Один из солдат вскидывает руки, как будто хочет сдаться, и, повернувшись на месте, падает в траву. Есть!
Еще один, будто споткнувшись, тычется в землю.
Молодец Васька! Как на учебном полигоне!
…А если танк подсунется ближе, его можно подорвать. Четырех РГД для этого как раз хватит.
Я нащупываю подсумки, подтягиваю их ближе к себе. Подсумки надо связать вместе, в одну из гранат вставить запал, остальные сами сдетонируют…
«Та-та-та-та… так!» — сухо лязгает затвор, и пулемет замолкает.
— Диск! Давай другой диск! — кричит Вася. — Скорее!
Неужели полсотни патронов… уже?
Я хватаю запасной диск, пытаюсь снять пустой, но он почему-то не снимается. Что-то держит его на приемнике патронов. Как же он отделяется, черт… Я ничего не помню…
— Давай!.. Давай!.. Давай!.. — кричит Вася. В голосе у него ярость. Лицо перекошено. Сейчас он очень похож на Цыбенко во время налета на военный городок.
Я приподнимаюсь на колени и дергаю диск изо всех сил. Рядом что-то ослепительно вспыхивает. Горячая, душная волна опрокидывает меня на спину, Водопадом рушится земля, осыпая лицо, грудь, ноги. И наступает тишина.
…Осторожно переворачиваюсь на бок. Кругом дым, пыль, какие-то черные хлопья, В голове звон. Правый глаз засыпан песком, Я протираю его…
Нашего пулемета нет. Нет большей части куста. Вместо нее куча перемешанных с землей веток. У основания этой кучи полулежит Вася. Ноги его как-то неестественно подломлены, голова откинута так резко, что виден острый кадык.
Холодок пробегает у меня по спине.
— Вася! Васенька! — Я тормошу его, хватаю за руки, пытаюсь посадить нормально.
Тело безвольное, ватное…
— Васька!..
— Да отстань! Чего дергаешь…
Он вдруг оживает, приподнимается, потом садится и смотрит на меня дикими, отсутствующими глазами.
— Тебя ранило, да? Куда?
Он не отвечает. Сидит, потирая лоб ладонью, потом, вдруг что-то вспомнив, оглядывается и начинает шарить руками по земле.
— Ты чего, Вася? — Где пулемет?
Я осматриваю ячейку.
Диски здесь, Цинки с патронами тоже. Рядом — перевязи, наши карабины, подсумки с гранатами, котелки… Пулемета нет.
И вдруг меня слоено подбрасывает; ведь рядом немецкие пехотинцы и танк!
Я хватаю карабин, досылаю патрон в казенник и выглядываю из-за куста.
Танк горит. Да еще как горит! Почти без дыма, ярким оранжевым пламенем, Он будто от самой башни до гусениц облит бензином и подожжен. Я слышу гуденье огня. Горят кусты, горит трава около танка, горит сама земля. Резким запахом окалины и резины несет оттуда. И ни одного выстрела, только треск, похожий на шипенье сала на сковороде, и гуденье огня. С десяток трупов темными мешками лежат на земле. Кто же это его, их так?..
— Васька…
— Ну что?
— Все, кажется… Все танки. Ничего нету больше.
— Все, — говорит он глухо.
Неожиданно я вижу торчащий из-за бруствера конец сошки с сошником. Тьфу, дьявол, как же я его раньше не заметил! Вон, значит, куда его забросило!
Мы одновременно подползаем к пулемету и затаскиваем его в ячейку. Впрочем, мы могли этого и не делать. Ствол ДП согнут, ствольная коробка смята, затвор заклинен. Теперь это уже не пулемет, а никому не нужный железный хлам. Больше он никогда не сделает ни одного выстрела.
Я оглядываю линию нашей обороны.
Кое-где над брустверами маячат каски ребят. Кто-то кому-то машет рукой, Перекликаются…
Слева, со стороны терского берега, приближаются две фигуры, Я вглядываюсь. Это Цыбенко с пистолетом в руке, а впереди него — фашистский солдат. Лицо у сержанта в грязных разводах, гимнастерка широко разорвана на груди, он прихрамывает. Немец идет опустив голову, тяжело передвигая ноги, заложив руки за спину, Лицо его закрывает черный спутанный чуб, Китель, вернее, легкий френч с фестончатыми карманами тоже разорван в нескольких местах.
— Хальт! — командует Цыбенко, поравнявшись с нашей ячейкой. Немец послушно останавливается.
Сержант смотрит на нас, на груду земли и веток, на изуродованный пулемет.
— Тю! — удивляется он. — Значится, живы? А я думал, что вас зараз накрыло.
— Чем?
— Та той же тэ-три. Вин же, паскуда, вдарил прямо по вас. Тильки не пришлось ему поработать. Артиллеристы остановили.
Так вот, значит, кто его!..
— У нас есть потери, товарищ сержант? — спрашивает Вася.
— Потери… — повторяет Цыбенко, глядя на Васю тяжелыми глазами. — Без потерь ни одного боя не бувае, хлопец. Мне от цей герой, — он показывает стволом пистолета на немца, — трошки голову не проломил. Тильки не дотягнулся маленько… Верно я говорю? — оборачивается сержант к немцу.
Немец молчит.
— Пономарев, — говорит вдруг Цыбенко. — Тебе вот який приказ буде, Веди пленного у станицу, у полк. Сдашь его у штаб, розумиешь? Може, вин знав що-нибудь важное для командования, А я туточки буду наводить порядок, Да не забудь расписку за него узять, бо так положено.
7
И я повел пленного в полк.
На всякий случай я взял с собой шесть обойм для карабина и прихватил подсумок с гранатами.
Мы вышли на шоссе ниже разбитой будки путевого поста, миновали догорающие танки и направились к Эльхотову.
Немец невысок; он в зеленых брюках спортивного покроя и в несокрушимых ботинках с медными скобками по краям подошвы, Вместо обмоток — короткие матерчатые гетры на двух пуговках. Широкие плечи обтянуты жиденьким, хлопчатобумажным, травянистого цвета френчиком с большим количеством алюминиевых пуговок.
Да, небогато одевает Гитлер своих солдат. Из всего обмундирования только одни ботинки рассчитаны на то, чтобы протопать по нашим дорогам несколько тысяч километров, А остальное — так себе. Эрзац…
Он идет по дороге впереди меня, и я все время боюсь, что он неожиданно повернется и выхватит из моих рук карабин. Поэтому я взвел затвор и стараюсь держаться в четырех-пяти шагах позади. Но немец шагает спокойно, заложив руки за спину, как ему было приказано.
До станицы от наших позиций километра полтора, По правой стороне дороги лежат заброшенные кукурузные поля. Часть кукурузы убрана, остались лишь пожелтевшие будылья с метелками наверху, а часть еще стоит с налившимися, отошедшими от стеблей початками, туго завернутыми в белые кожистые листья.
Горная, чудесная осень. Желтое сияние легким ореолом окружает каждый предмет, Голубоватые туманы встают вдали. Небо густо синеет над головой… Такая тишина… Не верится, что час назад здесь грохотал бой… А может быть, это был сон и я только сейчас проснулся… И не было никаких танков, никаких разрывов, никакого боя?.. Может быть, я это выдумал?.. Но взгляд наталкивается на широкую спину пленного — и ощущение нереальности сразу же пропадает.
Война… И я веду пленного в штаб полка. Я веду человека, который пришел на мою землю с оружием в руках, пришел, чтобы отнять эту чудесную осень, эти горы, эти поля и голубизну неба…
Он уже чувствует себя более уверенно, чем там, на линии обороны, Выпрямился, откинул волосы со лба и поглядывает по сторонам.
Может быть, он удивляется, сравнивает тесные поля своей родины с нашими дымно-маревыми просторами. Может быть, он еще надеется на какой-нибудь счастливый случай, который поможет ему выцарапаться из положения, в которое он попал, А может быть, он давно отвык чему-либо удивляться и ни на что уже не надеется.
Когда он поворачивает голову, я вижу небритое лицо с толстыми, обветренными губами и каменными надбровными дугами. Туповатое, равнодушное лицо. Руки у него тяжелые, с короткими массивными пальцами и грязными обломанными ногтями. Такие руки могут принадлежать землекопу или слесарю. Или крестьянину.
Нет, не похож этот немец на настоящего арийца, какими их расписывал Геббельс. Я представлял себе немцев совершенно другими, В моем представлении они почему-то были белокурые или рыжеволосые, обязательно высокого роста, с голубыми глазами и тонкими легкоатлетическими фигурами.
Скоро я перестал думать о пленном, потому что почувствовал страшный голод. Странно, мы пообедали перед самым боем, а есть хотелось так, будто я ничего не брал в рот со вчерашнего дня.
Я вспомнил ржаные сухари, которые иногда давали нам вместо хлеба. Они сушились из ломтей, отрезанных во всю буханку. Головокружительный запах шел от них. Обычно выдавали два больших сухаря на обед и по одному на завтрак и ужин. Сухарь можно было размочить в котелке, добавить в кисловатую ржаную кашу соли и есть ложкой. Некоторые так и делали. Но лучше всего было оставить такой сухарь про запас и отламывать от него по кусочку. Тогда казалось, что еды хватит надолго…
Потом я вспомнил о письме, которое начал писать матери несколько дней назад, да так и не успел закончить. Не успел не потому, что не было времени, а просто не о чем было писать. «Здравствуй, мама…» — начинал я и задумывался надолго.
Другие ребята писали помногу, обстоятельно. Я знал, что их письма наполовину состоят из вопросов. Им было о чем спрашивать. А я не умел длинно, Я медленно царапал карандашом: «У меня, мама, пока все в порядке…» — и на этом мысли кончались. Как я завидовал тем, которые писали одно письмо целый вечер!
Пленный резко остановился.
Я чуть не наскочил на него и, отпрыгнув в сторону, судорожно вздернул карабин.
— Стой! Хальт! Руки!
Немец, не обращая внимания на мой крик, спокойно нагнулся над чем-то в траве шоссейной обочины, выпрямился и показал мне стебелек, на котором висели две крупные темно-красные ягоды.
— Фрюхт, — сказал он. — Заубер.
— Стрелять буду! — заорал я как можно громче, чтобы заглушить неожиданный испуг.
— Йа, йа, — примирительно сказал немец, забросил ягоды в рот и, заложив руки за спину, снова зашагал по дороге.
А я долго не мог унять дрожь в руках. Странный какой-то фашист… Ненормальный…
Интересно, что это за ягоды, и как только он углядел их в траве?
…На географии это было. Сергей Иванович принес в класс глобус. Поставил на стол, раскрутил. Мы смотрели на мелькающие материки и океаны и гадали: к чему это? Когда глобус остановился, он сказал; «На Земле живет два с половиной миллиарда людей. Как вы думаете, много это или мало? Представьте, что все население земного шара собрали в одно место. Каждому человеку дали по одному квадратному метру. Какую, по-вашему, территорию займет человечество на глобусе?»