— Но ведь вы пишете рецензии на научные книги? — спросила Саша.
— Да, — ответила я. — И там все примерно так же. Пока я читаю эти книги, я все понимаю — особенно если они хорошо написаны и там приводится много толковых примеров. Но если кто-нибудь попросит меня рассказать про теорию относительности, я этого сделать не смогу. Ну, то есть смогу, но не слишком хорошо. Как там называется теория относительности про скорость света?
Судя по недоумевающим лицам, этого не знал никто. Кроме Конрада.
— Специальная теория относительности, — сказал он.
— А общая теория относительности — это закон всемирного тяготения?
Он засмеялся и хлебнул вина.
— Кажется, да. Вы правы, это быстро забывается.
— У меня в голове настоящая каша из разных картинок: вот человек едет в поезде, движущемся с той же скоростью, что и автомобиль, и ему кажется, будто машина и поезд по отношению друг к другу стоят на месте, но потом он идет по вагону, и ему кажется, будто он перемещается со скоростью приблизительно одна миля в час, но на самом-то деле он перемещается со скоростью, с которой едет поезд, ну и плюс одна миля его собственной скорости. И пространство-время представляется мне таким, знаете, одеялом…
— Космической материей! — воскликнула Либби.
— Точно! — улыбнулась я ей.
— Ну ты вообще всех запутала, — упрекнул Либби Боб.
— Просто я однажды связала для Мег космическую материю. Вот и все.
Марк многозначительно закатил глаза, пока Либби на него не смотрела, а Роуэн рассмеялся.
— «Вот и все!» — передразнил он ее. — Получается, что ты прямо бог вязания!
Тут он встретился со мной взглядом, но сразу же снова отвел глаза.
— Или его ассистент, — подхватила Либби. — Я спросила у Конрада, как должна выглядеть эта самая космическая материя, чтобы ее можно было связать.
— Интересно, Бог сам создал вселенную? — спросила вдруг Саша. — Или же он только разработал проект, а создавал по его чертежам кто-то другой?
— Мама, не надо, у меня от тебя мозг воспалился! — взмолился Боб.
— Вот почему мы не стали прививать ему религиозность, — сказал Конрад, обращаясь к Марку. — Мы знали, что он не справится с парадоксами. Он все время на чем-то сосредоточен.
— Я уже чувствую себя так, будто мне три года, — возмутился Боб. — Спасибо большое.
— Я тоже не понимаю парадоксов, — подбодрил его Роуэн и перевел взгляд на меня. — Вы знаете друга Фрэнка и Ви — философа, который разгадывает парадоксы?
— Нет! — рассмеялась я. — Господи боже. Это уж совсем какой-то бред!
— Я думала, разгадать парадокс невозможно, — удивилась Либби. — Разве не в этом их смысл?
— Твоя жена умнее тебя, — сказал Конрад Бобу. — Я всегда это говорил.
— Папа, пожалуйста, перестань!
— Один мой знакомый художник коллекционирует парадоксы, — сказала Саша. — Он хранит их в стеклянном шкафчике — пришпиливает булавками, как бабочек. Как найдет новый, сразу пришпилит.
— Найдет? — переспросила я. — Они что же, прямо вот так валяются?
— Ну, может, он сказал это в переносном смысле. Может, никакого стеклянного шкафчика на самом деле тоже нет. По-моему, мы сильно напились, когда он мне об этом говорил.
Конрад нахмурился и допил вино. Он заново наполнил свой бокал и подлил всем остальным.
Роуэн рассмеялся.
— Мне еще ни разу не доводилось найти парадокс, — сказал он.
— Все впереди, — сказала Либби с загадочной улыбкой.
Черт. Она знала.
— Как это хорошо! — воскликнула Саша. — Как хорошо, что мы с вами обсуждаем эту тему, потому что мне всегда было неудобно спросить у него, что же это вообще такое. Ну а теперь кто-нибудь, пожалуйста, расскажите мне: что такое парадокс?
— Это утверждение, которое опровергает само себя, — сказал Марк.
— Какое, например?
— Все критяне лгут, — сказала я. — Это парадокс, если вам сообщил об этом один из них.
— Я не поняла — один из кого? Из кретинов?
— Нет. Один из критян, мам, — пояснил Боб. — Житель Крита.
— И почему это парадокс?
— Ну такие уж это древнегреческие штучки.
Конрад посмотрел на них обоих и рассмеялся.
— Она — голова, — указал он на Либби, — но и сын у меня тоже не промах. Нашли друг друга. Что же до парадокса, то это не просто утверждение, которое само себя опровергает.
— Ну да, — я пожала плечами. — Это утверждение, с помощью которого ты пытаешься доказать его же собственную несостоятельность. Ну как, например, парадокс кучи. Вот есть у вас куча песка. Если убрать оттуда одну песчинку и спросить у кого-нибудь, видит ли он по-прежнему перед собой кучу, он ответит: да, конечно. Тогда вы берете оттуда еще одну песчинку и снова спрашиваете. Вам опять отвечают, что это все еще куча. Так вот в какой же момент куча перестает быть кучей? Ведь в конечном итоге можно разобрать ее всю и оставить только одну, последнюю, песчинку, но, поскольку никакого определения кучи не существует, можно прийти к выводу, что эта единственная песчинка — тоже куча.
— Но это ведь всего-навсего доказывает, что у слова нет точного определения, правильно? — отозвался со своего стула Роуэн. — И демонстрирует разницу между существительным абстрактным и конкретным.
— Ну хорошо, это не самый лучший пример. Но вся наука XX века основана на парадоксах. Теорема Геделя о неполноте, принцип неопределенности Гейзенберга… А есть ведь еще парадокс литературы или парадокс вымысла. Почему мы пугаемся, когда читаем рассказ о привидениях, хотя прекрасно знаем, что это всего лишь рассказ? Почему литература вообще вызывает в нас эмоциональный отклик — ведь мы же знаем, что все это фантазия? И почему, перечитывая книгу или пересматривая фильм, мы испытываем те же эмоции, что и при первом просмотре или прочтении?
— Ну, это никакой не парадокс, — улыбнулся Роуэн. — Это жизнь.
— Мой любимый парадокс — история про лошадь и стог сена,[42] — подхватил Конрад. — У лошади есть возможность выбрать, к какому из одинаковых стогов сена, расположенных от нее на равном расстоянии, подойти, и, не в силах сделать осмысленный выбор, она умирает с голоду. Этот пример демонстрирует, насколько парадоксально вообще осмысление чего бы то ни было.
Я вспомнила про женщину, которая не решалась выйти из дому, потому что увидела у себя в саду Зверя. Не умрет ли и она с голоду? И если умрет, то почему: потому что изо всех сил пыталась все осмыслить или, наоборот, потому что поступала неразумно?
— Ага, а я вспомнила другой парадокс, еще лучше, — сказала я, на ходу пытаясь вспомнить, где же я об этом прочитала. — Впервые он встречается у Фомы Аквинского. Фома задался вопросом, что случится, если Богу вздумается устроить вселенское воскрешение. Другими словами, что произойдет, если одновременно оживут все, кто когда-либо жил на земле. Что будет с людоедами и людьми, которых они съели? Их невозможно оживить одновременно, ведь людоеды состоят из тех людей, которых они съели. Можно воскресить одного из них, а не обоих сразу. Ха-ха.
Я посмотрела на Роуэна.
— По-моему, это хороший пример парадокса, — закончила я.
— Роуэн знает истории про настоящих людоедов, — сказал Боб, но Конрад многозначительно поглаживал бороду с тех пор, как я упомянула Фому Аквинского, и Роуэн, как и все остальные за столом, ждал, когда он заговорит.
— Это интересная загадка, — произнес тот наконец. — Фома Аквинский сосредоточивается на проблеме людоедства, но в действительности на земле всегда одно состоит из другого. Каждая лодка, которую я строю, раньше была деревом, точнее — несколькими деревьями, и, возможно, метеоритами, железной рудой, растениями и прочим. Один пирог два раза не съешь. Вот, наверное, откуда взялся этот парадокс.
— Мег все время говорит про людоедов, — рассмеялась Либби. — Не обращайте на нее внимания! Кто хочет лимонного пирога? А после пирога — песни под гитару! Усядемся все в кружок, как хиппи, и будем хлопать в ладоши.
Она была права. Став веганом, я постоянно твердила о людоедстве. И меня тогда все спрашивали, неужели я думаю, что животные чувствуют боль, а растения — нет, а еще спрашивали, что я стану делать, если проглочу муху или если выживу после авиакатастрофы и окажусь в джунглях, где мне придется питаться трупами и насекомыми. А я в ответ спрашивала их, почему они считают, что есть свиней, наделенных разумом трехлетнего ребенка, — это нормально, а есть трехлетних детей — нет. Вегетарианкой я стала давно — Беша была еще щенком, и я как-то раз гладила ее лапу и вдруг с ужасом осознала, что на ощупь эта лапа — как сырое мясо. Точь-в-точь как те куриные ноги, которые продаются в супермаркете. Беша уже откликалась на свое имя и знала приблизительно двадцать слов, а еще у нее был любимый мячик. Когда я включала Тома Уэйтса, она каталась по полу, а заслышав Боба Дилана, выходила из комнаты. Она была не едой, она была моим товарищем. И тогда я поняла, что больше никогда не смогу есть мясо млекопитающего — правда, некоторое время я еще ела рыбу, но потом отказалась и от нее. Вскоре после этого мне довелось рецензировать книгу, в которой говорилось, что вегетарианство в том виде, в каком его исповедую я, не имеет ровным счетом никакого смысла. Зачем отказываться от мяса животных, если ты все равно ешь продукты, которые получают из этих животных, — например, молоко и сыр? Как можно пить молоко, если знаешь, что вообще-то оно предназначено для вон тех симпатичных телят, которые весной греются на солнышке на лугу, а потом их разлучают с матерью, чтобы превратить в телятину, или упаковать в газо-модифицированной среде, или попросту поджарить, чтобы все молоко, предназначенное им, досталось вам? Мне эти доводы показались достаточно убедительными, и я перешла на растительную диету — ела в основном хумус, горький шоколад и чипсы с солью и уксусом. Я продержалась так два года, но потом потихоньку начала сдавать позиции. Оказалось, что в вымышленный и всеми признанный мир, в котором фермерские животные существуют только в виде счастливых рисунков на пакетах с молоком, верить куда проще, чем в реальное положение дел. Я не ела млекопитающих и продолжала по возможности избегать молочных продуктов, но больше уже не думала о причинах своей диеты.