водилось в старину, на ледяной столб за подвешенными на верхотуре хромовыми сапогами или гармошкой.
Сибиряки при тридцатиградусном морозе не мерзли. На ногах — валенки, на руках — овчинные рукавицы, у кого — тулуп, а у кого и шуба. Всем было тепло и весело. Нам тоже было весело в наших демисезонных пальто.
Способные дети
В Сибири нам с Нанкой предстояло научиться ходить на лыжах и кататься на коньках. В то время во всех учебных заведениях выдавался спортивный инвентарь, и на уроках физкультуры, с трудом привязав, примотав брезентовыми ремнями лыжи к ногам, молодежь пускалась по трассе в несколько километров в надежде заработать значок ГТО («Готов к труду и обороне»). Мы с Нанкой трудились и оборонялись как могли. Так как мы были девушки стремительные, доски, привязанные к ногам, хоть и отягощали нашу летящую походку, все же не тормозили движения. Скорость достигалась не скольжением, а усилием воли. Бежать по проложенной лыжне нам казалось нелепым и скучным занятием. Мы выбивались из общего строя, суетились, въезжали в сугробы, бесконечно падали, вставали, выкручивая ноги, но приходили к финишу не последними.
Особенно тяжело приходилось Нанке, когда надо было осваивать коньки. Без зачетов по физкультуре студенты не допускались к основным занятиям по специальности. На открытом стадионе «Динамо», дрожа от холода, ужаса и жалости, я смотрела, как моя сестра пыталась бегать по скользкому льду. На ногах у нее были не фигурные коньки, а беговые «ножи». Нанка ползала, кувыркалась, делала опасные для жизни своей и окружающих кульбиты, но продвигалась вперед. Альбертина, учительница физкультуры, крепкая блондинка с железной нервной системой садиста, требовала от будущих музыкантов совершенного владения техникой гладкого скольжения по льду. Поздними вечерами мы с Нанкой, одолжив у соседей коньки, преодолевая усталость, выходили тренироваться в хоккейную коробку перед домом. В обнимку мы доползали до середины льда. Врезаясь со стоном в деревянные борта и друг в друга, высоко подбрасывая ноги в тяжелых коньках, с треском укладывались на лед.
Наслаждение от зимних видов спорта пришло позже. С маниакальным постоянством мы с Нанкой стали ездить в Бугринскую березовую рощу кататься на лыжах, уже собственных. Провожая нас на очередную прогулку, мама с удовлетворением замечала: «Даже зайца можно научить играть на барабане, а вы у меня дети способные». Мы кивали, скромно потупившись, и, намазав лица гусиным жиром, вываливались на мороз. На встречу с сибирским лесом — и своим характером.
Прохожу мимо Останкинской танцевальной веранды. Сейчас она пуста, но мы с Катькой, гуляя летом по парку, не однажды становились свидетелями здешних знойных танцевальных вечеров.
Оторваться от этого увлекательного зрелища невозможно. Оказывается, независимо от возраста, людям свойственно желание нравиться, быть в центре внимания. Конечно, здесь много комичного, жалкого: координация часто нарушена, на лице блуждает тонкая кривая улыбка, а слезящиеся глаза горят отчаянным блеском. Те, кому далеко за шестьдесят, семьдесят и даже больше, пытаются выкаблучивать такие кренделя, что только диву даешься, как они все-таки не падают и не сбивают друг друга с ног. Танцуют все и всё. Публика разодета в пух и прах. В воздухе витает запах нафталина, но он яростно перебивается духами, запахом пота и еле уловимым запахом старости. Мужчины в парадных костюмах, женщины в ярких платьях и при макияже. Все внимательно присматриваются друг к другу. Вот кого-то посадили на скамейку и дали валидол, а вот кто-то кому-то понравился, и с отчаянной страстью вспыхнул роман. Что заставляет этих людей приходить сюда танцевать? Музыка, которая им напоминает юность и молодость, страх приближающейся смерти или жажда любви?
Морсад
Летом в феодосийском Морсаду — танцы. Вечером народ в Городке становился нервным, дерганым. Из соседнего окна дядя Леня слезно просил-надрывался: «Ну, давай, давай, плюй на отца! На мать плюй!» Витька Чеботарев врубал у себя на полную громкость битлов так, что в магазине напротив дребезжали стекла. Мы, шкеты, садились на теплые магазинные ступеньки и наблюдали, как через площадь побежала Нинка в бигудях, а за ней — мать с криком «Не пущу!», как потом Валерка понес в одной руке брюки, в другой — пудовый утюг, отглаживать стрелки к другу-умельцу. Калитки то и дело хлопали, из окон слышался то плач, то хохот. А тут и баба Ира выходила на улицу, садилась на скамеечку, развязывала мешок с семечками и в ожидании покупателей вкапывала туда маленький и большой стаканчики. К ней подсаживались другие бабы со своими стульями, от сплетен летели шелуха и слюни.
Наконец появлялась разодетая молодежь. Девчонки были шикарные! Платья из тафты и гипюра на чехлах, с поясками и без, пышные и в талию, с глубоким вырезом и под горло, туфли с острым носком на мерзавчике, на голове «бабетта», «шишка» или стрижка с начесом, в ушах — болтающиеся шарики или клипсы-цветок. Все благоухали традиционными духами — «Красной Москвой», «Пиковой дамой» и модными «Может быть». Ребята тоже не отставали: рубашки, цветастые с огурцами или нейлоновые, через которые просвечивали белые майки; брюки клеш или дудочкой, узкие ботинки. Вся эта шатия-братия покупала семечки у счастливой бабы Иры и парами-тройками уносилась в Морсад. В наше будущее.
Матросиков-кавалеров в Морсаду было видимо-невидимо. На танцплощадку за высокой железной оградой пройти можно было только по билету, но некоторые смельчаки перелезали через оградные пики, рискуя оставить на них штаны. На сцене-ракушке играл ансамбль, и, пока не опускалась ночь, солисты пели лирические песни, интимно припадая к микрофону после каждого музыкального проигрыша. Моряки были им благодарны. Медленные танцы (медляки) — моряку отрада. Сдвинув бескозырку на затылок, широко улыбаясь, он приглашал на танец какую-нибудь застенчивую хрупкую девушку. Уже минуты через две несчастная начинала ощущать бляху на ремне кавалера довольно явственно. Прижавшись к партнерше так, что издалека они смотрелись как один человек, он начинал ломать ей хребет: раскачивал девицу во все стороны с такой амплитудой, что после танца она скорее походила на моряка, высадившегося на берег после девятибалльного шторма.
Вторая половина вечера была разухабистей первой. Музыканты начинали истерично визжать, трясти волосами и кидаться пиджаками. Публика постепенно раскрепощалась. Начесы, «шишки», «бабетты» разрушались и сбивались набок, «Ленинградская» тушь от пота давала течь, не выдерживая резких телодвижений, с треском лопались брюки. Местные юноши не любили моряков за их горячность, и потому заканчивались танцы обычно дракой. Моряки сбивались в кучу, снимали ремни и свистели ими над головами бесстрашных феодосийцев, которые с ловкостью кошек прыгали им на грудь и спину. Все это повторялось весь сезон танцев.