Я хотела пробурчать, что у нас тут то ли цирк, то ли детский сад… Но гнев все еще искал выхода.
– Можно подумать, вы спрашиваете у граждан разрешение, прежде чем под пытками вырывать признание. Неужто именно таким образом вы действовали все это время?! И если я попрошу вас об этом, вы выполните мою просьбу?!
– Конечно нет.
Мне стало смешно. А что еще оставалось в этой ситуации…
– Вообще-то я была уверена, что в ваши обязанности входит хотя бы поговорить с ними, внушить этим подросткам, что среди бела дня – да-да, когда светлым-светло – нельзя бить человека, да еще и прямо перед окнами жилых домов. Мы взрослые и должны по крайней мере сказать молодым людям, что такое поведение недопустимо. Вот так вырастают пацаны, потом они идут на большие преступления, а это в итоге приводит их к смертной казни!
– Да что вы себе такое позволяете?! По-вашему, где что случится – сразу полиция во всем и виновата, так, выходит? С вами, я смотрю, бесполезно разговаривать!
На этот раз раздраженно бросил трубку он. И единственный вывод, который он сделал, – это что со мной бесполезно иметь дело… Я подумала: вдруг я излишне запаниковала? Но потом прикинула: а почему я, собственно, так переживаю? Кроме погибшего, когда я училась в школе, Симсима, мне было абсолютно наплевать на других. И вообще, при чем тут смертники? Это был явный перебор с моей стороны. Я снова села за стол. Все это так не походило на Мун Юджон. Вернувшись на родину после семи лет отсутствия, я сразу отметила, что в общении стало значительно больше грубости и резкости. Выражения стали острее, шаги прохожих на улице ускорились. Даже если в метро кто-то наступал на ногу или больно толкал плечом, он просто проходил мимо, глядя себе под ноги и не думая извиняться. Поначалу меня это бесило, казалось ужасно грубым, однако позднее я поймала себя на том, что уже совершенно не обращаю внимания на то, что кто-то толкнул меня или наступил мне на ногу. Все куда-то спешили. Но куда? Этого не знали ни они, ни я. В каждом фильме через слово слышался мат; сюжеты, безусловно, были проработаны до мельчайших деталей, однако их переполняли сцены жестокости и насилия, которые невозможно было смотреть с открытыми глазами. Во всем этом задействованы ужасно привлекательные актеры, и мне даже хотелось с кем-то из них завести роман. Несмотря на все, со страниц газет раздавалось ликование о признании корейских фильмов на международных кинофестивалях.
Я соскучилась по тете Монике. Еще захотелось поехать в тюрьму на встречу с Юнсу, прикупив по дороге какой-нибудь весенний цветок в горшочке. Не знаю, почему появилось такое желание. Хотелось спросить, почему тот, кого настолько впечатлила история об Оресте, кто с болью осознает, что эта весна для него первая и последняя, – почему же он совершил подобную жестокость. Мне хотелось понять, что же все-таки из себя представляет этот человек. В голове царил хаос из-за попыток разгадать, до чего человеческое существо может дойти в своей жестокости и где границы нашей добродетели. И ко всему этому примешивалось беспокойство о том, с какой, собственно, стати я вообще думаю об этом. Снова зазвонил телефон. Я съежилась от испуга, не зная, что еще придется выслушать от полиции. Не хотелось вмешивать старшего брата, да и если бы я обратилась к нему за помощью, это ничего бы не изменило. Я взяла трубку. Это был старший брат. На какой-то миг у меня даже промелькнуло дурацкое предположение: неужто телефонные провода протянулись от полиции до прокуратуры, и служба 112 добралась аж до моего брата? Вот так дала волю своей буйной фантазии, но брат серьезным тоном проговорил:
– Приезжай в больницу, маму снова госпитализировали.
Когда Ынсу ушел из жизни, я будто избавился от ноши. Во всяком случае, физически. Я связался с плохой компанией. Ну, на самом деле не такие уж они были и плохие… Как минимум они кормили меня, когда я был голоден; одевали, когда я был наг, поили вином, когда меня мучила жажда, и навещали, когда я сидел в тюрьме. Так от одной отсидки до другой я постепенно все глубже и глубже погружался во тьму. Не имея возможности закончить даже начальную школу, я набирался знаний в тюрьме. Там я осваивал криминальное мастерство, постигал науку ненависти и мести. Там тысячи наставников обучали, как напрочь избавиться от чувства вины и одновременно набраться большей наглости и подлости. Когда во время ограблений я стоял на стреме и нервы натягивались до предела, а сердце переполнял страх, я тихонько напевал гимн. И пускай в такие моменты я не чувствовал себя тем героем, про которого говорил Ынсу, однако страх отступал.
Глава 13
В комнате нас было только трое. Он, я и надзиратель. Жуя купленную мной пиццу, он украдкой взглянул на меня. Я все еще ничего не говорила. Упорно не могла перестать размышлять, правильно ли поступаю. Я продолжала хранить молчание, а офицер Ли уже несколько раз успел поправить очки, сдвигая их то вверх, то вниз. У меня не было с собой Библии, с которой не расставалась тетя. В сумочке болтались сигареты, помада, кошелек, пудреница и прочая ерунда. Юнсу долго на меня смотрел, давая понять, что ждет инициативы с моей стороны. И офицер Ли тоже. Однако я никак не могла заговорить. За окном царила весна, а из этой комнаты виднелась лишь серая стена бетонного забора. Когда я ехала сюда на машине, я обратила внимание на вестники тепла – нежно-зеленые почки, говорившие, что весна уже в самом разгаре; и на маленькие речушки, резво журчавшие, пенясь и бурля, из-под мостиков, словно наконец-то решили помыть голову; а еще высыпавшие то там, то здесь отдельными созвездиями крохотные цветочки на зеленых лугах, – и все это не имело совершенно никакого отношения к месту, называющемуся «следственный изолятор». Даже с приходом весны здесь нечему было пробуждаться. Оскар Уайльд сказал: «В тюремных стенах время не бежит, а лишь медленно вращается по кругу, сосредоточившись на страданиях». На каких-то двух пхенах – площади в шесть с небольшим квадратных метров – семь – восемь здоровых мужчин целый день вынуждены сидеть вплотную друг к другу. Даже если молодую любящую пару поселить хотя бы на месяц в тесную комнатку, скорее всего, их любовь вскоре сойдет на нет и сменится ненавистью. Что уж говорить о тех, кто, по словам тети, не всегда жили с добрыми намерениями. Спасибо и на том, что у них не возникает желания прикончить друг дружку после постоянного и вынужденного нахождения нос к носу.
– На улице явно потеплело. Наверно, поэтому мои обмороженные уши отогрелись и теперь ужасно чешутся…
Юнсу ничего не оставалось, кроме как заговорить первым. При этом он неуклюже поднял руки, закованные в кандалы, и дотронулся до уха. И как времена года сменяют друг друга и ветер с приходом весны прекращает свои атаки и теперь лишь нежно шевелит полы одежды, так и в словах Юнсу исчезла былая колючесть. Он после наших встреч преображался день ото дня, словно дерево ивы в весеннюю пору. И, как у годовалого младенца, перевоплощение проходило очень быстро. Уже потом я поняла, что наш внутренний ребенок растет, не подчиняясь законам времени.
– Послушайте…
Они с офицером Ли одновременно посмотрели на меня. Такое ощущение, что я стою перед своими студентами. Нет, скорее, перед духовником, ожидающим моей исповеди.
– Сегодня я пришла сюда не потому, что хотела прийти. И в предыдущие визиты бывала не по своей инициативе.
У обоих враз вытянулись лица, Юнсу помрачнел и склонил голову. Казалось, всем своим видом он хотел показать: и ты туда же – записалась в лицемеры. Если же попытаться расшифровать поточнее, то он как бы говорил: «Я предполагал, что так и выйдет, и больше не хочу страдать из-за подобных личностей…»
– Я… мне не хочется врать. Терпеть не могу обмениваться избитостями. Самое ненавистное для меня – это банальщина, – с трудом договорила я. Юнсу, так и не изменивший позу, молчал. Затем поднял голову, словно его осенило.
– Все нормально. Я ведь тоже пришел, потому что считал, что увижусь с сестрой Моникой. А раз вы сказали, что сестре пришлось поехать в больницу к больному раком и ее не будет сегодня… Видно, и там человеку недолго осталось… И поскольку вы заставили себя приехать сюда только для замены сестры Моники, хотя у вас наверняка и без этого полно дел… Давайте закончим на этом. Вы можете ехать. Я очень признателен вам… профессор! За вашу честность.
На последних словах он встал и окинул меня ледяным взглядом. И снова усмехнулся, как раньше. Он явно жалел о том, что, хоть и ненадолго, начал питать ко мне какие-то надежды. И от брошенного «профессор» я ощутила мрачную тень прошлого, когда он, скорее всего, также куролесил и хорохорился, слоняясь по подворотням глухих переулков. Однако за его словами чувствовалась горечь. Взгляд его говорил: то, что мы привыкли к предательствам, совсем не значит, что нас не ранит очередная измена, как и опыт многократных падений не уменьшит боль нынешнего. Уже позднее я узнала, что в заточении у него не было возможности увидеться с кем-либо по своему желанию, только если кто-то из посетителей сам придет навестить его. Даже в случае визита его родной матери ему разрешили бы общаться с ней всего лишь десять минут и только через акриловое заграждение с несколькими отверстиями. Поэтому неудивительно, с каким нетерпением он всю неделю ожидал наших встреч по четвергам в этой католической комнате.
– Я не говорю, что собираюсь уходить. Сегодня я приехала вместо тети, так как она пошла навестить ракового больного – он при смерти. Кстати, это моя мать, поэтому я попросила ее поехать туда и взялась подменить здесь. Вот так и получилась, что я тут, а тетя там. – Я проговорила это, глядя на него снизу вверх.
И тоже начала закипать, подумав: «Надо же, какой нервный!» Он удивленно посмотрел на меня, так же как и я на него в первую встречу. Похоже, он переживал, не зная, о чем я буду говорить дальше.
– Просто я не люблю свою мать. И сто к одному, поедь я к ней, я бы снова захотела покончить с собой. Поэтому я здесь. Не потому что ты мне так уж нравишься, а потому что пока не успел опротиветь. Мы ведь ничего не ждем и не успели сблизиться настолько, чтобы возненавидеть друг друга… А раз у нас нет неприязни… то меня это устраивает гораздо больше или, сказать точнее, мне лучше здесь, чем там. Надеюсь, недоразумений по этому поводу не возникнет. И это еще не все… – Я помолчала. Могу поспорить, он был в полнейшем замешательстве от всей этой несуразицы. И офицер Ли тоже недоумевал. – Это прозвучит странно, но, увидев тебя впервые, я подумала, как мы с тобой похожи… Если спросить почему, я не могу ответить, но первая мысль, которая приходит на ум, – это то, что ты, скорее всего, тоже ненавидел свою мать и, возможно, уже давно…