— Да, — ответил он. Затем неизвестно зачем: — Джейн? — потому что он знал, что это была она. Как он мог не узнать ее голос? И не ожидая ответа, тут же спросил: — Как ты? — облегчение сметало разом все накопившиеся в нем слова. — Джейн, я так переживал. Не знал, что и думать, — остановиться он уже не мог. — Ты где? Все время пытался тебе дозвониться. Твой телефон не отвечал… Я ездил к тебе, наверное, тысячу раз… — «Почему не замолчишь, наконец, и не дашь открыть ей рот?»
— Я в порядке, — ответила она, почти шепотом, голосом привидения. — Я дома. Ты можешь ко мне приехать?
— Конечно. Обязательно, когда скажешь. Когда? — «Глупо, да, замолчи ты, наконец», и вместе с тем, воспарив внутри себя: «Она позвонила!» Конец затяжной агонии. Но где-то внутри него прогремел предупреждающий сигнал. Ее голос показался уж слишком мягким и приглушенным. И еще она была настолько подавлена, что не могла ни пошутить, ни сострить. Он хотел спросить ее о тысяче вещей.
— Прямо сейчас. Можешь приехать прямо сейчас?
— Я буду прежде, чем ты об этом узнаешь, — сказал он.
— Хорошо, — ответила она, повесила трубку и исчезла. Ее голос еще долго продолжал эхом повторяться у него в ухе. Где-то еще минуту он неподвижно стоял у телефона.
Он как никогда спешил увидеть ее лицо, но когда это произошло, то по глазам ее понял, что она все уже о нем знает и любить его больше не сможет. В ее глазах была полная осведомленность. Взгляд был плоским и полным удивления. Ее черты были будто изваяны из гранита, само лицо напоминало каменную глыбу. Он никогда не думал, что она может смотреть на него такими глазами — отдаленно и холодно, будто откуда-то издалека, даже если он был всего лишь в нескольких футах от нее.
«Она знает», — подумал он. — «Обо мне и о доме».
— Заходи, — сказала она, сделав шаг в сторону.
— Что случилось? — спросил он. — С тобой все хорошо? — его слова были пусты и не несли ни малейшего смысла, просто нужно было что-то говорить. И его убило то, что она была прекрасной даже в своем холоде к нему и равнодушии.
— Заходи, Бадди, — сказала она. — Я хочу, чтобы ты вошел, — в ее голосе зазвучали командные нотки.
Подчиняясь команде, он вошел внутрь и на момент испугался, оказавшись в прихожей, где они терзали Керен. Он быстро взглянул в глаза Джейн, не желая увидеть дверь, ведущую а подвал на лестницу, по которой скатилась ее сестра, и не хотел видеть лестницу, на которой он тогда стоял с бутылкой водки. Он не хотел даже думать о комнате наверху.
— Я знаю, почему ты ни разу не захотел войти в дом, — холодно сказала она. — В мой дом.
Бадди не ответил. Он продолжал молчать. Механика его тела не работала.
— Из-за того, что ты тут сделал.
Это был удар ее осведомленности, будто внутри него гигантская колотушка ударила в гонг, и вибрации эхом пробежали по всему его телу. В один невозможный момент он ослеп, в глазах почернело, затем он снова начал видеть ее лицо и глаза, которые его сверлили насквозь.
— Я не понимал… — начал он, и остановился, поняв, что ему нечего ей объяснить, что произошло или почему. Он не смог найти объяснение даже для себя самого.
— Ты все крушил у меня в доме, — сказала она. — И мою комнату также? Изрезал мне постель? Наблевал на ковер? Сцал на стены?
Это слово шокировало его. Она никогда не ругалась. Одно лишь слово «сцал» пленило его до смерти. Он знал, что рано или поздно она это скажет. У нее в сознании он был связан с мочой на стенах.
— Только подумать, я его любила, — продолжала она. И теперь ее голос налился печальной надеждой, которую он попытался с ней разделить. Может, это был шанс? — Только подумать, я позволяла тебе себя целовать и прикасаться к себе…
Ее руки обессилено болтались по сторонам, а затем она схватила себя за плечи.
— Джейн… — начал он, и это было все, что он смог сказать. Он не раз видел людей, в конфузных ситуациях теряющих дар речи, и в точности знал, что это означает. Ему нужно было сказать слишком много — в свою защиту, даже когда он был беззащитным, не мог говорить, не мог подобрать слова и даже если находил их, то не знал, как это выразить и с чего начать.
— Меня от тебя тошнит, — сказала она, вздрогнув, будто ярость одних лишь ее слов на самом деле вызывала в ней тошноту. — Я не хочу тебя больше видеть. Мне захотелось, чтобы ты вошел сюда лишь один раз. А теперь — вон отсюда. Вон из моего дома. Вон из моей жизни…
Сломался ли у нее голос, или это было ее последнее слово?
Он не знал. Все, что он знал, так это то, что он сказал: «Джейн…», и не был в точности уверен, что смог бы что-нибудь произнести затем, и что попытался что-нибудь сказать. А в последствии и не мог вспомнить об этом. Он лишь помнил ярость на ее бледном лице, глаза, которые сверкали, но в них были не огоньки, а отблески льда. Он лишь помнил, как стоял молча, будто его огрели оглоблей по голове, а затем он развернулся и чуть ли не побежал к двери, которая так и не была закрыта после его прихода. Он отвернулся от той, которую любил до отчаяния и боли, и убегал прочь, убегал по дорожке, ведущей от ее крыльца, к машине, понимая, что он был виноват во всем, что она говорила, и что он был один из них, один из тех негодяев, которые не были достойны ничего, даже жизни.
Она только вернулась из больницы от Керен, как позвонил Гарри Фловерс.
Ее визиты к Керен были моментами света и радости — может, не столько радости, сколько забвением от печали и серости, в которую превратилась ее жизнь. Снова заговорив, Керен болтала без умолку, выкладывая ей все планы на жизнь, о покупке новой одежды и о том, как увидит всех своих друзей. Ее больничная палата была переполнена подарками от одноклассников, сумасшедшими открытками со странными картинками и фотографиями, шариками, парящими вокруг ее койки и цветами, расставленными повсюду. И хотя Керен была рада такому вниманию к ней, тень чего-то неосознанного ложилась на ее черты. Она все еще не помнила того, что с ней произошло в тот вечер, когда был разгромлен и разорен их дом. С того момента, как она открыла дверь и вошла внутрь, ее память была пуста, будто все было стерто карандашной резинкой. Джейн этому была рада.
Джейн была рада ее похищению и последующему за ним побегу от журналистов и телекомментаторов. Факт того, что Майки Стейлинг не выжил, и его ранние преступления случились тридцатью годами прежде в маленьком городке штата Мэн в пятистах милях от Викбурга, быстро поспособствовал тому, что эта история перестала что-либо значить. Средства массовой информации потеряли интерес как к Джейн, так и к Эймосу Делтону с того момента, как был получен отказ от дачи интервью, и Эймос был отправлен к родственникам в Индиану. Бедный Эймос, который, наконец, совершил смелый поступок. Однажды, когда он вернулся, она с благодарностью рассказала ему, каким после всего он был храбрым мальчиком.
Никто в семье не говорил о будущем — о том, останутся ли они в Барнсайде или переедут. Джейн была уверена, что они не переедут никуда. Однажды она зашла в комнату к Арти, снова услышала дикое звуковое сопровождение видеоигр и почувствовала, что не может удержать улыбку. В тот же вечер Арти выбрал предмет для разговора за ужином.
— Мы снова куда-нибудь переедем, Па? — спросил он, состроив полную гротеска детскую рожицу.
— Мы подумаем об этом позже, — ответил отец. — Когда Керен вернется из больницы, — затем он нежно взглянул на Джейн и сказал: — И Джейн немного разберется в своих чувствах.
Джейн не имела чувств, что бы в них как-то разбираться. В том то была и проблема. Ее тяжелое испытание с Майки приобрело аспект нереальности, будто это случилось глубоко во сне, приснившемся очень давно. Она противилась усилиям родителей показать ее психиатру. Кошмары ей больше не снились. Эпизоды были настолько короткими и скоротечными, что она не вспоминала деталей. Она жалела Майки Лунни, и никогда бы не смогла забыть его боль и мучения, когда сама беспомощно сидела привязанная к креслу, и не была убеждена в том, что он на самом деле мог ее убить. Ее больше удивляла собственная способность отодвинуть Майки, и те события в сарае под навесом в самый дальний уголок своего сознания.
С Бадди все было иначе. Первые дни он был ее сердечной болью. Она знала, что это звучит драматично, но на деле чувствовала, как горело от боли ее сердце, будто в него вонзился нож, лезвие которого к тому же продолжало вращаться в ее израненной плоти. Она отдаленно понимала, что он продолжал ее любить, но также осознавала невозможность ответить ему тем же. Разрушения были настолько велики — в ее доме, в жизни, в сердце. И если бы он признался раньше… если бы он сказал, что он это делал, и объяснил, почему… то, может быть, она чувствовала бы себя иначе, но не могла знать — как. Худшее было в том, что она не могла никому рассказать о Бадди. Лишь в семье она сумела промолвить, что между ними ничего не осталось.
— Что такого случилось там, в сарае, что это так изменило твои к нему чувства? — спросила мать, и Джейн остро взглянула на мать, поражаясь ее проницательности.
— Ничего, — ответила она, осознавая, что лжет, но у нее не было другого способа ответить. — Мы уже не вместе — каждый сам по себе…
Сомнительные взгляды матери на протяжение нескольких часов не могли никак изменить мнения Джейн, также в отношении собственной лжи.
В другой вечер, перед тем как уснуть, она увидела перед своими глазами его лицо и в ярости подумала о нем, обо всем, что он мог делать в этой комнате, о желтых дорожках на побелке, о противном запахе рвоты. Она представила себе струйки под побелкой. Не в это ли он превратился? В струйки мочи на стене? Она даже заплакала сразу перед тем, как уснуть. Это был странный плач — без слез.
Однажды утром она открыла глаза и увидела лишь голые стены без плакатов и фотографий. Что-то изменилось. Она еще не осознала — что. Солнце пробивалось в комнату, несмотря на то, что окна были зашторены. Она откинула одеяло и села, как всегда, глядя в одно и то же пятно на стене, пытаясь что-нибудь увидеть под краской. Она изменилась, а не комната. Боли от потери Бадди больше не было — ни боли, ни злости на него, ни запаха из-под ковра. Осталась лишь пустота — пустота в ней самой, будто черная дыра в далеком космосе, и все ее эмоции, злость, раскаяние и сожаление бы