Те же самые парадоксы действуют на международной политической арене. Еще со времен, когда Фукидид писал о Пелопонесской войне более 2000 лет назад, известно, что государства ищут союзников против тех государств, которые воспринимаются как всеобщая угроза. Страх и недовольство ведут более слабые партии в объятия друг друга, побуждая их утяжелить более легкую чашу весов. Результатом является баланс сил, в котором все государства занимают важное положение. Иногда одна страна становится единственным «балансиром» – таковым была в Европе Британия перед Первой мировой войной. Имея мощный флот и будучи практически неуязвима к вторжению, Британия занимала идеальное положение, чтобы помешать любой из континентальных сил получить значительный перевес.
Контринтуитивные выводы – дело вполне обычное. Представьте парламентскую систему, в которой для принятия решения большинством голосов нужен перевес в один голос из 100 и где есть три партии: у двух по 49 мест, а у одной крошечной партии всего два голоса. Как вы думаете, какая партия самая могущественная? При таких обстоятельствах (фактически существовавших в Германии в 1980-е) у руля будет партия с двумя местами. Коалиции редко бывают бо́льшими, чем это необходимо для победы, и потому две крупнейшие партии не имеют никакого желания править вместе. Обе будут обхаживать меньшую партию, отдавая ей несоразмерно большую власть.
Теория коалиций также рассматривает «минимально выигрышные коалиции», в которых игроки предпочитают быть частью коалиции – достаточно большой, чтобы победить, но достаточно маленькой, чтобы они сами могли что-то изменить внутри нее. Поскольку присоединение к сильнейшей партии уменьшает приобретенные выгоды, ее редко считают лучшим выбором. Даже если в обозримом будущем Соединенные Штаты станут сильнейшим игроком на мировой арене и с экономической, и с военной точки зрения, это никак не гарантирует включения их в коалицию победителей. Наоборот, автоматически будет нарастать неприятие, ведущее к формированию уравновешивающих коалиций среди остальных сил. Я говорил о теории коалиций на конференции в аналитическом центре, полагая, что это общепринятая идея, но мои комментарии были встречены с явным недовольством. В планы Пентагона определенно не входили сценарии типа «сила есть слабость».
Однако прошло совсем немного времени, и развитие получил именно такой сценарий. Однажды утром в 2003 г. я проснулся и обнаружил в своей утренней газете неожиданную картину: три улыбающихся министра иностранных дел шли бок о бок к залу Совета Безопасности ООН. Министры Франции, России и Германии заявили о своем несогласии с планируемым Соединенными Штатами вторжением в Ирак, отметив, что Китай также на их стороне. Между французами и немцами не было никакой особенной любви, так же как и между русскими и китайцами, но эти странные партнеры объединились после того, как правительство США отказалось от достижения консенсуса, который до тех пор позволял Штатам действовать как самому могущественному мировому игроку, не нарушая международные договоренности. Начиналась изоляция. Прекращение дипломатических переговоров со стороны США породило контрсоюз, который еще десять лет назад был бы немыслим.
Великая хартия вольностей человекообразных обезьян
Вероятно, это прозвучит довольно странно, но привычку к равенству у нидерландцев можно объяснить жизнью ниже уровня моря. Огромное количество штормовых наводнений в XV–XVI вв. привили всем понимание общей цели. Мальчик, затыкавший пальцем дыру в плотине[15], никогда не существовал. Каждый горожанин должен был вкладывать свои усилия в то, чтобы страна не подверглась затоплению, и таскать посреди ночи тяжелые мешки с глиной, если дамбу могло вот-вот прорвать. Целый город мог оказаться под водой за самое короткое время. На тех, для кого статус был превыше долга, смотрели косо. Даже сейчас нидерландская монархия неоднозначно относится к помпезным официальным церемониям. Раз в год королева развозит на велосипеде горячий шоколад и угощает прислугу, чтобы показать, что она принадлежит к народу.
Характер иерархий различается в разных культурах. Он охватывает диапазон от армейского формализма у немцев и резких классовых различий у англичан до американской привычки к непринужденному общению и любви к равенству. Но какими бы неформальными ни были некоторые культуры, все они меркнут перед теми, кого антропологи называют истинными эгалитаристами. Эти люди далеко превзошли королеву, развозящую шоколад на велосипеде, или президента по имени Билл. Сама идея существования монарха для них оскорбительна. Я говорю об индейцах навахо, готтентотах, пигмеях мбути, племенах кунг-сан, инуитах и т. п. Считается, что эти ограниченные по размеру общества, живущие за счет различных занятий, от охоты и собирательства до садоводства, полностью устранили различия – кроме различий между полами и между родителями и детьми – в материальном положении, власти и статусе. Основное внимание в них уделяется равенству и распределению ресурсов. Считается, что наши непосредственные предки жили так миллионы лет. Но тогда, возможно, иерархии не так глубоко укоренились в нас, как мы думаем?
Было время, когда антропологи представляли себе эгалитаризм как пассивный мирный уклад, при котором люди всегда ведут себя самым благородным образом: любят и ценят друг друга. В их понимании это было утопическое царство, где, образно говоря, лев и ягненок возлежат рядом. Я не говорю, что такие ситуации абсолютно невозможны (на самом деле, недавно поступали сообщения, что львица в кенийской саванне выказывает материнскую привязанность к детенышу антилопы), но с точки зрения биологии они неустойчивы. В какой-то момент корыстные интересы возобладают и проявится уродливая сторона жизни: хищники ощутят пустоту в желудке, а люди схлестнутся из-за ресурсов. Эгалитаризм не строится на взаимной любви и тем более на пассивности. Это активно поддерживаемое положение дел, при котором признается универсальное человеческое стремление контролировать и доминировать. Вместо того чтобы отрицать стремление к власти, эгалитаристы понимают его, как никто. Они сталкиваются с его проявлениями каждый день.
В эгалитарных обществах мужчин, пытающихся доминировать над другими, систематически одергивают, а на проявления мужской гордости смотрят неодобрительно. Пресловутые «охотничьи (или рыбацкие) байки» считаются недостойными. По возвращении в деревню удачливый охотник просто усаживается перед своей хижиной, не произнося ни слова и предоставляя крови на дротике говорить самой за себя. Любой намек на похвальбу будет наказан шутками и оскорблениями по поводу его жалкой добычи. Точно так же всякому вообразившему себя вождем и вбившему себе в голову, будто он может указывать другим, что делать, прямо объясняют, насколько смешны его потуги. Антрополог Кристофер Боэм изучал эти уравнительные механизмы. Он обнаружил, что лидеры, которые задирают других, склонны к самовосхвалению, не распределяют ресурсы поровну и общаются с посторонними, извлекая выгоду только для себя, быстро теряют уважение и поддержку своего сообщества. Если обычная тактика высмеивания, сплетен и неподчинения не срабатывает, эгалитаристы не гнушаются применять радикальные меры. Так, вождь племени баруйя, который отбирал скот у других мужчин и принуждал их жен к сексуальным сношениям, был убит – как и лидер племени каупаку, перешедший все границы. Разумеется, лучшая альтернатива в этом случае – просто уйти от плохого лидера, и тому останется только командовать самим собой.
Поскольку трудно выжить без какого-либо руководства вообще, эгалитаристы часто позволяют некоторым мужчинам вести себя как первым среди равных. Ключевое слово здесь «позволяют», поскольку вся группа будет начеку, следя за злоупотреблениями. При этом они задействуют социальные инструменты, типичные для нашей эволюционной ветви, общие у нас и наших родственников-обезьян. За многие годы моя команда зафиксировала тысячи ситуаций, в которых третья сторона вмешивается в драку, чтобы поддержать одного или другого участника. Это замечено и у мартышкообразных обезьян, и у человекообразных.
Мартышкообразные склонны поддерживать победителей, и это означает, что у них доминантные особи редко сталкиваются с противодействием. Наоборот, группа протягивает им руку помощи. Нет ничего удивительного в том, что у мартышек очень строгие и стабильные иерархии. Шимпанзе радикально отличаются от них тем, что, вмешиваясь в схватку, поддерживают проигравших столь же часто, сколь и выигравших. Поэтому агрессор никогда не может быть уверен, помогут ему или окажут сопротивление. Это принципиальное отличие от общества мартышкообразных обезьян. Тенденция шимпанзе поддерживать проигравшую сторону создает изначально нестабильную иерархию, в которой верховная власть оказывается менее устойчивой, чем в любой группе мартышкообразных.
Возьмем типичный пример, когда Джимо, альфа-самец группы шимпанзе, живущей на полевой станции Центра Йеркса, заподозрил в тайных сношениях одну из своих любимых самок и самца-подростка. Младший самец и самка благоразумно скрылись из виду, но Джимо продолжал их искать и нашел самца. Обычно старший самец просто немного погонял бы провинившегося, но по какой-то причине (возможно, потому, что его самка в тот день отказалась с ним спариться) он носился за юнцом на полной скорости и не собирался успокаиваться. Гонка продолжалась по всему вольеру, молодой самец вопил, буквально обделавшись от страха, а Джимо был твердо намерен его поймать.
Однако, прежде чем альфа успел достичь своей цели, самки, находившиеся неподалеку, начали издавать тявкающие звуки «воау». Этот негодующий вопль используется как сигнал протеста против агрессоров и вторгающихся на территорию чужаков. Сначала кричащие самки оглядывались по сторонам, чтобы видеть, как отреагирует остальная группа, но, когда к ним присоединились другие, особенно альфа-самка, крики стали громче, пока все голоса не слились в оглушительный хор. Не очень дружное начало создавало впечатление, будто группа устроила голосование. Но как только протест перешел в крещендо, Джимо с нервной ухмылкой прервал гонку: он уловил смысл послания. Если бы он не остановился, несомненно, последовали бы согласованные действия, направленные на прекращение беспорядков.