Что я вижу сейчас у тех студентов, с которыми сталкиваюсь? И в МГУ, и в Высшей школе экономики, и в Государственном университете гуманитарных наук. Бо́льшую самостоятельность, бо́льшую раскованность. Больше думают о своем будущем (мое поколение зависело от «распределения»).
Сам характер общения со студентами становится иным. Я помню время, когда книг по профессии было мало и преподавателю приходилось заменять собой учебник: давать фактический материал.
Сейчас такое обилие литературы, что пересказ фактов и событий нужен меньше. Должно быть обсуждение прочитанного, проблемы, анализ. Лекция становится как бы семинаром. Конечно, если перед преподавателем сто и больше студентов – это трудно. Но если группы не очень велики, лучше делать именно так.
Бытует и мнение, что студентами овладел голый практицизм, что им нужны только деньги, а если так – зачем им общая культура?
Я с таким мнением не согласен.
Высшая школа экономики, казалось бы, уж совсем прагматичный вуз. Но вот даже на факультете прикладной экономики объявляется факультативный курс «История и литература Серебряного века и Российского Зарубежья». И студенты записываются, приходят, проявляют не только живейший интерес, но и поразительные знания. И пишут студенческие работы, которые просто радуют. И ведь это – повторяю – даже на факультете прикладной экономики.
Говорю: «Берите тему, какую хотите. Только чтобы она была вам интересна и чтобы, читая вашу работу, я видел ваши глаза».
И я их видел – в эссе о Цветаевой и о Мандельштаме, об Ахматовой и о Довлатове…
Они неплохо знают и классическую литературу. И умеют связать историю литературы с современной жизнью. Даже с современной борьбой политических партий в нашей стране. Вспомнили даже слова Пушкина: «Как можно самому себя выдавать за представителя всей России!».
Работа со студентами по этому курсу была для меня в радость.
Если мне было так интересно с экономистами, то что уж говорить о журналистах и историках. С ними-то – куда больше общего.
Начал я писать в годы оттепели, с 1956-го. В 1962-м вступил в Союз журналистов.
Профессию журналиста, очень интересную, но и нелегкую во все времена и во всех странах, хотя и по разным причинам, мы горячо обсуждали на семинарах и лекциях со студентами, которые выбрали для себя этот путь. Их ожидания, надежды, тревоги.
У политологов я читал курс совсем иного характера. «Афроазиатизация мира в XXI столетии». Тут уже лирики куда меньше. Нужен строгий анализ настоящего и прогноз на будущее, не всегда такой уж радостный для европейца. От студента требуются уже иные качества: холодный анализ, калькуляция различных факторов возможного развития мира.
Горячо обсуждали приемы политической борьбы. Раскопали даже записку, которую Ленин послал Г.В. Чичерину 25 февраля 1922 года. «Нашу ноту по поводу отсрочки Генуэзской конференции следует составить в самом наглом и издевательском тоне, так, чтобы в Генуе почувствовали пощечину. Действительное впечатление можно произвести только сверхнаглостью»[132]. Спорили, насколько допустимы и насколько действенны такие методы. Но с мнением Ключевского, что политика – это прикладная история, согласились все.
Больше всего спорили о том, куда идет мир: это ведь самое важное для будущих политологов. В чем будет и дальше проявляться усиление роли бывших колониальных и зависимых стран? Не захотят ли они поквитаться со своими бывшими метрополиями, с Европой? А в самой Европе – насколько живуч будет имперский синдром, уверенность в своем превосходстве, взращенная столетиями?
И конечно, как скажутся расовые и национальные проблемы? Неизбежно ли столкновение цивилизаций? Можно ли говорить о «черном расизме» – ответе на белый, европейский? Как скажется на Европе многомиллионный приток иммигрантов? Сохранятся ли в Европе национальные государства, если во Франции, например, уже 7 млн мусульман? И не развалят ли локальные национализмы Испанию?
Все это студентов волнует. Литературу читают, не только Интернет. Знают Шпенглера. Читали книги о национальных проблемах и национализме, переводную литературу, многотомные труды о глобализации и даже книгу «Смерть Запада» Бьюкенена. Это они принесли мне опубликованные лишь в 2007-м заметки Роберта Рождественского. И процитировали: «Национализм может именовать себя патриотизмом сколько угодно раз. Однако по сути своей, по законам своего развития он все равно превращается в фашизм. Самый обыкновенный фашизм. Со всеми вытекающими из этой идеологии последствиями. Главным последствием в таких случаях бывает кровь. Это именно она вытекает».
Бурно обсуждали известную «лестницу Владимира Соловьёва»: «Национальное самосознание – национальное самодовольство – национальное самообожествление – национальное самоуничтожение». Большинство сошлось на том, что эти слова великого философа стали в наше время неизмеримо злободневней, чем в конце XIX столетия, когда были высказаны.
И вечный вопрос: что делать? Как все эти проблемы скажутся на нас, на нашей стране? Почему развалился Советский Союз? Гарантирована ли Россия от нового распада? Не приведет ли лозунг «Россия для русских» к тому, что будет «Татарстан – для татар», «Башкортостан – для башкир», а «Сибирь – для тех народов, которые жили здесь до Ермака»?
Я показал им надпись, которую на своей книге «Пашков дом» сделал мне Коля Шмелёв: «Мы с тобой – одной крови». Он написал это, когда еще не был ни академиком, ни директором Института Европы. Но и затем, на своих новых книгах писал подобные слова. Да и в самих книгах – та же идея.
Я говорю студентам: «Если мы все, при любых национальных и даже расовых отличиях, будем всегда помнить, что у нас – общее прошлое и общее настоящее, то будет и общее будущее».
В общении преподавателей со студентами: если раньше влияние шло с одной стороны, от преподавателей, то теперь все бо́льшую роль, наверно, будет играть влияние обоюдное. Студенты, а тем более аспиранты, молодые ученые, становятся не учениками, а коллегами.
Ирина Ивановна Филатова была студенткой, аспиранткой – я был ее научным руководителем. А в конце 80-х стала заведовать той кафедрой в МГУ, где я работал.
Я не люблю выражение «мой ученик». И не только из-за того, что в нем есть что-то высокомерное. Право студента – считать или не считать тебя своим учителем. Но не твое – считать его своим учеником.
Не очень люблю и слово «ученый». Оно значит только, что тебя учили. А выучился? К тому же, как считал Чехов, «университет развивает все способности, в том числе – глупость»[133].
IX
Сейчас бы так!
Об этом я уже вспоминал, писал. Но уж очень важно. Казалось бы: такого никак не могло быть. А ведь было! Поэтому пишу опять.
Три десятилетия – с начала 1960-х до начала 1990-х – существовал закрытый канал советско-американских переговоров.
Во время холодной войны, когда СССР и США обменивались взаимными обвинениями, сплошной руганью и угрозами, все же было стремление искать взаимопонимание.
Разве не фантастика?
Насколько обсуждения были откровенными? Ни на каких весах не взвесишь. Но, безусловно, куда более открыто, чем это позволялось дипломатам.
С чего и почему начались эти переговоры? С 1960-го, когда американский самолет-разведчик оказался над Уралом, и Хрущёв, естественно, был вне себя. А в 1962-м американцы были вне себя, когда Хрущёв завез ракеты на Кубу.
В результате таких событий оба правительства, очевидно, поняли, что из-за каких-то совсем уж непредсказуемых поступков может начаться новая большая война. Должно быть, только так можно объяснить, почему они пошли на создание канала взаимопонимания. Каких-то официальных объяснений я не видел: ни с советской стороны, ни с американской.
А каковы мои личные впечатления?
Меня вовлекли летом 1977-го. Позвонил Евгений Максимович Примаков и без всяких объяснений сказал, что я должен прийти в тот же день на аэродром Внуково. Что прилетела американская делегация, и мы должны вместе тем же вечером отправиться в Юрмалу, где состоится наша конференция.
Зачем, почему, какая конференция, о чем? Он по телефону не стал объяснять. Сказал:
– Там поймете.
А когда я отказался, сказал:
– Если бы Вы знали, на каком уровне утверждали Вашу кандидатуру, глупостей бы не говорили.
Что ж, я поехал во Внуково. Сел в самолет. Там были и советские представители, и американцы. Подошел ко мне американец. Представился:
– Дэвид.
Потом я понял, что это Рокфеллер.
Прилетели вечером. Членов нашей делегации я не знал. Американцев – тем более. Утром понял, что глава нашей делегации, академик Георгий Арбатов, один из советников Брежнева по вопросам международной политики. А глава американской – Рокфеллер. Делегации небольшие. Вместе с переводчиками – человек по 15, может быть, 18.
Утром началось заседание.
Первым предложили говорить мне. О ситуации в Черной Африке: какую роль она играет для СССР и для США.
Выступил. Сказал не то, как подавалось в пропаганде, а то, как я это видел. Кончая выступать, думал: «Ну, сейчас не 1937-й. Не посадят. Но все-таки как-то осудят, накажут».
Подошел к Арбатову. Спросил, стараясь улыбнуться:
– Ну что, отработал я свой хлеб?
Он меня понял. И сказал то, чего я совсем не ожидал:
– Вы же профессионал. Мы Вам верим.
Вскоре я понял, почему меня призвали. Хотя мне ничего так и не объяснили.
В Южно-Африканской Республике в 1976 году прошли массовые выступления африканцев. Полиция их подавляла. Положение в стране стало угрожающим. К тому же в Анголе войска ЮАР сражались с высадившимися там кубинскими войсками, которым помогали советские военные советники.
Правительства ЮАР и США были встревожены возможностью резкой советской активизации на Юге Африки. Тревога возрастала с каждым годом. Это отразилось и в издававшейся литературе. В США вскоре вышла книга «Московский вызов жизненным интересам США в Южной Африке»