– Прости, тетя! Прости меня, пожалуйста… Прости, что заставляла тебя страдать.
Тетя, слабо улыбаясь, гладила мои ладони.
– Ну вот и хорошо, я теперь вижу, что моя любимая Юджон повзрослела, и моя душа радуется.
Тетя улыбалась, однако от невыносимой боли она скривилась.
– Помолись за меня. Молись. Не за смертников, не за грешников, а за тех, кто думает, что без греха, за тех, кто думает, что прав, за тех, кто уверен, что с ним все в порядке… всегда молись за таких людей!
Я кивнула, вытирая со лба тети выступивший пот. Бог ни разу не ответил на мои просьбы, и сегодня, по-видимому, тоже не отреагирует… Юнсу просил поверить, взять пример с него, теперь вот тетя просит молиться… «Буду…» – хотела ответить я, но не могла открыть рта. Казалось, что стоит мне заговорить, как всему настанет конец. И это опять заставит тетю страдать, поэтому я терпела изо всех сил. Любовь – это от всей души терпеть ради любимого. Благодаря Юнсу я поняла, что любовь иногда означает смелость изменить себя ради другого.
Тетя тепло улыбнулась и взяла меня за руку. Ее ладонь была грубой и мозолистой, словно древко метлы, всю жизнь подметающей двор. Она еще раз улыбнулась и закрыла глаза. Видимо, задремала. Чтобы она не замерзла, я стала поправлять одеяло, и из-под него показалась крохотная тетина ступня. Ноги в белых льняных носках были как у ребенка. Этими ступнями она исходила очень много мест! За свою почти восьмидесятилетнюю жизнь она была и в дальних темных закоулках, и в заброшенных рощах, в долине ужаса и пустыне истины, в безжалостных и суровых, в стремительных и бурных потоках, которых мы все избегали, оправдываясь словами «был не в курсе»… И думала. В конце концов, маленькие безымянные ручейки и водные потоки, имеющие различные имена, соединялись и достигали места, называемого одним словом – море… И никто не имеет права помешать дойти до этого места… Поправляя одеяло, я прижалась губами к ее искаженному болью лбу. За день до смерти Юнсу, получая от младшей снохи фотоаппарат, я мельком захотела родить ребенка. Тетя сама отказалась от этого и стала матерью всех несчастных, потерявших родных матерей. Я прошептала тихо: «Теперь уж отдохни! Я люблю тебя, моя мама…»
Послесловие
Во время написания этого романа я провела необычайно счастливое время.
И я беру смелость назвать это время «Наше счастливое время», потому что я провела его вместе с теми, кто искренне раскаялся и родился заново, с теми, кто, преступая через свои раны и претерпевая боль прошлого, пытаются делать то, что не под силу другим, – прощать!
Я до сих пор не могу забыть 30 декабря 1997 года. В тот день на улицах было темно и безлюдно. Рассеянно шагая по ним, можно вдруг оглядеться и заметить, что, как ни странно, даже огни стали какими-то тусклыми, а звуки – приглушенными. Это был момент, когда вся страна напоминала безмолвную могилу. В ту ночь я села в такси после небольшой попойки с работниками одной редакции в Мапхо в честь проводов старого года. В другое время подобная встреча, скорее всего, затянулась бы, но из-за обвала экономики МВФ никто не мог беззаботно предаваться веселью, поэтому застолье в тот день закончилось рано. Я же, несмотря на все, в тот год считала себя весьма счастливым человеком. Наконец после пятилетней работы вышла книжка и вызвала хорошие отзывы у читателей, и впервые в жизни я слетала в настоящее заграничное путешествие. Нельзя сказать, что я совсем не переживала за судьбу страны, но дети росли здоровыми, и мы не бедствовали. Когда такси въезжало на набережную в северной части Сеула, по радио послышался голос диктора, безучастно сообщившего, что сегодня в десять часов утра в следственных изоляторах по всей стране была приведена в исполнение высшая мера наказания. Это было весьма крупное событие: за последние несколько десятков лет казнили максимальное количество приговоренных – двадцать три человека. Тогда даже я, неожиданно для себя, прикрыла ладонью рот. Где-то в потайном уголке сердца что-то екнуло, к горлу подступил ком. Даже сейчас я не могу выразить словами, что испытала в тот момент. Просто засомневалась: было ли счастье, в которое я верила, настоящее ли оно? Настроение стало скверным, одновременно в душе смешались гнев и раскаяние. Я посмотрела в окно: река, казалось, расстелила на земле свои длиннющие черные космы.
Для такого человека, как я, изо дня в день живущего с мыслью «ну разве не чудо происходящее вокруг нас», воспоминания о той ночи несут особый смысл. Даже спустя время тот момент жив в моей памяти. И пережитые мной ощущения я испытывала на всем протяжении написания романа.
Начав сбор материала, я впервые побывала на мессе в следственном изоляторе для женщин-заключенных. Это как раз выпало на Чхусок – праздник урожая и день поминания предков, поэтому сестры-волонтеры, служащие в тюрьмах уже несколько десятков лет, приехали с традиционным праздничным угощением. Наверное, поэтому народу было больше обычного. Святой отец сказал мне, впервые посетившей тюрьму, что это закрытый монастырь. Место, куда приходят с улыбкой. Перед началом мессы священник попросил поднять руки тех, кто читал «Записки в монастыре» и «Старшая сестра Понсун». Неожиданно для меня очень многие подняли руки. На вопрос «Что вы думаете об авторе?» некоторые ответили, что не любят ее. Стараясь быть незаметной, я улыбнулась. Вдруг священник произнес: «Писательница сейчас находится здесь, вместе с нами, не хотите познакомиться?» – и пригласил меня на кафедру. Больше всего на свете я не люблю выходить вперед и вещать перед публикой, а тут – и не отказаться, и говорить нечего. Я решила рассказать о своих мыслях по дороге в изолятор: «В глазах Бога я, возможно, большая грешница, чем вы, однако почему-то вы – здесь, а я – там, снаружи…» После этих слов послышался плач, который все усиливался. Рыдания сопровождали всю мессу. Я растерялась, поспешила закончить свою речь и вернулась на место, успев разглядеть лица плачущих женщин. Если меня можно отнести к категории людей среднего возраста, то среди них большинство было младше или старше меня лет на десять. Все они чьи-то мамы, дочери или сестры; что же будет с их родными – детьми и родителями? Стоило появиться этой реалистичной мысли, как в голове зажужжали дурацкие вопросы: «Что за преступления они совершили, зачем пошли на это и оказались заперты здесь?» Одновременно пришло в голову: чем же я отличаюсь от них? «Я…» – собиралась было ответить я… И вместе с ними проплакала всю мессу. После окончания я уже успела встать и засобираться, как ко мне подошла одна женщина и взяла за руку. «Знаете… это я давеча сказала, что мне не нравится писательница Кон Джиён… Простите. На самом деле я хотела встретиться с вами…» – проговорила она. Мы смотрели друг на друга опухшими от слез глазами, и мне хотелось успокоить ее, сказав: «Ничего страшного!» Я видела ее впервые, однако мы какое-то время постояли, держась за руки. Странное ощущение. Мне показалось, что мы давно знакомы.
После этого я почти каждый день встречалась с теми, кто имел то или иное отношение к преступлениям, особенно к убийствам: прокурорами и надзирателями, приговоренными к смертной казни и священниками, адвокатами и сестрами-католичками, докторами и законниками…
Вернувшись домой, я просматривала материалы, пропитанные насилием и убийствами. Поначалу после захода солнца становилось так страшно, что я даже не могла прикоснуться к этим документам. Меня начали мучить кошмары и бессонница. Моя жизнь, когда ночами я занималась изучением документов, а днем – сбором информации, напоминала прогулку по краю пропасти, а окружающие казались свирепыми и безжалостными дементорами[21]. У меня было обычное детство, а став взрослой, я продолжила вращаться в кругу обыкновенных, достаточно образованных и воспитанных людей. Однако мир был гораздо суровее, чем я могла себе представить. Жизнь и смерть, преступление и наказание… Всю зиму мои руки и ноги немели от холода.
Каждый день я старалась посещать мессу и делать пробежку. Первое – для души, второе – для тела. Чтобы писать, мне нужно было поддерживать себя в отличной форме. Не помню, чтобы я еще когда-либо так бережно относилась к своему телу и душе не ради чего-то особенного, а ради написания книги. Словно желторотый новичок, впервые приступающий к написанию романа, я ко всему подходила с осторожностью. Признаюсь, дело шло туго, и я несколько раз хотела бросить все на середине, так как тема была очень тяжелой и казалось, что сложнее ее на свете не найдется. В этот раз я с новой силой прочувствовала, что профессия писателя сопровождается таким мучительным одиночеством. Мне самой нужно было выбирать, писать и нести ответственность. Порой сожаление о выбранной теме накатывало беспощадной волной. Однако каждый раз, когда хотелось послать все к чертям, перед моими глазами тут же возникали успевшие подобреть глаза смертниц, с которыми несколько месяцев подряд мы делили хлеб.
Во время наших встреч, по идее, смертницы должны были вызывать у меня страх и отвращение, но у меня не возникало таких чувств. Отчего у них такие просветленные лица? Да, иногда по ним пробегала волной тень беспокойства о будущем, однако это были прекрасные лица отшельниц, подобных которым я более нигде не встречала. И потому беспрестанно меня мучил вопрос: неужели я добрее их или у меня меньше прегрешений?
Удивительно еще то, что в дни наших свиданий со смертницами я отлично засыпала по ночам. Когда я встречалась с «безгрешными» людьми этого мира, на душе было холодно, и даже зимний ветер казался более промозглым, а после встреч с ними мое сердце оттаивало. Почему общение с теми, кто когда-то был беспримерно жесток, было таким теплым и проникновенным? Сказанные ими слова были наполнены глубочайшей скорбью и настолько близки к истине, что вполне могли занять достойное место в книге афоризмов. Странное дело. Сила, исходящая от истинно покаявшегося человека, с лихвой покрывала ледяное равнодушие всех гордецов этого мира. Что это было? Победа исправительной политики, которую развернуло управление тюрьмами в нашей стране, или же действительно дар небес… Если не оно, то доказательство того, что в человеке от природы заложено желание быть любимым и любить… Размышляя подобным образом, я однажды высказалась: