Ведь когда Африка с конца 1950-х годов, стала важным объектом советской геополитики, редакции журналов просто гонялись за малейшими свидетельствами исторических и культурных связей нашей страны с Африкой.
А Гумилёв пронес любовь к ней через всю свою жизнь. Обращался к Африке со страстью влюбленного: «обреченный тебе». Его стихотворения и поэмы: «Африканская ночь», «Озеро Чад», «Мик. Африканская поэма», «Жираф», «Леопард», «Носорог», «Гиена», «Красное Море», «Египет», «Сахара», «Судан», «Абиссиния», «Галла», «Сомалийский полуостров», «Либерия», «Мадагаскар», «Замбези», «Суэцкий канал», «Эзбекие», «Экваториальный лес», «Нигер», «Дагомея», «Дамара. Готтентотская космогония», «Зараза», «Рождество в Абиссинии», «Алжир и Тунис», «Абиссинские песни»…
Среди своих читателей – тех, которыми он гордился, назвал прежде всего «старого бродягу» в Аддис-Абебе.
Акростих, посвященный Анне Ахматовой, начал так: «Аддис-Абеба, город роз». И даже Дон-Жуана отправил на любимый материк, написав пьесу «Дон-Жуан в Египте».
Художница Наталья Гончарова изобразила его верхом на жирафе. А авторы известного сборника «Парнас дыбом» пародию на Гумилёва начали так:
У истоков сумрачного Конго,
Возле озера Виктория-Нианца…[175]
Вот и решил я написать статью о его странствиях по Африке. Если не пройдет, готов был написать очерк вообще о российских путешественниках, лишь бы упомянуть там и Гумилёва. Ведь произнеся «а», можно потом сказать и «б»…
Моим друзьям в редакции московского востоковедного журнала идея пришлась по душе. Обещали статью «пробить». Надеялись, как и я, что «наверху» тема покажется безобидной, и ее могут «пропустить».
Ободренный, я засел за статью. Но где найти сведения, факты? Что-то я знал: без этого бы не взялся. Но знал мало. Советской литературы о Гумилёве не было вовсе. «Африканский дневник» Гумилёва тогда еще не был найден. Было известно лишь, что африканских путешествий Гумилёва было несколько. Какие-то сведения – только о последнем из них, да и то скудно. А остальные: куда ездил, когда?
Взором его царицы
Моей прелестной царице…
Тут-то я и решился обратиться к Анне Андреевне Ахматовой. К кому же, как не к ней. Она же главный человек в жизни Гумилёва.
Готовясь к встрече, старался представить себе ее не величественную, с царственными манерами, чьи стихи мы переписывали друг у друга и заучивали наизусть. Хотелось увидеть ее такой, какой видел ее Гумилёв, когда безумно влюбился еще гимназистом.
Расспрашивать о нем – вопросов уйма. Ведь тогда мы знали только его стихи. А о нем самом – почти ничего.
Прежде всего: сколько же было путешествий? В какие именно страны? Когда? И почему – Африка?
Правда ли, что поэт участвовал в тайном антибольшевистском заговоре? И сам заговор: был ли он на самом деле?
И еще, и еще, и еще… Почему вернулся в Россию из Франции и Англии летом 1918-го, когда люди его круга бежали из страны? И как это получилось, что самыми творческими для него годами успеха было страшное время Гражданской войны, «военного коммунизма», разрухи, голода, террора?
Задать все эти вопросы я и не мечтал. Но хоть какие-то.
Встретиться с Анной Андреевной оказалось нетрудно: я знал людей, с которыми она была близка. Но не знал, как она, через столько лет, относится к Гумилёву, насколько ей по душе разговор о нем. Да и вообще – верно ли она поймет меня – разница поколений. Хорошо помнил ее стихи: «отцы и деды непонятны».
Ордынка. Квартира Ардовых. Маленькая комнатка, в ней раньше жил член семьи Ардовых – Баталов, ставший известным артистом. На подоконнике – фотографии, переснятые со старых. Наверху – Гумилёв. Не к моему ли приходу?
Как она выглядела? Среди людей ее возраста многие казались моложе. Но ведь:
Сто раз я лежала в могиле,
Где, может быть, я и сейчас[176].
Задать вопросы удалось не сразу. Пришлось отвечать самому.
– А почему Вас так интересует Николай Степанович?
Должно быть, ей хотелось услышать еще одно свидетельство, какими же тропами мое поколение пробиралось, вернее, продиралось к Гумилёву, да и к ней самой.
Ведь у каждого поколения свой путь. Школьники двадцатых еще могли читать советские издания Аверченко, мемуары Керенского, Деникина, Краснова, дневник Суворина, даже тома переписки Николая II с женой, с великими князьями, с кайзером Вильгельмом. В книжных магазинах еще продавались посмертные, вышедшие в начале двадцатых сборники Гумилёва. О нем еще говорили и спорили на лекциях, на публичных диспутах. Маяковский в своих выступлениях на литературных вечерах объявлял, например, тему: «С чем ездил Гумилёв?». Отвечал на вопросы, не задумываясь:
– Вот говорят: «Хороший поэт». Это мало и неправильно. Он был хорошим контрреволюционным поэтом.
А об Ахматовой и Цветаевой:
– Ахматова – Цветаева? Обе дамы одного поля… ягодицы.
Многие смеялись. Но кто-то возмущался:
– Пошлость. Стыдитесь.
Это слышал на выступлении Маяковского семнадцатилетний Лев Копелев в 1928-м.
Когда мне пошел семнадцатый, в 1946-м, никаких диспутов о Гумилёве и Ахматовой уже не было. И быть не могло. Доклад Жданова выходил брошюрами по полмиллиона экземпляров. Все определения там совершенно однозначны.
Созданный Гумилёвым акмеизм? Жданов не допускал никаких сомнений:
– Акмеисты, как и символисты, декаденты и прочие представители разлагающейся дворянско-буржуазной идеологии были проповедниками упадочничества, пессимизма, веры в потусторонний мир.
Да и о чем спорить? Не припомню, чтобы кто-нибудь у нас в школе или в других местах что-нибудь спрашивал. Где найти предмет спора – стихи Гумилёва, если их к тому времени не печатали уже четверть века. Но я-то их знал…
И все же вопрос Анны Андреевны: «А почему Вас так интересует Николай Степанович?» застал меня врасплох. Я не был готов к такому повороту.
Стал сбивчиво рассказывать, как впервые услышал о Гумилёве. Сказал, что это было еще в детстве, в середине тридцатых, что жил рядом с домом, где Гумилёв провел свои последние годы.
Возле дома останавливалась цистерна с керосином. Громко звучал рожок. Хозяйки с бидонами спешили запастись: керосином заправляли примусы и керосинки. Взрослые брали меня с собой в очередь. Там я и услышал, как мама вполголоса говорила кому-то:
– Тут вот, на втором этаже…
Рассказал, что я видел Арбенину, возлюбленную Гумилёва. И что Африку я в детстве представлял по стихам Гумилёва. И именно его стихи и зародили у меня интерес к ней. И как я переписывал стихи Гумилёва из тетрадей Набоковых, еще в первые послевоенные годы.
Анна Андреевна слушала. Блокадные воспоминания, кажется, никогда ее не покидали, она прекрасно помнила таких голодных ребятишек, каким был когда-то и я.
С интересом – об артистах Александринки. Она знала их. И о Преображенской улице – может быть, потому, что никогда там у своего первого мужа не бывала. Во всяком случае, так я понял.
Думаю, эти мои сбивчивые рассказы как-то растопили ее недоверчивость, которая, как меня предупреждали, давно уже была у Анны Андреевны к посетителям, даже знакомым ее друзей. Почувствовав это, я поделился своими невзгодами. В ответ она рассказала, как дорого обошлись многим ее знакомым встречи с нею. Как, приходя домой, обнаруживала, что кто-то разрезал корешки ее книг: должно быть, даже там искали что-то спрятанное, крамольное.
Вспомнила, что Гумилёв любил рассказывать о своих африканских приключениях на вечерах в «Бродячей собаке» и, бывало, засиживался там до глубокой ночи, пропустив последний поезд домой, в Царское. Сама же она бывала там куда реже. И вообще говорила о «собачьих» вечерах без большого восторга. По-настоящему интересного видела там не так уж много. Далеко не все поэты и писатели ей нравились. К тому же много было пестрой публики, не имевшей никакого отношения к литературе, приходившей просто поглазеть. Поэты-завсегдатаи насмешливо называли их «фармацевтами».
Я спросил, чему обязан Гумилёв своими разнообразными интересами, широким кругозором. Не тому ли яркому обществу, которое собралось тогда в Царском Селе? Анна Андреевна, к моему удивлению, запротестовала. Помилуйте, общество было скучным, жизнь – монотонной, влияние образованного Петербурга чувствовалось мало. Да и первые стихи Гумилёва приняли там плохо: даже ехидные пародии писали. Так что своей образованностью Гумилёв был обязан главным образом самому себе. Благотворным назвала влияние Иннокентия Анненского.
Анна Андреевна не раз подчеркнула, что Гумилёв любил в себе путешественника. Хорошо помнила даты путешествий, факты. (Потом в ее записных книжках того времени я нашел запись «Гумилёв и Африка».) Очевидно, ожидая моих расспросов, она освежила это в своей памяти. Написала даже, что для него «путешествия были вообще превыше всего и лекарством от всех недугов».
Но говорила об этом все-таки без особого пиетета. Интереса к его странствиям я не почувствовал.
Тогда это меня удивило. Но потом я понял, что эта его страсть не объединяла их. Скорее наоборот. Далекими странами она не грезила, в ее стихах им места не нашлось. Бывало, что и в путешествия-то он отправлялся из-за семейных размолвок.
А он любил рассказывать о своих странствиях. Как-то пожаловался: «Когда полтора года назад я вернулся из страны Галла, никто не имел терпенья выслушать мои впечатления и приключения до конца»[177]. Это относилось и к жене. Говорили, что она даже выходила из комнаты, когда он в кругу знакомых и друзей повторял свои рассказы и, как бывает у охотников и рыбаков, очевидно, приукрашивал. Это о ней – и как раз в этой связи – его горькие строки: