– Вот утроиться бы мне… А еще лучше сюда перебраться и жить вместе с ними…
Мы снова ожидали Юнсу в комнате свиданий, предназначенной для посещения католических наставников. В отличие от первого визита, который прошел в растерянных чувствах, теперь я была вооружена до зубов. От одной только мысли, что я встречусь с одним из выродков – насильником и убийцей, – я вдруг расхотела умирать, а грудь теперь распирало от неведомого ранее воинственного духа. Меня даже слегка лихорадило, хотя это не вызывало дискомфорта. Неважно, как это называть, чувством отвращения или же нездоровым интересом к наблюдению за чем-то чудовищным, – главное, во мне впервые за долгое время пробудился хоть какой-то порыв. Утром, когда я проснулась, в голове крутились такие непотребные ругательства, которые в жизни не слетали с моего языка. Какое-то странное радостное предвкушение, казалось, повысило температуру моего тела на целый градус. В ожидании сегодняшней встречи я испытывала трепет охотника, поджидающего добычу. Возможно, именно тогда я смутно начала понимать, что желание убийства на самом деле было направлено не на саму себя.
– Поначалу все они так… Между прочим, этот Чон Юнсу еще не самый тяжелый случай. Когда-то паренек по имени Ким Дэду, которого когда-то давно прозвали проклятым душегубом, на первых порах изорвал в клочья с десяток, а то и больше Библий, которые ему приносил пастор. Однако перед смертью вернулся к Богу и ушел как ангел. Забыла, как звали парня, совершившего убийство прямо в буддийском храме, а впоследствии – перед своей кончиной – жил словно просветленный Будда… Ну а тот, кого мы встретили в коридоре, вначале упирался и матами крыл так, что уши в трубочку заворачивались, когда конвоир его на встречу тащил…
– Поэтому ты сюда приходишь?
Очевидно, в моем вопросе притаилась солидная доля издевки. И тетя окинула меня подозрительным взглядом.
– Тебе же нравится наблюдать за этими внезапными перевоплощениями грешников в ангелов… Похоже, твоя вера и вера других религиозных деятелей, курирующих подобные заведения, крепчает, когда вы видите, как слово Божье, будто по мановению волшебной палочки, преображает людей. А ведь ничего удивительного. Они знают, что со дня на день умрут, и это их, конечно, страшит. Когда других убивали, они не боялись, а тут – пожалуйста! Они вдруг от страха ни с того ни с сего добреют… Выходит, смертная казнь – очень даже неплохая штука! Раз перед лицом смерти любой хоть немного становится лучше. Точно как ты и говорила конвоиру про лучший способ перевоспитания!
Тетя пронзила меня взглядом. Сначала я решила принять вызов и смело не отводила взгляд, но сколько же эмоций отражается на нашем лице и в глазах! Они гораздо красноречивей любой пламенной речи. Тетин взгляд, казалось, призывал: «Подумай, как выглядел отец перед смертью и как металась твоя мать накануне операции. А главное, вспомни себя, когда ты пыталась покончить жизнь самоубийством! Далеко не каждый преображается, однако именно потому, что мы люди, мы способны искренне раскаиваться в своих ошибках и изменяться до неузнаваемости перед смертью!» В конце концов я не устояла перед этими маленькими, утопающими в морщинках, но пронзительно-черными глазами сидящей передо мной пожилой женщины.
Увлекшись перепалкой, я не успела вовремя собраться с мыслями – заключенный вошел в комнату вслед за конвоиром. И пока тетя Моника радостно пожимала его руки, я изо всех сил пыталась пробудить в себе негодование, прокручивая перед собой картину того, как насильник и убийца молодой девушки стоит и, затаив дыхание, слушает исполняемый мною государственный гимн на открытии бейсбольных игр. И старалась припомнить, как вчера всю ночь, сидя перед монитором компьютера, скрипела от ненависти зубами и представляла, что эти отморозки могли мастурбировать перед моей фотографией, напечатанной в журнале, когда я была популярной певицей.
Однако что-то все время мешало настроиться по-боевому. Может, замечание надзирателя о заключенных без единой воны на счету и упоминание тех, у кого за полгода не набирается и тысячи! А может, признание заключенного-смертника в том, как они решили отказаться от обедов до тех пор, пока священник не поправится…
И как они молились, чтобы Господь вместо этого святого человека забрал первыми их грешные жизни… Также рассказ про Юнсу, который отдал деньги, полученные от тети, старику на пожизненном заключении… Как ни странно, все это не выходило у меня из головы. И эти эпизоды, будто клейкие рисинки, слепились в подобие снежного кома и боролись с другим, слепленным из страшных слов приговора «убийца и насильник семнадцатилетней девушки». И они, как два схватившихся снеговика, или же бычка, сцепившихся рогами, пытались победить друг друга.
Его лицо будто бы стало еще бледнее по сравнению с прошлым разом. В уголках глаз проскальзывал намек на улыбку, хоть и неявный; впрочем, свирепость тоже давала о себе знать. У меня не было никакого желания хоть как-то содействовать тете в ее пошлом спектакле, называющемся «Перевоспитание», которому она посвятила целых тридцать лет своей жизни. Кроме сегодняшнего останется всего лишь два посещения, и адью… – подойдет к концу обещанный мною месяц. После чего я смогу с чистой совестью пойти к дяде и отчитаться: как и было оговорено, я встречалась с заключенными-смертниками и избавилась от навязчивого желания самоубийства, благовествуя им, – все по тетиному плану. Дядя, конечно же, обрадуется, ведь он добряк. А обмануть простодушных людей ничего не стоит. Так как они, не умея лгать, даже не могут допустить мысли, что кто-то может их обмануть. Хотя, возможно, внимательно посмотрев мне в глаза, дядя скажет: «И все же тебе не помешает хорошенько выплакаться…» Я в ответ попрошу прощения, потому что он все-таки человек что надо!
Как и в первый раз, мы сидели в комнате католических наставников вчетвером. Тетя вытащила принесенные с собой булочки и выложила их на стол. И снова вложила одну из них ему в руки, и он, свернувшись улиткой, ел ее. Мысль о том, что лучше умереть, чем так же спать, есть и справлять нужду со связанными руками, показалась мне не совсем уж вздорной.
– На этой неделе в карцер не заглядывал? – спросила тетя.
Он перестал жевать и замер. Вместо него ответил офицер Ли, пошутив, что узник решил устроить перерыв. Они с тетей рассмеялись. Заключенный мимолетно улыбнулся.
– Слава тебе Господи! Ты, Юнсу, постарайся не попадать туда! Ни тебе, ни другим с этого никакой пользы… В конце концов, это ведь тяжкое истязание для тебя самого!
Он снова молча принялся за булку. Весь его вид говорил: «Если бы не еда, все эти посещения были бы сущей пыткой». Тетя подсела к нему и потрогала обмороженные мочки ушей. Его лицо перекосилось от боли.
– Эх ты, бедолага! Я тебе два шерстяных одеяла принесла, так что ночью укутывайся потеплее. Вот заставить бы судью да прокурора переночевать пару раз здесь без всякого обогрева в это стылое время… Сильно мерзнешь? – посетовала она, прицокивая языком.
Юнсу закашлялся, неудачно проглотив булку. Тетя поднесла к его губам стакан с кофе. Со смущенным видом он попытался уклониться, выгнув шею назад.
– Да ладно! Пей уж! Замужем не удалось побывать, а если бы вышла и родила детей, ты мне младшим сыном бы приходился. Как хочется освободить тебя от наручников… Но придется потерпеть. Если здесь не справишься, то и нигде на белом свете не проживешь.
К моему удивлению, он мирно проговорил: «Хорошо». Тетя осторожно помогла ему справиться с кофе, словно кормила малое дитя. Он же послушно отпивал из стакана, однако было заметно, как он страдал. Наверно, если бы ему на голову положили горящие угли, он и то выглядел бы не так мученически.
– Я получил книги, что вы послали, – заговорил он.
– Правда? Ты читал?
– Да… От нечего делать. Обрадовался, что это не Священное Писание.
Тетя просияла и, похоже, решила не показывать, что знает о его недавней просьбе, про которую обмолвился заключенный в коридоре.
– Да, конечно. Библию не читай… Даже в руки не бери! – пошутила она, чувствуя себя теперь, похоже, гораздо увереннее.
– Впервые вижу человека, который так говорит…
– А что толку бросать слова на ветер? Даже если я накажу тебе читать, ты все равно не станешь. Так что терпи изо всех сил на случай, если вдруг захочется полистать!
Юнсу улыбнулся ей в ответ, после чего опустил голову, продолжая держать в руках оставшуюся булку.
– На прошлое Рождество… судья… прислал открытку… – проговорил он после некоторого молчания.
– Судья? Ты имеешь в виду судью Ким Седжуна? Который вынес тебе решение?
– Да.
– Ничего себе!
– Там было написано: «…Как судья Ким Седжун я вынес тебе смертный приговор, но как человек Ким Седжун я лишь молюсь за тебя…» – Он откашлялся. – Я удивился тогда. Надо же, какие хорошие судьи бывают! Его слова меня впечатлили.
– И о чем ты подумал?
– Получив ту открытку… Если честно, я подумал: «И чего людям неймется?» – Он фыркнул, и опять в его взгляде промелькнула насмешка.
«Ого, а это необычно! Не так уж он и прост…» – подумала я; тетя же прикусила губу, но затем снова пристально взглянула на него.
– Странно так. Перед тем как зачитать приговор, судья у меня поинтересовался, как настроение… Я тогда ответил, что отличное. И услышал, как в зале суда поднялся ропот присутствующей публики и журналистов. Я решил добавить: «Во-первых, мне точно светит вышка, и я рад, что наконец-то наше государство отправит меня на тот свет, так как все это время жил лишь потому, что не мог умереть… А во-вторых, мне приятно, что даже малейшее мое движение вызывает такую бурную реакцию, хотя за всю жизнь никто не проявлял к моей персоне никакого интереса…»
Когда я попал в ряды смертников, меня сразу же вызвал заведующий по учебно-воспитательной работе и велел выбрать что-то одно из «Про-Бу-Ка». Оказывается, к таким, как я, в обязательном порядке прикрепляется один из кураторов религиозного комитета. А «Про-Бу-Ка» означает сокращенное название трех религий: протестантизма, буддизма и католичества… Целый год узники усердно посещают богослужения или отбивают поклоны Будде, а я отказался. Сказал, что обойдусь без этого «Про-Бу-Ка», напоминающего сортировку мусора.