– Проживание в историческом центре Москвы как-то отражается на вашем творчестве? Скажем, недавно ушедший из жизни Окуджава оставил целую арбатскую эстетику.
– Не знаю, что он кому оставил. Мне он оставил стихи, некоторые из которых легли в основу моих песен.
– Вы были на прощальной панихиде?
– Да.
– Его вдова просила не устраивать из похорон многолюдный процессии.
– Могу встать на ее сторону. Когда уходит близкий человек, не хочется, чтобы вокруг царила суета. Но тут есть одно обстоятельство: Булат Шалвович, очевидно, принадлежал не только своей семье. Многие люди, придя проститься с ним, через отношение к Окуджаве выражали уважение к самим себе. Как правило на похороны приходят именно за этим, а не в знак уважения к лежащему в гробу, там ведь, собственно, ничего уже нет. Только тело, а душа где-то в облаках, покидает земную юдоль.
– Слышатся интонации религиозного человека.
– Я православный христианин и религиозен. Писание знаю достаточно хорошо, но в церковь не хожу. У меня свои отношения с церковной атрибутикой, она мне не близка. Хотя с уважением отношусь ко многим священникам.
– Есть конкретные причины такой позиции?
– Нет. Само по себе сложилось. У меня отношения с Господом напрямую, без посредников. Некоторым людям посредники нужны, мне – нет. То, чем я занимаюсь, позволяет мне ощущать присутствие высшей силы. Не скажу конкретно, что вижу бога, но уважение к себе, своей профессии, кажется рождает ощущение контакта, особенно когда нахожусь на сцене.
– Какова сегодня основная среда вашего общения?
– Такая же, как всегда, то есть, почти никакого общения.
– Что-то сродни затворничеству в центре города?
– Да. У меня затворничество происходило в разных местах: на отдыхе, здесь, там, где жил раньше. Я, по сути, могу оставаться затворником даже находясь среди людей. Мне нравится такая форма поведения. Не помню времени, когда был другим. То ли мне удобно этого не помнить, то ли действительно не знаю. Но я давно живу в одинаковом стиле.
– Многих друзей в течение жизни потеряли по этой причине?
– Один-два человека потеряны, скажем так, ситуационно, по личным причинам. Никто не виноват. Просто с обеих сторон допускались неверные поступки.
– А прощать вы не умеете?
– Что такое умение прощать? Дилемма – мстить или нет? С этой точки зрения я умею прощать, так как никому никогда не мстил.
– А с точки зрения объяснить поступок?
– Нет. Любой поступок, совершенный на уровне требования прощения, приводил к тому, что этого друга у меня больше не было.
– С лидерами нашего шоу-бизнеса подобных размолвок не возникало?
– Многих их них я знаю лет по двадцать. Того же Лисовского, Зосимова. У нас прекрасные отношения. По-моему, все они нормальные, приличные, деловые люди. Понимаете, мне удобнее считать человека приличным, до тех пор, пока он не сделал какой-нибудь гадости непосредственно мне. Я ни с кем не конфликтую, и так уж сложилось, что никто не конфликтует со мной.
– Из-за вашей вспыльчивости?
– Нет. Но люди знают, что конфликтовать со мной ненужно и небезопасно.
– Что вы кричали в свое время публике партера на фестивале «Интершанс»?
– Мне не понравилось поведение двух сотен ребят, очевидно поклонников Бориса Гребенщикова, которые просто мешали работать – орали, верещали, пьяные были, наверное, или плохо воспитанные. Я расстроился от того, что у Бори такие фанаты, и ляпнул фразу типа: «Ребята, ну вас всех в ж..! Я для вас петь не буду!».
– Ее трансформировали в ваше обещание больше в Москве не выступать.
– Так и есть. Я зарекся петь в сборных рокерских концертах в столице. И с тех пор не пою.
Потому что аудитория этих мероприятий вести себя не умеет.
– И это слова человека, которого называют «одним из основателей русского рока».
– Русского рока нет! Есть попытка сочинения блатных песен под электрогитару или исполнения эстрадных песен и городского фольклора с использованием рок-н-ролльной атрибутики. Все! Русского рока нет, как и русского джаза. Есть люди, исполняющие американский джаз, будучи русскими по национальности. Но русского джаза нет, потому что ладовая основа не привилась.
– С Андреем Макаревичем у вас не случалось жестких дискуссий на эту тему?
– Нет, с Макаревичем мы в хороших отношениях, хотя друзьями нас назвать трудно. Да и возрастная разница между нами довольно ощутима. У Гребенщикова с Макаром дистанция, например, года полтора-два, а у нас с Андреем лет шесть. Причем это были те шесть лет, которые иногда равны пятнадцати. За их полтора года ничего не произошло, а за наши шесть очень многое.
– Что именно?
– Как вам сказать… Когда я начал заниматься подобной музыкой, она была вообще неприемлема. Андрей пришел к ней, когда увлечение роком приняло массовый характер. Группы создавались в школах, институтах, ДК. Мы – люди того времени – скажем, Юра Ермаков, «Аргонавты», даже Юра Айзеншпис, хоть и не бывший музыкантом, но активно пропагандировавший данную музыку через коммерцию, не знали куда идти, а последующая генерация уже знала.
– Назовите тогда историческую дату рождения рок-н-ролла в этой стране?
– Как массового явления?
– Как первопроходства.
– Конец 1963-го года.
– За точку отсчета берете своих «Скоморохов»?
– Нет. «Скоморохи» возникли в 1966-м. Скорее говорю о группах иностранных студентов, занимавшихся в интерклубе МГУ. Была индонезийская команда «Экватор». У ребят уже были фирменные усилители, гитары. Существовала венгерская группа, названия не помню, и польские «Тараканы». Наши тоже делали попытки, но все упиралось в материальные проблемы – средств-то вообще никаких не было. По серьезному первая российская команда «Братья» возникла в сентябре 1965-го, через месяц появились «Соколы», в конце года «Славяне». А дальше группы стали образовываться как грибы после дождя.
– И режим начал этому сопротивляться?
– Сопротивления не было. Я вам говорю, как чувствую. Это все рассказы и вранье людей, желавших сделать себе имя на том, что с ними борются. Мол, раз так, значит мы что-то из себя представляем. Нам не помогали – да. И по сей день не помогают. И когда мы пытались пробиваться – противостояли. Но чаще всего это касалось музыкантов, не умевших хорошо играть.
– Назовите.
– Кто играть не умеет? Все!
– Кроме Градского?
– Ну, Градский умеет.
– И второго, идущего следом, нет?
– Нет. Петь вообще никто не умеет, совсем. Сочиняют музыку, ну… Когда-то говорил с ребятами из хард-роковой команды, помните Витю Векштейна?
– Покойного продюсера «Арии»?
– Да. Мы с ним сильно смеялись, когда он рассказал, что все свои песни они играют «восьмеркой», а потом переносят на всякие риффы. Как сочиняли они дворовые песни, так и сочиняют, пытаясь угадать мелодику, понятную русскому человеку. Затем переводят все быстро на фузы и дисторшены, плюс длинные волосы и мотание головами вправо-влево. Это в их понимании хард-рок!
– Когда же будет по-другому?
– Никогда. Все уже закончилось. Варианты, при которых что-то могло произойти, на сегодня отсутствуют. Должны быть устремления в определенном направлении.
В какой-то момент в Москве существовало множество групп, и все они занимались подражательством, исполняя западную музыку. Затем некоторые из них начали сочинять свои тексты на русском. Но в большинстве случаев это была лишь дань стране проживания. Поэтому таких песен в их репертуарах была одна-две. Свою же единственную заслугу, как основателя, ха-ха, русского рока, вижу в том, что для меня исполнение песен на русском было базовой идеей. Продолжаю считать, что на нашей почве что-либо получает долгосрочную прописку только если сочетается с русской культурой, духовностью, поэзией.
– И что же вас не устраивает? Именно группы, поющие на русском, шагают у нас впереди. Скажем, что такое группа ДДТ?
– Группа, играющая советскую, народную, гитарную электрическую музыку и сочиняющая песни. Но это не рок-н-ролл.
– А-а! Тогда пойдем по списку. «Машина Времени»?
– То же самое. Группа, любившая когда-то ливерпульский стиль.
– И к чему пришедшая?
– К исполнению песен собственного сочинения в советской народно-гитарной обработке.
– «Алиса»?
– Группа, играющая советскую народно-гитарно-эстрадную музыку, имеющая свое лицо и экзистенциальный взгляд. Самовыражается. К року это не имеет отношения. Ни одна советская группа, которую мы с вами знаем, к музыке, да и к поэзии как таковой, отношения не имеет. Андрей Макаревич, например, имеет прямое отношение к русской поэзии, когда пишет «Песни под гитару». Там ощущается влияние стиля, его знания. Он инстинктивно почувствовал это спустя 5–7 лет после того, как к тому же пришел я.
А «Машина времени»… Прекрасно помню, как однажды они сдавали художественные просмотры Минкульту и Росконцерту и их обязали исполнять песни советских композиторов. Они сыграли вещь Игоря Якушенко, которого рокером уж никак не назовешь. Тем не менее она слушалась ничуть не хуже, чем все вещи Андрея. То есть была абсолютно в том же ключе.
Умение писать музыку в жанре рок – оно либо есть, либо нет. Если его нет, то люди занимаются тем, что пишут песни так, как это понимают, самовыражаются, короче. А поскольку в данном жанре основополагающую роль играла социальная позиция, искренность и простые доходчивые слова, то большинство команд исполняли даже не стихи, а лозунги. Такие группы, как «Кино», «Алиса», «Аквариум», привили аудитории потребность в прямой лозунговой речи: «Мы ждем перемен!», «Мы вместе!», «Рок-н-ролл мертв!». В этом мало поэзии, больше английского подстрочника, тем более мало русской поэзии. Если мы возьмем того же Владимира Семеновича Высоцкого – это поэзия. А исполняться песни могли совсем уж простым способом.