Четвертый корпус гостиницы «Ярославская» – там жили многие африканские делегации – самое оживленное место фестиваля. Москвичи, особенно молодежь, прежде всего девушки, собирались там поглядеть, послушать, познакомиться. Помню, как веснушчатая девчушка, глядя на статных эфиопов, шептала как завороженная:
– Хочу ребенка от негра…
А по вечерам в соседних чахлых кустах комсомольский патруль разгонял парочки. Два суданца, отряхиваясь, оправдывались единственными известными им русскими словами: «Мир, дружба!».
По Европе уже шагала сексуальная революция. До нас фестиваль донес ее отголоски. Во МХАТе в Камергерском (в то время – проезд Художественного театра) концерт давали африканцы. Ажиотаж – не пробиться даже к дверям. Конная милиция сдерживала толпу. Концерт передавали по телевизору. Но во время одного из номеров трансляцию прервали: знаменитая пара танцоров из Западной Африки исполняла танец, явно имитировавший половой акт.
Кое-кто из энтузиастов фестиваля уже стал отличать нигерийцев от эфиопов и ганцев от малагасийцев. Тем, кто был на открытии фестиваля, на стадионе в Лужниках 28 июля, это оказалось не сложно. По кругу стадиона «Лужники» делегации в торжественном шествии проходили одна за другой, неся названия и символы своих стран. И по концертам можно было отличить, а их давала почти каждая делегация. Да и помимо концертов. Ганцев узнавали по одежде и по тому, как горделиво они держались: их страна только что, за четыре месяца до фестиваля, провозгласила свою независимость – первой из колоний Тропической Африки. Малагасийцы запоминались своими красивыми, мелодичными песнями, да и внешним обликом: похожи скорее на индонезийцев, чем на африканцев.
Попросили Академию наук выделить несколько сотрудников в качестве консультантов. Одним из них оказался я. Мне поручили две делегации: Южно-Африканского Союза (теперь – Южно-Африканская Республика) и острова Маврикия. Делегация Маврикия – небольшая, всего пять человек, коммунисты или сочувствующие.
Южноафриканская – сложнее. С этой страной у СССР отношений вообще не было. В начале 1956-го южноафриканские власти закрыли советское генконсульство в Претории. Так что прямо из Южной Африки отправляться в Москву было рискованно: сразу попадешь под подозрение тамошних спецслужб. Поэтому ехали через Европу, не докладывая властям на родине.
Если из многих стран в Москву приезжали делегации от политических партий, то южноафриканцы прибывали поодиночке, на свои деньги, их никто не организовывал. Было их семнадцать человек. Почти все – белые, а также три индийца и один чернокожий. Объединял их всех протест против режима апартхейда (как у нас писали – апартеида).
Среди белых были потомки выходцев из России: их деды когда-то бежали от еврейских погромов. Внуков тянуло посмотреть на страну, связанную с историей семьи. Приехала из Лондона и южноафриканская писательница Филис Альтман, тоже российского происхождения. Жила она вместе с другими зарубежными писателями, приглашенными на фестиваль, но приезжала и в «Ярославскую»: встретиться с соотечественниками.
Историей Южной Африки я занимался к тому времени уже почти десять лет, но никогда еще не встречал никого из этой страны. И ни один из советских ученых еще не бывал в странах Юга Африки. Легко представить, как мне были интересны эти люди! Конечно, расспрашивать их было не так просто: свободного времени у них почти не оставалось. Встречи, приемы, концерты… И все же что-то удавалось, хоть и урывками.
Что тогда знали об Африке москвичи?
Кто-то еще помнил песню «Трансвааль, Трансвааль, страна моя», родившуюся в самом начале Двадцатого века и сразу же ставшую народной. Плюс газетные сообщения. А вообще знали мало. Спросить не у кого. Очевидцев нет. Аэрофлот в Африку не летает. Корабли? Разве что китобойная флотилия «Слава»: она иногда заходит на мыс Доброй Надежды. Дипломаты? Посольство в Аддис-Абебе – единственное советское дипломатическое представительство во всей Черной Африке. Правда, совсем недавно открылось посольство в Гане.
Журналисты? Кажется, только один из советских журналистов всерьез интересовался Африкой – Сергей Васильевич Датлин.
В связи с фестивалем возрос и без того не угасавший интерес к переводной приключенческой литературе об Африке. В 1956-м издали «Капитана Сорви-голова» Луи Буссенара, а вскоре и его «Охотников за бриллиантами». В 1957-м – сразу несколько: «Питер Мариц – юный бур из Трансвааля» немецкого писателя Альфреда Нимана, «Копи царя Соломона» Райдера Хаггарда, «В дебрях Южной Африки, или Приключения бура и его семьи» и еще два романа Майн Рида. Подготовили к изданию и выпустили в 1958-м «Берег Черного Дерева и Слоновой Кости» Луи Жаколио.
Все это когда-то, еще до революции, уже выходило на русском языке. Кое-что переиздавалось в 20-х годах. Но с тех пор, кажется, ни разу. Так что для молодежи эти книги были увлекательным познанием Африки.
Тут бы в самый раз издать африканские стихи и «Африканский дневник» Николая Гумилёва. Но его имя было под запретом тогда, да и много лет потом.
Не снят был запрет и с Бориса Корнилова: его поэма «Моя Африка» в те годы тоже не увидела света.
Не в чести был и Киплинг – его не издавали с 1939-го.
Все, от мала до велика, знают доктора Айболита, Лимпопо, «Не ходите, дети, в Африку гулять» и другие памятные с детства строчки Корнея Чуковского. Те, кто постарше, – фильм «Цирк».
Текущая периодика: газеты, журналы… Много ли из них можно узнать об Африке? В те годы почти ничего.
Летом 1956 года в журнале «Новое время» решили дать статью об английской колонии Золотой Берег: среди всех колоний Черной Африки ей первой предстояло стать независимым государством. Написать статью предложили мне. В моем тексте редактор, Юрий Андреевич Бочкарёв, сделал две поправки. Я писал, что «страна находится в Западной Африке». Он исправил: «в Центральной». Когда я возмутился, он спокойно ответил:
– Ну, так считают четверо-пятеро таких, как Вы, а для рядового читателя – посмотрите вон на карту – она в самом центре.
Я-таки настоял на своем. Но с другой поправкой совладать не смог. В тексте у меня было, что после провозглашения независимости страна будет называться Ганой. Бочкарёв наставительно произнес:
– Так это ведь Англия обещала. И Вы что же, хотите, чтоб наш читатель верил всему, что обещают британские колонизаторы?
Аргумент по тем временам убийственный. Статья вышла без упоминания слова «Гана».
А ведь «Новое время» считалось тогда самым информированным и авторитетным журналом во всем, что касается международных проблем.
После окончания фестиваля мне стали регулярно приходить из Южной Африки три журнала и один еженедельник: очевидно, эти посылки организовали гости фестиваля, вернувшись на родину, хотя никто из них мне об этом не написал. Да и какая переписка с Южно-Африканским Союзом в те времена! Приходили эти издания регулярно, в течение многих лет, пока южноафриканские власти не запретили их, одно за другим. Некоторым моим фестивальным знакомым пришлось эмигрировать из Южной Африки, а Джордж Найкер оказался на несколько лет в тюрьме.
Все началось с телефонного звонка. Примерно через месяц после фестиваля. «Не могли бы мы с Вами встретиться? Нужно поговорить по одному важному делу». Предлагалось место – на улице. И время. Тон был не просительный, скорее приказной, хоть и вежливый. Встретились. Человек не очень запоминающейся внешности. Представился:
– Буча. (Сказал, что из «органов».)
– У нас к Вам просьба.
Оказывается там, в «органах», не уверены, что двое белых южноафриканцев покинули территорию нашей страны.
– Не помните, с какого вокзала или аэропорта они уезжали?
Эти двое вызывали подозрение: были как-то замечены в том, что ходили самостоятельно по Москве. Не с группой.
Что я мог ответить? Этих двоих я хорошо помнил. Оба приехали в Москву из Лондона. Были самыми образованными в группе, держались чуть обособленно и действительно иногда уходили вдвоем пройтись по городу.
Один из них подарил мне книгу, написанную его тестем, Эдуардом Ру: «Время длиннее, чем веревка. История борьбы черного человека за свободу в Южной Африке». Об этой книге я к тому времени уже слышал. Ее выход вызвал в Южной Африке, да и в Англии, громкий резонанс. Но в московских библиотеках ее не было. Разумеется, я бесконечно обрадовался подарку.
На фестивале мне никто не поручал слежку за иностранцами. Да я бы и не согласился. Говорилось лишь, что иностранцам, ради их же безопасности, лучше не отрываться от группы. Но когда те двое уходили, я их не удерживал.
Как они уезжали из Москвы, я не помнил. Все разъезжались порознь, разными маршрутами. Столько было неразберихи! Путаница с билетами: не на тот рейс, не на тот поезд. Кого-то приходилось провожать дважды, если не трижды. Мы все, кто работал на фестивале, устали до изнеможения. Каждый день приезжали туда, в гостиницу «Ярославская», рано утром и уезжали домой уже ночью, когда все торжества, а за ними и посиделки в гостинице, закончатся, когда все угомонятся. А жил я в общежитии «Якорь» у Белорусского вокзала. Час туда, час обратно. На сон часа четыре, от силы пять. И так три недели, от первого заезда гостей. Упомнишь ли тут всё и всех?
Я сказал, что не помню. Но он настаивал и настаивал. Наконец, я не выдержал, сказал наобум:
– Кажется, с Киевского.
Через несколько дней – новый звонок, новая встреча.
– А вот мы тут поговорили с переводчицами, они дали другую информацию.
Хотелось ответить:
– Это ж Ваша работа, что же Вы не проследили.
Понимал, правда, что им было трудно. Опыта нет: ведь такого наплыва иностранцев у нас не бывало. И все-таки – это их проблемы.
Уверен, что у «органов» какие-то сведения о них были. И наверняка знали то, чего не знал я.
Я после фестиваля никогда больше не слышал о тех двоих, но убежден – и тогда и теперь, – что ничем «таким» они здесь не занимались и сразу же уехали, как и собирались. Интерес у них к московской жизни, безусловно, был. «Органы», возможно, заподозрили, что я сознательно покрывал их.