В разговорах со мной Ирина Владимировна часто вспоминала людей, с которыми ее сводила жизнь в годы ее близкого знакомства с Гумилёвым, в 1919–1921 годы. И о многих высказалась, пожалуй, резче, чем делала это в своих книгах. Берберову назвала «злой» – за ее воспоминания о Гумилёве. О воспоминаниях Ходасевича: много неправды, хоть и интересны. И вообще – «не верьте мемуарам никаким». Николая Тихонова назвала «малообразованным». А Гумилёва осудила за его отношение к Ларисе Рейснер после их разрыва.
Мне были очень интересны и ее рассказы о жизни русской эмиграции. О Викторе Камкине, который издавал русские книги. «Магазин Камкина» несколько десятилетий был крупнейшим русским книжным магазином не только в Соединенных Штатах, а, наверно, и вообще во всем Российском Зарубежье. Одоевцева возмущалась отношением Камкина к авторам: он делал им богатые подарки, оплачивал дорогу из Европы в США, но гонорары давал мизерные. За книгу «На берегах Невы» она получила что-то около ста долларов.
В то же время она восхищалась им. Эмигрант из России. Приехал в Америку без гроша в кармане и стал миллионером! И все своим трудом! С пяти утра до поздней ночи!
Естественно, я спросил и об отношении Гумилёва к советской власти.
– Конечно, не любил, – сказала она, – и после восстания кронштадтских матросов действительно написал «контрреволюционную» листовку. Но таким уж ярым антибольшевиком не был. И если называл себя монархистом, то это было скорее показное фрондерство. Во всяком случае, режимом последних Романовых он не восторгался. 1921 год был для него настолько успешным, что настроение зачастую было не подавленное, а оптимистичное.
Ирина Владимировна считала, что у Гумилёва был дар провидца. Он говорил ей, например, что лет через двадцать неизбежна новая война с Германией. Другое его предсказание не буду передавать в своей записи, а приведу по ее книге «На берегах Невы»: «Предсказывал он также возникновение тоталитарного строя в Европе.
– Вот, все теперь кричат: Свобода! Свобода! а в тайне сердца, сами того не понимая, жаждут одного – подпасть под неограниченную, деспотическую власть. Под каблук. Их идеал – с победно развивающимися красными флагами, с лозунгом «Свобода» стройными рядами – в тюрьму. Ну и, конечно, достигнут своего идеала. И мы, и другие народы. Только у нас деспотизм левый, а у них будет правый. Но ведь хрен редьки не слаще. А они непременно – вот увидите, – тоже получат то, чего добиваются»[200].
Ирина Владимировна полушутливо-полусерьезно похвасталась своим даром предвидения. В 1920-м она написала:
Напомнила мне о своем романе «Оставь надежду навсегда». Что писала его в первые месяцы после Второй мировой войны, когда в мире еще не угасла идеализация Сталина, ореол, которым он был окружен в военные годы. И что еще тогда предрекла: какой будет его послевоенная политика, даже разгул антисемитизма: «Не удивлюсь, если в один прекрасный день Академия наук по приказу партии объявит, что Протоколы Сионских мудрецов – подлинник». «“Все трудящиеся – на борьбу с еврейским фашизмом” – лозунг не хуже всякого другого. Великому Человеку [Сталину] будет даже приятно».
Упомянула, что о ее стихах с похвалой отозвался Троцкий, как и о стихах Ахматовой, но что от этого любви к большевикам у нее не прибавилось.
Не раз я слышал от нее пожелание, чтобы эмигрантская литература и та, что развивалась на родине, слились, воспринимались как единая литература России.
Можно было бы еще долго пересказывать, о чем говорила эта милая, добрая и умная женщина. Дай Бог, чтобы каждый из нас дожил до ее возраста и сохранил такую память и такую доброту.
Я во многом согласен с Анной Колоницкой, которая написала об Одоевцевой книгу, полную восхищения. «Она была женщиной выдающейся, уникальной». «Чудесным образом мне выпало счастье общения с Ириной Владимировной». «Я обожала ее, восхищалась ею». А заголовок для книги Колоницкая взяла у Гумилёва: «Все чисто для чистого взора…»[202].
Ирина Владимировна и у меня вызвала такую симпатию, что это перешло и на ее стихи. Когда я их перечитывал после встреч с нею, они мне нравились больше, чем раньше.
Или ироническое:
– В этом мире любила ли что-нибудь ты?..
– Ты должно быть смеешься! Конечно, любила.
– Что? – Постой. Дай подумать! Духи и цветы.
И еще зеркала… Остальное забыла[204].
Хранили память
Увлечение Гумилёвым дало мне возможность познакомиться с теми, кто хранил о нем память все шесть десятилетий официального забвения.
В 1988-м, вскоре после «реабилитации» Гумилёва, мой добрый знакомый, петербургский литературовед Михаил Эльзон, издал хорошо откомментированный однотомник его стихов. Мог ли он сделать это, если бы не собирал сведения годами, даже не надеясь, что запрет снимут?
Велика заслуга семьи Лукницких. Еще в середине двадцатых Павел Николаевич Лукницкий составил свои «Труды и дни Гумилёва»: старался восстановить жизнь горячо любимого им поэта буквально день за днем. Но он умер, когда фамилия «Гумилёв» была еще под запретом. Дело продолжила его жена, Вера Константиновна. Издала книги: «Acumiana: Встречи с Анной Ахматовой»[205] и «Николай Гумилёв: Жизнь поэта по материалам семейного архива семьи Лукницких»[206]. А сын – Сергей Павлович, сумел найти «дело» Гумилёва в архивах ЧК. Опубликовал и «дело», и мысли, возникшие у него в этой связи, в книгах «“Дело” Гумилёва» и «Есть много способов убить поэта…»[207]. Сейчас Ольга Медведко достойно продолжает эту традицию семьи Лукницких.
С Андреем Станюковичем, по образованию инженером, и Виталием Петрановским, химиком, судьба тоже свела меня благодаря интересу к Гумилёву. Вместе с молодым филологом Юрием Зобниным они уже в 1991-м издали сборник воспоминаний о Гумилёве. Сколько же лет до того они собирали эти 48 рукописных или опубликованных за границей воспоминаний!
Фанатичный поклонник Гумилёва – Вадим Васильевич Бронгулеев – однажды договорился со знакомыми в типографии и напечатал книгу гумилевских стихов. В выходных данных указал французское издательство. Напечатал девять экземпляров: для себя и друзей. Но КГБ его за это по голове, естественно, не погладило.
После «реабилитации» Гумилёва Бронгулеев исполнил свою заветную мечту: издал книгу о Гумилёве. Назвал ее: «Посредине странствия земного»[208] – о жизни своего героя до 1913 года. Написал очень любовно, хотя и с неточностями (специальностью Бронгулеева были не история и литература, а геология и минералогия).
Бронгулеев купил когда-то те семнадцать чуть обгоревших рукописных страничек «Африканского дневника», чья история достойна пера Дюма-отца. Купил у человека, который хранил их в чемоданчике в проходной карбюраторного завода, где никому бы не пришло в голову искать такое сокровище. После смерти Бронгулеева эти страницы купил Михаил Елизарович Кудрявцев, московский коллекционер, букинист и поэт. Я познакомился с ним в 1986-м, когда мы вместе выступали на одном из первых вечеров памяти Гумилёва – в Московском доме архитектора. Его увлечение гумилевскими стихами началось с 1960-х, когда кто-то при нем прочитал стихи: «далеко, далеко на озере Чад изысканный бродит жираф». Кудрявцев написал:
Десятилетиями он собирал сборники гумилевских стихов. Но в 2000 году ему пришлось продать бо́льшую часть своей коллекции: надо было купить квартиру для своей семьи. А в 2004-м он умер.
Много сделали для сохранения памяти о Гумилёве литературоведы Р. Тименчик, Н. Богомолов, Р. Щербаков. А сколько было и тех, кто не занимался изучением Гумилёва, а просто любил его и знал его стихи. Знал и помнил, вопреки запретам.
В кабинет Дмитрия Алексеевича Ольдерогге в Кунсткамере, окнами на Неву и Адмиралтейство, я начал ходить в 1948-м – и чуть ли не в первый же раз он повел меня смотреть африканские коллекции, привезенные Гумилёвым в 1913-м. Но о его пометках на полях гумилевского «Шатра» я впервые узнал не от него, а от Виктора Андрониковича Мануйлова, знатока отечественной поэзии, блестящего рассказчика, составителя «Лермонтовской энциклопедии».
Как-то раз, отчаявшись найти очередную интересовавшую меня редкую книгу в нагромождениях своей библиотеки, Виктор Андроникович сказал:
– Но зато я могу показать Вам мой «Шатер». Дмитрий Алексеевич Вам о нем, конечно, рассказывал. Не рассказывал? Ну тогда я Вас, батенька, сейчас удивлю.
И показал мне этот, может быть, самый уникальный экземпляр «Шатра». Все его поля усеяны комментариями – таким знакомым мне бисерным почерком Дмитрия Алексеевича. Оказывается, Мануйлов когда-то попросил его дать пояснения к упомянутым в стихах историческим событиям, географическим названиям, наименованиям племен и народов. И Ольдерогге подробно, со свойственной ему основательностью, прокомментировал все: от сказания о царице Савской и царе Соломоне до новейшего времени.