енно верно в области нравственности и морали. Представьте инопланетного консультанта, рекомендующего убивать людей, как только они заболеют гриппом. Допустим, он скажет, что, поступая таким образом, мы убьем гораздо меньше людей, чем могут умереть, если позволить эпидемии развиваться бесконтрольно. Задавив грипп в зародыше, мы спасем множество жизней. Это может звучать логично, но я сомневаюсь, что многие из нас предпочтут такой план, потому что человеческая мораль накрепко привязана к социальным эмоциям и в сердце ее лежит эмпатия. Эмоции – наш компас. У нас есть сильный запрет на убийство членов собственных сообществ, и эти чувства отражаются в наших нравственных решениях.
Эмпатия исключительно межличностна – она возникает при общении людей между собой, включаясь от присутствия, манеры поведения и голоса других, а не в результате какой-то объективной оценки. Читать о бедственном положении человека, которого постигли трудные времена, не то же самое, что находиться в одном помещении с таким человеком и слушать его историю. Первая ситуация может вызывать некоторую эмпатию, но такую, которую легко проигнорировать. Почему? Для рациональных «моральных агентов» эти две ситуации не должны различаться. Но наши моральные склонности развивались в прямом взаимодействии с другими людьми, которых мы могли слышать, видеть, чувствовать на ощупь и обонять и чью ситуацию мы понимали, участвуя в ней. Мы тонко настроены на поток эмоциональных сигналов, исходящих от лиц и поз других людей, и мы откликаемся на них собственными сигналами. Реальные люди залезают в душу так, как никогда не сумеет никакая абстрактная проблема. Английское понятие эмпатии происходит от немецкого термина «Einfühlung», который переводится как умение непосредственно чувствовать состояние другого человека.
Мой пример с гриппом показывает, что мы отказываемся стремиться к большему благу для большего числа людей (направление в философии морали, называемое утилитаризмом), если это нарушает базовые для нашего вида запреты. Другой подход, заявленный Иммануилом Кантом, согласно которому мы приходим к морали посредством «чистого разума», порождает еще большие сложности. В этом ключе проводил свои исследования Джошуа Грин, интересовавшийся нейронауками молодой философ, который делал МРТ-сканирование мозга людей, предлагая им при этом решать нравственные дилеммы. Одна из дилемм заключалась в следующем: вы за рулем вагонетки с отказавшими тормозами на полной скорости несетесь к развилке и видите на рельсах слева пятерых дорожных рабочих, а справа – только одного. Вы можете только выбрать направление, куда поедет вагонетка, переключив рычаг. На торможение времени нет. Что вы сделаете?
Ответ прост. Большинство людей повернут направо, чтобы убить только одного рабочего. Но что, если вы стоите на мосту, с которого виден рельсовый путь без развилки, и видите, как по нему на пятерых железнодорожных рабочих несется вагонетка. Рядом с вами стоит толстяк. Вы можете столкнуть его с моста. Он упадет перед вагонеткой и замедлит ее движение настолько, что все рабочие спасутся. Выясняется, что люди скорее убьют человека, изменив направление движения вагонетки, чем намеренно столкнув его собственными руками. Этот выбор очень мало связан с рациональностью, потому что логически оба решения одинаковы: пять человек спасаются за счет одного. Кант бы не увидел разницы.
У нас длинная эволюционная история, которая научила нас, что, схватив человека руками, можно сразу же получить неприятные последствия для себя и своей группы. Тела имеют значение – вот почему все, что с ними связано, порождает эмоции. В исследованиях с использованием МРТ-сканера Грин обнаружил, что при принятии нравственных решений, таких как столкнуть кого-то с моста или нет, светятся те области мозга, которые отвечают и за собственные эмоции человека, и за оценку чужих эмоций. Обезличенные нравственные решения, к которым эволюция нас не готовила, наоборот, активируют области, которыми мы пользуемся для практических решений. Переключение рычага вагонетки воспринимается нами как любая другая нейтральная задача: например, что мы сегодня будем есть и в какое время нам надо выйти из дома, чтобы успеть на самолет.
Принятие нравственных решений обусловлено эмоциями. Оно активирует те части мозга, которые исторически связаны с переходом от холоднокровных рептилий к выкармливающим детенышей, заботливым и любящим млекопитающим, которыми мы являемся. У нас есть встроенный компас, указывающий, как мы должны относиться к другим. Рационализация[33] зачастую происходит уже после того, как мы выдали предопределенную для нашего вида реакцию. Возможно, таким образом мы пытаемся оправдать и обосновать наши действия перед другими людьми, которые могут с этим согласиться или не согласиться, чтобы общество в целом могло достичь консенсуса по поводу конкретной нравственной дилеммы. Здесь в игру вступает моральное давление, – одобрение и неодобрение, которые важны для нас, – но все это, по-видимому, вторично по отношению к морали на интуитивном уровне.
Это может шокировать философа-кантианца, но соответствует точке зрения Чарльза Дарвина, убежденного в том, что этика выросла из социальных инстинктов. Следуя по стопам Дарвина, Эдвард Вестермарк, шведско-финский антрополог, работавший в начале XX в., понял, как мало мы контролируем собственный моральный выбор. Вестермарк отмечает, что, вместо того чтобы выдавать решения на уровне логического умозаключения, «мы одобряем и не одобряем, потому что не можем поступать иначе. Можем ли мы не чувствовать боли, когда нас обжигает огонь? Можем ли мы не сочувствовать своим друзьям? Являются ли эти феномены менее необходимыми или менее значительными по своим последствиям из-за того, что попадают в сферу субъективного опыта?»
До Дарвина и Вестермарка подобные идеи высказывал Дэвид Юм, шотландский философ, делавший акцент на нравственных чувствах, а задолго до них всех – китайский мудрец Мэн-цзы, он же Мэн Кэ (372–289 гг. до н. э.), последователь Конфуция. Записанные на дошедших до нас бамбуковых дощечках, его труды показывают нам, как мало нового под солнцем. Мэн-цзы полагал, что люди склонны к добру так же естественно, как вода стекает вниз по склону. Это следует из его высказывания о нашей неспособности переносить страдания других:
Вот представим себе, что люди вдруг заметили маленького ребенка, который готов упасть в колодец. У всех сразу же замрет сердце от страха и сострадания, но не потому, что они собираются завязать дружбу с родителями маленького ребенка; не потому также, чтобы заслужить похвалу у своих сородичей и друзей, – с ними случится так не от того, что[34] для них неприятна дурная слава человека, которого такие вещи не трогают[35]. Из этого примера мы можем постичь, что чувство сострадания внутренне присуще человеку[36].
Примечательно, что все возможные эгоистичные мотивы, перечисленные Мэн-цзы (такие как стремление к похвале и желание получить благожелательное отношение), обстоятельно рассматриваются в современной литературе. Отличие, разумеется, заключается в том, что Мэн-цзы отверг эти объяснения как слишком надуманные, учитывая мгновенность и силу сочувственного порыва. Манипуляции общественным мнением волне возможны в другое время, сказал Мэн-цзы, но не в тот момент, когда ребенок вот-вот упадет в колодец.
Я целиком и полностью с ним согласен. Эволюция наделила нас искренними порывами к сотрудничеству и внутренними запретами на поступки, которые могут навредить группе, от которой мы зависим. Действительно, мы реализуем эти импульсы избирательно, но тем не менее они оказывают на нас влияние. Я не знаю, добры люди или злы в самой глубине своей души, но точно знаю, что мистер Спок, несмотря на свою впечатляющую логичность, не был бы способен решать нравственные дилеммы удовлетворительным для нас образом. Он бы подходил к ним слишком логически. Столкнув толстяка с моста, он был бы обескуражен протестами жертвы и нашим отвращением и осуждением.
Щедрость окупается
Одним прекрасным теплым вечером в зоопарке Бюргерса в Арнеме, когда смотритель позвал шимпанзе в здание, две юные самки отказались входить внутрь. Погода стояла превосходная. Весь остров оказался в их распоряжении, и они были в восторге. Правило зоопарка гласило, что никого из обезьян не накормят, пока все они не войдут в здание. Упрямые подростки вызвали сердитое ворчание у остальных. Когда нарушительницы несколько часов спустя, наконец, явились, смотритель отвел им отдельную спальную клетку, чтобы предотвратить наказание. Но это защитило подростков лишь временно. На следующее утро на острове вся группа выразила свою досаду из-за задержавшегося ужина, дружно гоняясь за провинившимися, что окончилось для них серьезной выволочкой. В тот вечер молоденькие самки поспешили в здание первыми.
Наказание нарушителей связано со вторым столпом морали, имеющим непосредственное отношение к ресурсам. Юные самки вызвали голодное урчание в животах всей группы. Мы снова говорим о телах, но теперь в ином аспекте. Желудки надо регулярно наполнять. Результатом этой потребности является конкуренция. Обладание и лишение, присвоение, кража, взаимовыгодный обмен, справедливость – все это связано с распределением ресурсов, главной заботой человеческой морали.
Но, возможно, у меня довольно странные взгляды на мораль, которые мне стоит пояснить. Для меня мораль связана или с Помощью, или с (не)Причинением вреда. Эти два П взаимосвязаны. Если вы тонете, а я не оказываю помощь, то я, по сути, наношу вам вред. Мое решение, помогать или нет, в любом случае относится к нравственному выбору. Все не связанное с двумя П, пусть даже оно подается как моральная проблема, выпадает из сферы морали. Скорее всего, это просто условность. Например, одним из моих первых культурных шоков, когда я переехал в США, стала новость, что некую женщину арестовали за кормление грудью в торговом центре. Меня привело в недоумение то, что в этом можно было усмотреть что-то оскорбительное. Местная газета описывала ее арест в терминах морали, почему-то связанных с нарушением благопристойности в общественном месте. Но, поскольку естественное для матери поведение теоретически не может повредить кому бы то ни было, это выглядело всего лишь нарушением норм приличия. К возрасту двух лет дети уже отличают моральные принципы («не красть») от культурных норм («не ходить в школу в пижаме»). Они понимают, что нарушение одних правил вредит людям, а других – только нарушает их представления о правильном поведении. Правила из второй категории культурно обусловлены. В Европе никто и глазом не моргнет при виде обнаженных грудей, которые можно увидеть на любом пляже, но если бы я сказал, что у меня дома есть ружье, все бы страшно огорчились и стали недоумевать, как я дошел до жизни такой. В одной культуре ружей боятся больше, чем грудей, а в другой больше боятся грудей, чем ружей. Принятые в том или ином обществе нормы поведения зачастую излагаются высокопарным языком морали, но на самом деле имеют с ней мало общего.