– И действительно! Зачем это тебе? – поддакнула ему тетя.
Он недоверчиво взглянул на нее и продолжил:
– В прошлый раз вы обмолвились, что встречи с вами не обязывают меня принять какую-то религию. Я долго думал над вашими словами. Если честно, мне вообще не нужно это, да и не верю я ни во что. До этого я прекрасно жил и обходился без религии. Хотя нет, прекрасной мою жизнь, конечно, не назовешь, жил как собака. Но если бы Бог существовал… Бог любви и справедливости, мне не пришлось бы становиться убийцей…
Он судорожно сглотнул и продолжил:
– Одно время я посещал собрания католиков. Это было после смерти брата, кажется, в третью мою отсидку, примерно лет пять назад. Тогда я даже собрался покреститься и проходил курс по библейским основам. Меня подкупило, что сестры-служительницы очень по-доброму относились к нам: писали письма, Библию подарили. А еще угощали шоколадными пирожными «choco pie» и по праздникам баловали домашней едой… Как-то раз после окончания мессы старик-смертник, сидевший рядом со мной, вдруг схватил за руку одну из монахинь… Надзиратели даже не успели остановить его, и тогда я увидел выражение лица этой сестры. Весь ее вид говорил, что она может приготовить еду, готова поделиться деньгами и не против в зимний день прийти в тюрьму и вместе отслужить мессу, но вот ни за какие коврижки не возьмется за руку… Она не сказала об этом, но все – я, старик и другие заключенные, находившиеся рядом, – ясно почувствовали ее сильную брезгливость, будто она увидела перед собой насекомое или какое-то скверное животное… Ночью я слышал, как старик метался и завывал раненым зверем в соседней камере… – Он снова скривился в усмешке.
– Здесь нет возможности видеться с людьми, поэтому заключенные чувствительно реагируют на поведение тех, кто на воле, – вмешался офицер Ли.
– Скорее всего, та так называемая сестра рассказывает всем о своей жертвенности по отношению к несчастным и отверженным, считая себя очень даже неплохим человеком… Совсем не догадываясь, как сильно она согрешила перед тем заключенным. Он убил тело, а она втоптала в грязь душу этого старика, которая и без того день за днем угасала… После случившегося я не смог заставить себя ходить на мессы. Тогда я решил: незачем пересекаться с людьми другого склада и изображать видимость любви… Это отвратительнее, чем открытое презрение и травля таких как мы… С тех пор я не верю людям с деньгами. Так как в любом случае, мы принадлежим разным мирам. И если Бог существует то он будет защищать их, а на нас даже не взглянет… Так во мне появилось отвращение к тем, кто ходит в церковь. Все они кажутся мне лицемерами…
В комнате повисла тяжелая тишина. Я, стараясь ничего не упустить, не отрываясь наблюдала за изменениями его лица. Сейчас он выглядел невозмутимее: если в первую встречу от него временами исходил лютый холод, то сегодня лишь изредка пробегал холодок. В своем воображении я попробовала вручить ему нож и старалась представить, как он задирает подол юбки худощавой семнадцатилетней девушки и насилует ее. У актеров моего спектакля не получалось справиться с ролью, они сидели с бессмысленным взглядом. Разозлиться никак не удавалось.
– Прости меня, прости… – проговорила тетя Моника, беря его за руки в кожаных наручниках.
– Да нет, я же не вас имел в виду… – пытаясь высвободить руки, растерянно пробормотал он.
– Нет же, нет! Это и ко мне относится. Кем бы ни была та женщина, считай, что это я. Я виновата, Юнсу! Вместо нее я прошу у тебя прощения… Да простит меня и тот заключенный, стенавший всю ночь напролет!..
Когда я представляю, как разрывалось твое сердце от плача старика в соседней камере, моя душа болит… Прости, что все эти годы я не знала тебя, не знала про твое существование и нашла тебя только сейчас…
Он ошарашенно смотрел на нее, а потом отвел взгляд.
– Я не знаю, нарочно вы или нет, но меня это все выбивает из колеи. Скорее всего, и сегодня, вернувшись в камеру, я еще долго не смогу найти себе места… Прошу вас… не надо со мной так, – произнес он, сжав губы и тщетно продолжая пытаться освободить руки.
Тетя же со слезами на глазах упрямо не хотела отпускать его. Похоже, не он один вернется к себе с тяжелым сердцем. Я разозлилась. И пробурчала про себя: «Надо же, прямо сцена из спектакля – исправление грешника! Осталось только флаг поднять, произнести клятву верности и спеть гимн!» Я больше не могла этого выдержать и отвернулась. Взгляд снова упал на «Блудного сына» Рембрандта, и теперь я вспомнила строки любимого писателя. «Блудного сына надо забить до смерти, потому что он принесет с собой еще большие беды. Ничто на этом свете не делает нас более ничтожными, чем вернувшийся блудный сын. Настоящий блудный сын должен без капли воды, крошки хлеба и даже без верблюда отправиться прочь на самый край пустыни и умереть!.. И не обязательно там, можно где угодно и в любом другом месте». Так звучало у Чан Джониля. Как же он был прав! Ненавижу лицемеров. Мне хотелось, чтобы этот Чон Юнсу до конца оставался брутальным убийцей. Хотелось, чтобы он умер, так же насмехаясь надо всеми, как Гэри Гилмор из американского штата Юта, которого в конце концов казнили. Гэри Гилмор… Несмотря на результаты общественного опроса, показавшего, что большинство граждан против, президент Франсуа Миттеран все же отменил смертную казнь, вызвав огромный резонанс по всей стране. В университете тоже шли страстные дебаты на эту тему, и именно тогда я познакомилась с трудами Виктора Гюго и Альберта Камю – ярых противников смертной казни. Тогда же я наткнулась на этого Гэри Гилмора… Он застрелил ни в чем не повинных американцев, а в интервью прессе спокойно и невозмутимо, насмехаясь, заявил, что они помогут совершить его последнее убийство, казнив его самого. Своей смертью он высмеивал беспомощность и противоречие системы, которая пыталась противопоставить одно убийство всему насилию, которое было им совершено. Он уже вышел за рамки системы, которая может наказать человека.
Поэтому после его смерти так много молодых людей чтили его память, посвящали ему песни и даже сняли фильм. Во всяком случае, они не мыслили штампами. Такое нарушение стандартов сильно впечатляет нас и заставляет задуматься. Однако сегодняшняя сцена была банальной до скуки, но, если честно, все равно где-то глубоко бередила душу. Мне захотелось поскорее убраться отсюда.
В доме матери было двое ребят старше нас года на три – четыре. Отчим обычно был немногословен, но стоило ему напиться, как он начинал громить и рушить все в доме. Так получилось, что мать и дальше не смогла избавиться от этого бремени насилия и алкогольной зависимости рядом с собой. Лицо ее, как и раньше, было в синяках. Одно лишь радовало, что каждое утро отчим просыпался и, загрузив на велосипед рулон обоев, уезжал на работу – клеить их. Однако это были лишь цветочки… Нетрудно догадаться, что названые братья не приняли нас с Ынсу с распростертыми объятиями.
Я же тоже постоянно ощетинивался, словно раненый еж, если они меня как-то задевали. Это напоминало, как колосья в поле поднимают волну от малейшего порыва ветра. Теперь уже мать начала нас поколачивать. Даже если братья били Ынсу, попадало нам, а если я грозился дать им сдачи, мать лупила нас еще сильнее. И однажды отчим собрал наши вещи – от нас опять избавлялись, отсылали в детский дом. От нас избавились, как от смятых бумажных коробочек. Я своими глазами видел и хорошо помню, как мать равнодушно ушла на кухню, отпихнув от себя поближе ко мне плачущего и зовущего маму Ынсу, который в то утро, слепой, растопырил руки по сторонам и искал мать. Снова нас бросили, и это была уже совсем другая история. Стало ясно, что на этот раз дороги обратно не будет. Теперь у нас не осталось даже ожидания матери. Теперь не только для Ынсу, но и для меня погас свет всей вселенной. Ни одно солнце больше не поднималось для нас.
Глава 7
Когда раздался звонок, я не спеша поглощала поздний завтрак. Это была тетя. Она, запыхавшаяся, попросила срочно приехать, чтобы кое-куда ее отвезти. Взглянув на часы, я увидела, что до обеда еще есть время и я успею до назначенной вечерней встречи.
Я поехала к ней в монастырь в районе Чхонпхадон, там мы загрузили в машину упаковку свиных ребрышек и отправились в район Самяндон. Припарковаться было негде, и нам пришлось оставить машину на платной стоянке около въезда на рынок и пройтись пешком. Я не могла нагрузить мою престарелую тетю тяжелой поклажей, поэтому скоро запыхалась, неся отнюдь не легкую упаковку. Мы уже миновали рынок, но дома, который искала тетя, так и не было видно. В переулках снег, выпавший несколько дней назад, уже потерял свою белизну, смешался с желтоватой золой и превратился в грязное месиво. Сразу было видно, что это бедный квартал. «Неужели это Сеул?» – подумала я. Столица иногда поражала меня блеском, с которым не мог сравниться Париж, и неужели эти улочки тоже были частью Сеула? Меня несколько шокировало, что в этом месте, где время как будто остановилось в шестидесятых годах, люди живут в такой тесноте, как в муравейнике. Однако, если быть откровенной, меня это не сильно тронуло, и мои чувства можно скорее сравнить с впечатлением от картины, на которой изображен пейзаж.
Тетя сказала, что мы идем на встречу с семьей домработницы, которую убил Чон Юнсу. После трагедии она несколько раз предлагала встретиться, но ей отказывали, а теперь, кажется, сердце родных немного оттаяло. Поэтому она перед Лунным Новым годом[10] решила купить в подарок немного мяса и торопилась его вручить – вот почему тетя так поспешно меня вызвала. Из-за назначенной на вечер встречи с однокурсниками я надела короткую юбку, и, пока я с тяжелым узлом пробиралась по этим задворкам, проходящие мужчины оглядывали меня с головы до пят, сильно раздражая. «И зачем я только во все это ввязалась, – размышляла я. – Черт подери, убийцы – все из бедняков, и их жертвы тоже голодранцы…»