– Где оно, счастье-то… По молодости пришлось ухаживать за твоей темной бабушкой по линии отца, терпя все ее выходки, – она страдала старческим маразмом. Потом нервничала из-за бизнеса мужа, боялась, что он обанкротится. Потом растила троих мальчишек, и только хотела снова взяться за фортепиано, как неожиданно появилась ты, так что в конце концов пришлось забыть про музицирование. Тут еще ты нервы треплешь… И сегодня, в день моего рождения… А я только недавно с операционного стола, и у меня снова рецидив; смерть поджидает на пороге. Три моих невестки даже не показываются… Как тебе такое?
Я вздохнула про себя. Ну вот опять! У нее сплошной негатив, несмотря на то что у нее есть все, чего только не пожелает. Когда отец был жив, он ей даже стакана вымыть не позволял. Говорил, при мытье посуды она может поранить пальцы и впоследствии это помешает ей играть на любимом фортепиано… И все равно ей все виделось в черном свете.
– Такие занятые! И пианистка, и врач, и актриса! Старшая невестка наверняка вся на взводе перед выступлением; средняя, видимо, на дежурстве в больнице; а у младшей, как я поняла, поздняя беременность. Ты ведь при встрече с подругами наверняка хвастаешься: среди моих невесток и пианистка, и врач, и актриса. И подруги тебе завидуют… А вот дочка единственная болтается без дела… Хоть она, недотепа, пришла с утра поздравить. И то слава богу!
– Да ну тебя! Ночью напилась до потери сознания – брат на загривке притащил, а с утра снова несешь ахинею… Я впервые за долгое время собралась сыграть на рояле, а ты пришла тиранить меня…
– Когда это я тебя тиранила? Просто поздравила, и все!
– У меня от одного взгляда на тебя начинает голова раскалываться и аппетит пропадает! И вот еще, раз уж довелось увидеться, скажи-ка мне, чем это тебе прокурор Кан не угодил?
Я громко расхохоталась. И, смеясь, должна была в очередной раз признать, что люди (я не исключение) не меняются. Прошлой ночью брат был прав. Мать, перенесшая операцию и стоящая на пороге смерти, и дочь, чудом ее избежавшая и наконец появившаяся в доме матери, остались прежними, встречая одинаковое утро. Возможно, в этом мире только это и остается неизменным.
– Я, как и ты, не люблю мужчин, которые выросли в семье простолюдинов. Ведь и ты, по правде говоря, всю жизнь гнушалась отца с тетей. Вот и я, видимо, взяла это от тебя, – пробормотала я сквозь зубы.
Мать в такт музыке слегка встряхнула плечами, а потом взглянула на меня с таким выражением, будто я – инородный объект.
– Вот-вот! Ты точь-в-точь вылитая тетя!
Я хотела сдержаться, но почувствовала, как во мне вскипели все мои детские обиды. Ох уж этот железный тон! Оставаться здесь больше не было смысла. Хоть я и пыталась себя убедить тем, что это все-таки день рождения, это не помогло разрушить крепкую стену между нами, воздвигнутую прошлым… Возможно, для ее обрушения требовалось еще какое-то время. Но зачем пенять на время, если не было желания все исправить? А когда оно возникало, то намертво укоренившиеся замашки с легкостью сводили всё на нет. И мамин день рождения, и даже неизвестно когда предстоящие поминки не могли изменить ситуацию. Отходя от рояля, я бросила:
– На тебя я похожа. Думала, на тетю. Но нет… твоя копия, один в один! И поэтому я сама себе противна!
Как и всегда, я сыграла роль неблагодарной дочери. И теперь мать за ужином будет без конца жаловаться братьям на то, что я пришла и расстроила ее, испортила ей все праздничное настроение, сократила годы ее жизни и тем самым нанесла им невосполнимый ущерб. Невестки будут неловко жевать еду, пытаясь скрыть, как им все надоело, а братья с подобающим терпением и почтением будут изо всех сил стараться выслушать до конца престарелую и обессилевшую мать. Потому что она в любом случае не остановится, пока не выговорится. К тому времени ужин подойдет к концу, и кто-то, подыскав предлог, словно студент, закончивший ненавистные занятия, встанет первым, а за ним быстренько разойдутся и остальные. И тогда мама закончит этот день не пожеланием доброго сна, а воплями и криками без причины на бедную девушку-домработницу. Ей бы рассказать о том, как ей одиноко, показать, как ей хочется, чтобы кто-то был рядом и дарил ей любовь, отвечал теплом на ее заботу, но она будет вопить о треснувшей чашке и непротертом трюмо… Я не смогла бы остаться в этом доме до вечера. И как подросток, который уходит из дома, поругавшись с родителями и громко хлопнув дверью, я назло громко топала, поднимаясь за сумкой на второй этаж. Но когда уложила вещи и собиралась уже выйти, в моей душе заскребли кошки – со мной происходило что-то непонятное.
Мы существовали, словно вымокший мусор, прибежищем которому служат глухие закоулки города. Там же обитали подобные нам ребята – руководил ими дядька лет за сорок, он и нас устроил на ночлег. Взамен мы должны были бродить по подземке, базарным площадям и заниматься попрошайничеством. Ынсу был слепой, поэтому люди проявляли к нам особую щедрость. Всю ночь напролет мы корпели над плотным картоном, выводя: «Мой младший брат – слепой. В деревне, еще ребенком, он отравился лекарством и перестал видеть…» Сердобольные мужчины и женщины подавали нам деньги. Наконец наступил день рождения Ынсу. Я уточнил, чего он хочет из еды, и брат попросил обожаемую им лапшу в стаканчике. А дядька, которого мы звали Черный, хоть и не отказывал нам в лапше, в стаканчиках ее не покупал – стоило дорого, а лапши в нем было всего ничего. Однажды ночью я попытался украсть коробку лапши в лавчонке на углу, которую я успел приметить раньше, шатаясь по рынку. Меня поймали с поличным: хозяин завопил, я схватил коробку и дал дёру, но вместо меня схватили Ынсу, стоявшего в растерянности неподалеку. Хозяин накинулся на него с кулаками, брат ревел и звал меня снова и снова. Был бы я один, удрал бы без проблем, но не мог же я бросить моего бедного Ынсу. Я вернул лапшу хозяину и принялся умолять отпустить нас. Он заявил, что это уже десятая пропавшая коробка, и потащил нас в полицейский участок. Там все кричали, что таких паршивцев нужно как следует проучить, и, сколько бы мы ни клялись, что остальные коробки украли не мы, нас отправили в колонию для несовершеннолетних. Ынсу пошел как мой подельник. И тогда я твердо решил, что больше никогда не буду унижаться и упрашивать. Ведь единственный путь выжить – это обладать деньгами и силой.
Глава 9
Поразительно, как память спустя время обнажает детали, которые ранее не замечались. Словно точечный свет, выхватывающий актера второго плана, едва заметно жестикулирующего в углу сцены, она не просто оживляет незамеченное, но и позволяет взглянуть на события прошлого под другим углом. И порой новый смысл не соответствует нашим воспоминаниям.
Мне снова нужно вернуться в ту комнату для свиданий, место, где мы всегда встречались. Нам не дано было видеться где-то еще, поэтому все будет происходить по одному сценарию, в одном месте, в одной обстановке. Там жизнь сталкивается со смертью и темноту прорезает единственный луч света. Что ж, пора идти туда, где преступление, наказание и надежда ведут кровавую битву, отчаянно защищая свои крепости. Туда, где вплотную боролись за превосходство движущие силы этого мира, уловить которые человеческими органами чувств невозможно. Старуха, жившая то ли на Маиари, то ли в районе Самяндон, все же настояла на визите. В день моего третьего посещения она была с нами и принесла-таки с собой тток.
С ней и тетей Моникой мы ожидали, когда надзиратель приведет Юнсу. В комнате царило молчание. Тетя съежилась на стуле, закусив губу. Старуха была в нарядном ханбоке[16] изумрудного цвета, который совершенно не гармонировал с ее темным морщинистым лицом. На столе лежал не успевший остыть тток, завернутый в такой же изумрудный платок. За окном была зима, однако солнечные лучи давали немного тепла, как и этот тток. Заключенного привели на тридцать минут позже назначенного времени. Юнсу отказывался приходить сюда, надзиратель убеждал выйти на встречу. Я не знаю, какой диалог мог у них состояться за это время, конечно, я могла строить догадки, но, если честно, они лишь наполовину будут соответствовать истине.
Возможно, это не лучшее сравнение, однако старуха словно встретила своего блудного сына и оглядывала узника с головы до пят, рассматривала каждую черточку его лица, стараясь не упустить ни одной детали. Все мы: старуха, я, тетя Моника, Юнсу и офицер Ли – неловко и напряженно ждали.
– Присаживайтесь!
Самым невозмутимым среди нас оказался надзиратель: он налил в чайник воды и включил его. Офицер вел себя степенно, как практически все чиновники, которые серьезно готовятся к сдаче экзамена на получение должности госслужащих. Только теперь до меня дошло, что тетя не совершила обычную процедуру: входя в эту комнату, она всегда первым делом кипятила воду. Сейчас помещение переполняло настолько гнетущее молчание, что все мы были признательны даже звуку закипающей воды.
– У тебя все в порядке? – наконец спросила тетя.
Юнсу выглядел совершенно растерянным.
– Да. – Он попытался выдавить из себя улыбку, однако лицо перекосило, словно мятый лист фольги. Старуха с Самяндона уперлась взглядом в кожаные наручники заключенного.
– Что же это… человека… словно звереныша какого спутали… мука-то какая… – пробормотала она себе под нос. Но в комнате было настолько тихо, да и, будучи сильно взволнованной, она не смогла контролировать громкость голоса, поэтому все смогли расслышать эти слова. Нам снова стало не по себе… Возможно, из-за «звереныша».
– Юнсу. Вот пришла та… та… – Тетя запнулась на полуслове. Дальше она должна была пояснить, что это «мать женщины, которую ты убил», или – если официальными терминами – «мать женщины, которую ты лишил жизни». Но тетя, сделав паузу, сглотнула слюну и договорила:
– Мать той женщины… которая по твоей вине отправилась на небеса… – Тетя громко сглотнула.