Иванов нашелся:
– Хорошо, будем сличать почерка.
Тогда встал Миша Чигринский, студент третьего курса кафедры истории международных отношений, той, где учился и я:
– Не надо сличать почерков. Записку писал я.
Иванов приказал ему спуститься вниз и встать лицом к нам. Как подсудимому.
И начался следующий акт действа. На кафедру вышел пятикурсник и потребовал исключить Мишу из комсомола. Немедленно! Сейчас же! Высоченный, перегнувшись через кафедру, он вопил: «Я не могу дышать одним воздухом с этим человеком!».
Пятикурсник, разумеется, думал о своем будущем: ему скоро предстояло получать распределение на работу. Надо было выслужиться. (Потом ему, действительно, дали престижную должность.)
Его примеру последовали еще двое пятикурсников. Клеймили Чигринского, стараясь превзойти друг друга.
Но и это еще не конец. Я впервые увидел там эффект потерявшей рассудок толпы. С мест кричали:
– Выгнать его! Прямо сейчас! Что тут думать!
Рядом со мной сидела девушка из моей группы. Ей не было и восемнадцати. Она тоже кричала. Через несколько дней я завел с ней разговор об этом собрании. Она себя не помнила.
Мишу спас студент его группы Виктор Фураев. Он просил дать их группе разобраться самой и предложить решение. К голосу Виктора прислушались: фронтовик, заместитель секретаря партбюро.
Вот о таких собраниях М.Г. Качурин, студент соседнего факультета – филфака – написал тогда:
Рубеж сороковых-пятидесятых
Я не забуду, доживу хоть до ста.
Эпоха книг и авторов изъятых.
Эпоха выдвижения прохвостов[60].
А Ольга Берггольц, тогда же:
На собранье целый день сидела —
То голосовала, то лгала…
Как я от тоски не поседела?
Как я от стыда не померла?..[61]
Такая вот повседневность
Мы дети страшных лет России…
Мы тоже дети страшных лет России…
У меня каким-то чудом сохранился номер газеты «Ленинградский университет» от 20 апреля 1949 года. Там – «Отчеты о партсобраниях на факультетах университета».
На физфаке: «Отвергая гнусную идеалистическую фальсификацию физической науки со стороны таких “столпов” буржуазной науки, как Бор, Эйнштейн, Шрёдингер, Эддингтон, Джинс и прочие дипломированные лакеи буржуазии…».
На истфаке: «…серьезные ошибки космополитического и буржуазно-объективистского характера в работах и лекциях профессоров С.Я. Лурье, О.Л. Вайнштейна, С.Б. Окуня, С.Н. Валка, А.В. Предтеченского, Б.А. Романова…». Лучших наших профессоров.
Не забыли и маленькую группу студентов первого курса, в которой я учился. «Студенты Ю. Баранов и Ю. Соловьёв, раболепствуя перед всем иностранным, охаивают замечательные произведения советского киноискусства». Восемнадцатилетнего Юру Баранова пропустили через серию комсомольских собраний. Единственные обвинения: любит джаз и читает журнал «Америка». Сдавать весеннюю экзаменационную сессию он не явился. Староста нашей группы пришла к нему домой: узнать в чем дело. Ответили:
– Арестован.
По факультету шептались, что ему дали 10 лет. Больше я никогда его не видел. Юре Соловьёву повезло. Очевидно, разверстка на число арестов на факультете была выполнена, и от него отстали.
Запомнилось и другое собрание. В первый ряд посадили преподавателей. Затем каждый по очереди должен был подниматься на кафедру и виниться в своих ошибках и неверных взглядах.
Дошло до академика Струве. Он говорил примерно так:
– Я ведь, как ученый, сложился еще до Великой Октябрьской революции. Мне, конечно, надо во многом учиться у моих учеников.
Вел собрание новый декан – Корнатовский. Завершая, сказал:
– Ваши преподаватели сейчас каялись. Посмотрим, искренни они были или нет.
Не обошлось и без курьезов. Один из ораторов (не буду называть его имени) потрясал только что изданной книгой профессора Л.И. Зубока «Империалистическая политика США в странах Карибского бассейна, 1900–1939» и кричал:
– Тут же на каждой странице цитаты буржуазных авторов. Конечно, разоблачать их надо. Но зачем же цитировать? Ведь цитируя, мы их пропагандируем.
(Тогда была такая установка «сверху» – клеймить, но не цитируя).
И стал приводить, одну за другой… эти самые цитаты.
В зале нарастал смех…
Корнатовский был у нас на факультете одним из главных организаторов кампании борьбы против «безродных космополитов» и «низкопоклонства перед Западом».
Но… не рой могилу другому.
Какие-то доброхоты занялись творчеством самого Корнатовского. Он тогда, кажется, ничего не публиковал. В те времена из уст в уста переходили образчики тогдашней мудрости: «Напиши три строчки, и я найду, как объявить тебя врагом народа». «Кто ничего не пишет, тот навсегда останется мичуринцем» (Лысенко, истребляя генетиков, превозносил Мичурина). И еще: «Не думай; если подумал – не рассказывай; рассказал – не записывай; записал – не публикуй; опубликовал – кайся».
Корнатовский, думаю, не знал этой премудрости, но интуиция ему подсказывала, что публиковаться не время. Однако, в его старых статьях кто-то нашел раскавыченную цитату Троцкого. Скорее всего, это была не какая-то оригинальная мысль Троцкого, а расхожий партийный лозунг. Но достаточно того, что его произносил и Троцкий. Корнатовского посадили за «троцкизм-контрабандизм».
Допекали нас не только бесконечными собраниями о бдительности, «идейной чистоте» и борьбе с «отклонениями», но и «аморалками».
Тут надо вспомнить, каково было девушкам в послевоенном Ленинграде. Из-за войны и голода число мужчин резко убавилось (от голода они умирали первыми). Надежд найти мужа стало меньше. Но стоило какой-нибудь незамужней студентке родить, и начинались поиски «мерзавца», который «сделал» ей ребенка. Сами студентки зачастую не хотели привлекать к этому внимания. Но комсомольское начальство требовало…
Был случай, когда на собрании «обвиняли» сначала одного, потом другого, хотя сама «героиня» никого не хотела называть. Наконец, один из допрашиваемых, не выдержал:
– Ребята, честное слово, я ведь только один раз!
Зал взорвался хохотом, и рьяному комсомольскому начальству пришлось допрос закончить.
Собраний было так много, и тянулись они так долго, что иногда приходилось напоминать, что скоро разведут мосты через Неву.
Не было ли это политикой, – чтобы у студентов не оставалось времени думать?
Каково было преподавателям? В университете то и дело кто-нибудь исчезал. Особенно – на политэкономическом и биологическом факультетах. Да и у нас. Одних просто выгоняли, других – арестовывали. То же самое – и в Москве, и по всей стране. Но Ленинград был опальным, и здесь давление чувствовалось сильнее. Преподавателей держали в постоянном страхе.
На нашем факультете был доцент, о котором говорили, что он на всех собирал компромат. Да он и не отрицал – наоборот, гордился. Во внутреннем кармане носил записную книжку и, похлопывая себя по груди, говорил:
– Все вы у меня тут!
Со студентами преподаватели держались очень осторожно, неровен час – донесут.
Среди профессоров были прекрасные специалисты. Сигизмунд Натанович Валк, Борис Александрович Романов, Анатолий Васильевич Предтеченский, Семен Бенционович Окунь… Но в разговорах с нами они старались не выходить за строгие рамки своего предмета.
Семен Бенционович прекрасно читал лекции по истории России. А лекцию об убийстве Павла I и связанных с этим событиях – так ярко и артистично, что послушать сбегались студенты с других факультетов. И партбюро выразило ему свое недовольство: сосредотачиваться нужно не на таких событиях, а на социально-экономических процессах.
На книгу Окуня откликнулись хвалебной рецензией – о ужас! – в Америке. Как он боялся, что об этом узнает начальство!
Профессор, которая вела у нас историю Средневековья, была лучшим медиевистом в Ленинграде. Занималась она Францией времен Ришелье, Мазарини, Людовика XIV. Одним словом, временем, которое мы знали по «Трем мушкетерам». Но вместо этого весь год мы должны были штудировать 24-ю главу первого тома «Капитала»: «О первоначальном накоплении». Правда, я написал курсовую работу о Генрихе Наваррском. Она молча поставила мне «отлично», без комментариев.
И такой учитель
– Вот Вам золотое правило. Делать надо не только то, что начальство от Вас требует, но и то, что оно Вам сегодня категорически запрещает. Именно это и будет завтра самым важным. И самым нужным.
А из дальнейшего следовало, что начальству вообще надо потакать с уразумением, иначе перепачкаешься с ног до головы. Но не надо начальство и слишком раздражать, а то еще накликаешь на свою голову…
Все это Дмитрий Алексеевич Ольдерогге говорил весело, с искорками в глазах, подкрепляя советы афоризмами любимых им Салтыкова-Щедрина или Козьмы Пруткова. Вроде того, что человек на Руси сохранился лишь по недосмотру начальства. А годы для такого острословия были уж какие неподходящие! Сталинские!..
Анна Ахматова писала: «…отцы и деды непонятны». Это о поколении ее отцов и дедов. А что же говорить о ее поколении и столь близком к ней поколении Дмитрия Алексеевича?
Жизнь заставляла их быть недоверчивыми. Они знали, как опасно раскрываться перед другими, подчас даже близкими. Не писали мемуаров, жгли свои архивы, в письмах изъяснялись обиняками. Если нам кажется, что мы вполне поняли судьбу людей тех поколений, то – нередко это лишь заблуждение.
Я знал Дмитрия Алексеевича четыре десятилетия, но не решусь претендовать на то, чтобы дать его цельный портрет. Пытаюсь рассказать лишь о том, что мне удалось увидеть, услышать и, хочется надеяться, понять.