В эмоционально насыщенные моменты человекообразные обезьяны способны влезть в шкуру другого. Мало какие животные обладают такой способностью. Например, все ученые, стремившиеся найти признаки утешения у мартышкообразных обезьян, потерпели неудачу. Собрав необходимые данные, они не нашли ничего подобного тому, что мы обнаружили у шимпанзе. Мартышкообразные не проявляли утешительного поведения, даже когда кусали их собственного малыша. Они защищали детенышей, но не демонстрировали объятий и поглаживаний, которыми у человекообразных мать успокаивает огорченное чадо. Это делает поведение человекообразных намного более похожим на человеческое. Что же разделяет человекообразных обезьян и человека? Отчасти это может быть лучшее осознание себя, потому что именно это второе отличие известно даже дольше, чем утешительное поведение. Человекообразные обезьяны – единственные приматы, за исключением нас самих, которые распознают собственные отражения. Узнавание себя проверяется следующим образом: не подозревающему об этом животному наносят краской метку в таком месте, например над бровью, которое ему самому не видно. После этого испытуемому дают зеркало. Ориентируясь на свое отражение, человекообразные обезьяны трут окрашенное место рукой и рассматривают пальцы, которыми касались метки, таким образом удостоверяясь, что цветное пятно в зеркале действительно находится на них самих. Мартышкообразные обезьяны такой связи не выстраивают.
Каждое утро, когда мы бреемся или наносим макияж, мы полагаемся на эту способность. Воспринимать свое отражение в зеркале как самих себя для нас является абсолютно логичным, но едва ли мы можем ожидать того же от других животных. Представьте, что ваша собака идет мимо зеркала в коридоре и вдруг резко останавливается – так же, как мы, когда наше внимание привлечено чем-то необычным. Собака наклоняет голову на бок и разглядывает свое отражение в зеркале, тряся головой, чтобы расправить завернувшееся ухо или убрать застрявшую в шерсти веточку. Мы бы, наверное, испытали шок! Собаки никогда этого не делают, а вот человекообразные обезьяны обращают большое внимание на свое отражение. Если я подхожу к своим шимпанзе, надев темные очки, что летом случается часто, они корчат странные гримасы, глядя в стекла моих очков. Они трясут головой, пока я не снимаю очки и не подношу к ним поближе, словно зеркало. Самки поворачиваются, чтобы посмотреть на свой зад, – весьма логично, учитывая притягательность этой части тела, – и большинство шимпанзе открывают рты, чтобы рассмотреть, что у них внутри, касаются зубов языком или ковыряют в них пальцами, следя за отражением в зеркале. Иногда они доходят даже до того, что «украшают» себя. Суме, самке орангутана из одного немецкого зоопарка, поставили зеркало, и она собрала разбросанные по клетке листья салата и капусты, сложила их стопкой, а затем водрузила все это себе на голову. Не отводя глаз от зеркала, Сума тщательно поправляла свою зеленую «шляпку». Можно было поклясться, что она готовится к свадьбе!
Осознание себя влияет на то, как мы взаимодействуем с другими. Примерно в то время, когда дети впервые узнают себя в зеркале (это происходит в возрасте 18–24 месяцев), у них также развивается стремление помогать, направленное на нужды других. Их развитие подобно изменениям, происходившим в ходе нашей эволюции: узнавание себя и высшие формы эмпатии возникли вместе с той ветвью, которая ведет к человеку и человекообразным обезьянам. Связь между этими двумя способностями была предсказана много десятилетий назад Гордоном Гэллапом, американским психологом, впервые использовавшим зеркало в экспериментах с приматами. Гэллап полагал, что для эмпатии требуется самосознание. Возможно, это работает так: чтобы действовать с пользой для кого-либо другого, нужно отделять собственные эмоции и ситуацию от эмоций и ситуации другого, которого необходимо рассматривать как независимое существо. Та же способность отделять себя от других позволяет человеку осознавать, что отражение в зеркале, ведущее себя точно так же, как он, не является независимым существом. Таким образом он приходит к заключению, что это, по всей видимости, его собственное отображение.
Тем не менее, когда речь заходит об этих способностях, не следует сбрасывать со счетов других животных. Многие животные чрезвычайно социальны и участвуют в совместной деятельности, что делает их превосходными кандидатами на обладание высшими формами эмпатии. Два вида, сразу приходящие на ум, – это слоны и дельфины. Известно, что слоны используют хобот и бивни, чтобы поднимать слабых или упавших товарищей. Также они издают утешительное урчание для расстроенных детенышей. Дельфины спасают товарищей, перегрызая линь гарпуна, вытаскивая запутавшихся в сетях для ловли тунца и поддерживая больных у поверхности воды, чтобы те не утонули. Точно так же они помогают и людям – недавно четверо пловцов рассказали, что у побережья Новой Зеландии дельфины отбили их у почти трехметровой акулы.
Зная о сходстве этих животных с обезьянами в том, что касается утешения и целевой помощи, было бы интересно выяснить, как слоны и дельфины реагируют на зеркала. Есть ли параллели и здесь? Для слонов этот вопрос остается открытым[32], но вряд ли можно считать совпадением, что единственный, кроме приматов, вид, для которого есть хоть какое-то подтверждение узнавания себя в зеркале, – это дельфины. Когда дельфинов афалин в аквариуме Нью-Йорка помечали краской, они проводили больше времени перед зеркалом, чем прежде. Подплыв к зеркалу (которое находилось на некотором расстоянии от того места, где ставили метку), они первым делом разворачивались, чтобы получше разглядеть свои метки.
Эмпатия широко распространена среди животных. Она выражается в разных формах, начиная от телесного подражания – зевания, когда зевают другие, – до способности поддаваться чужим эмоциям, когда животное откликается страхом или радостью, улавливая страх или радость другого. На высшем уровне ее проявления мы обнаруживаем сочувствие и целевую помощь. Возможно, эмпатия достигла пика своего развития у нашего вида, но несколько других – и особенно человекообразные обезьяны, дельфины и слоны – подошли к нам очень близко. Эти животные понимают затруднительную ситуацию другого достаточно хорошо, чтобы предлагать оптимальную помощь. Они сбрасывают цепь тому, кому нужно выбраться наверх, поддерживают нуждающихся в глотке воздуха и водят дезориентированных за руку.
Может, им и неизвестно золотое правило – поступай с другими так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой, – но, судя по всему, они ему следуют.
Мир Спока
КАПИТАН КИРК: Из вас бы вышел превосходный компьютер, мистер Спок.
СПОК: Вы очень добры, капитан.
Вообразите мир, полный существ, подобных суперлогичному мистеру Споку из сериала «Звездный путь» (Star Trek). Если бы эмоции проявлялись лишь изредка, никто бы не знал, что с ними делать. Воспринимая только смысловую составляющую языка, эти существа упускали бы изменения тона голоса и никогда бы не занимались человеческим эквивалентом груминга: легкой светской болтовней. Лишенные какой-либо естественной связи между собой, они могли бы понять друг друга единственным способом: в изнурительном процессе вопрошания и изучения.
Сосредотачиваясь лишь на жестоко конкурентной стороне эволюции, огромная масса научной (и не только) литературы изображала нас жителями аутистической вселенной Спока. Доброта, как нам говорили, – это то, что люди проявляют лишь под давлением, а нравственность – немногим большее, чем налет, тонкий слой, скрывающий нашу эгоистичную натуру. Но кто в реальности живет в таком мире? Стая пираний, принуждаемых к доброте желанием произвести впечатление друг на друга, никогда бы не смогла развить такие общества, без которых мы не можем существовать. Не заботящиеся о других пираньи не имеют морали и нравственности в знакомом нам виде.
Ключевое значение здесь имеет взаимная зависимость. Человеческие общества – это системы поддержки, в которых слабость человека не означает автоматически смерть. Философ Аласдер Макинтайр начинает свою книгу «Зависимые рациональные животные» (Dependent Rational Animals) с подчеркивания человеческой уязвимости. На протяжении многих периодов жизни, особенно в детстве и старости, но также и в среднем возрасте, мы полагаемся на заботу других людей. Мы зависимы по своей природе. Так почему же западная религия и философия уделяют гораздо больше внимания душе, чем телу? Они изображают нас рассудочными, рациональными, ответственными за свою судьбу, но никогда больными, голодными или испытывающими вожделение. Телесные и эмоциональные проявления считаются не более чем слабостью.
Во время публичных дебатов о будущем человечества некий уважаемый ученый однажды рискнул предположить, что через пару веков с помощью науки мы обретем полный контроль над своими эмоциями. Казалось, он с нетерпением ожидает этого дня! Однако без эмоций мы вряд ли понимали бы, какой выбор в жизни делать, потому что выбор основан на предпочтениях, а предпочтения в конечном итоге всегда связаны с эмоциями. Без эмоций мы не могли бы сохранять воспоминания, потому что именно эмоции делают их особенно яркими. Без эмоций нас бы не волновали другие люди, которых, в свою очередь, не волновали бы мы сами. Мы были бы как корабли в море, безразлично проплывающие мимо друг друга.
Реальность заключается в том, что мы – тела, рожденные от других тел, питающиеся другими телами, занимающиеся сексом с другими телами, ищущие плечо, к которому можно прислониться или на котором поплакать, путешествующие на далекие расстояния, чтобы быть рядом с другими телами, и так далее. Стоило бы жить без этих связей и эмоций, которые они пробуждают? Насколько мы были бы счастливы, особенно если учесть, что и счастье – тоже эмоция?
По мнению Макинтайра, мы позабыли, насколько наши базовые потребности обусловлены нашей животной природой. Мы прославляем рациональность, но в критический момент придаем ей мало значения. Как знает любой родитель, пытавшийся вдолбить подростку хоть немного здравого смысла, убедительная сила логики поразительно ограниченна. Это особ