2010 год
– Доводилось тебе когда-нибудь сталкиваться с тем, что называется вероломством?
– Помню, после тбилисского фестиваля 1980 года меня исключали в институте из комсомола, по тем временам это было серьезным наказанием. Я шел на заседание и на улице встречал своих институтских коллег, которые прятали лица. Они предпочли не присутствовать на том собрании, чтобы не голосовать против меня. Можно, наверное, было остановить кого-то из них и спросить: «Что же ты делаешь? Ведь, если вы все придете на собрание и проголосуете за меня, возможно, меня и не выгонят!». Но это было бы с моей стороны хамством, вероломством. Если люди предпочли не ввязываться в заведомо проигрышную борьбу, это их выбор, их право. Они меня не спасут, но могут испортить жизнь себе.
– Твоя собственная сегодняшняя жизненная позиция чем-то напоминает их позицию в тот момент?
– Не вижу связи. То, что я могу делать, я делаю, чего не могу – не делаю. Вообще, я живу в России, которая не очень сильно изменилась за последнюю тысячу лет. Поэтому зачем ломаться и говорить: какой сейчас ужас… Сейчас замечательный период. Он лучше, чем сталинский период, чем период первых русских революций. За последние сто лет у нас сейчас, наверное, самый свободный отрезок истории. И судя по тому, что я читаю в «коррумпированных» газетах, есть люди, которые пытаются что-то сделать лучше. Скажем, при Черненко никто не пытался ничего сделать лучше. Хотя, безусловно, жилось тогда спокойнее. Но за свободу нужно отвечать. Впрочем, большая часть нашего народа, процентов восемьдесят, по-моему, и не интересуется понятием «свобода». Она им не нужна. Мы живем в удивительной стране, где существуют разные подходы к тому, как ею управлять. Они все несовершенны. Но плюсов у этой страны больше, чем минусов, в отличие, скажем, от многих стран Африки.
– Как для тебя связаны Церковь и государство?
– Церковь и государство существуют в разных вселенных и не могут быть связаны друг с другом. В России с этим вопросом, правда, никогда не было хорошо. С того момента, как Нил Сорский настаивал на том, что монастыри должны заниматься молитвами и не иметь земли, а люди, которым это было невыгодно, спешно обратились к Иосифу Волоцкому, который внедрил совсем иную доктрину. Это был конец. С тех пор религия оказалась связанной с государством, что, с моей точки зрения, прямо противоречит Евангелию.
2011 год
– Российские «нулевые» нынешнего века нередко характеризуют некрасовской строкой «Бывали хуже времена, но не было подлей». Верная оценка?
– Каждому поколению хочется жить в самое плохое время, чтобы этим гордиться. Должен таких людей разочаровать: в России лучше никогда не было. И хуже – тоже. Россия не меняется. Меняются только имена и названия. Суть остается одной и той же. Прекрасный народ, прекрасная земля, и очень плохо с управлением, с цивилизованностью. История России началась с того, что послали за правителями-варягами, ибо сами собой мы управлять не можем. Ну, так и что изменилось с тех пор? Ни-че-го. Мы по-прежнему сами собой править не можем. Благодаря людям, получающим в России власть, здесь всегда происходят странные, абсурдные, парадоксальные, а порой чудовищные вещи. Таково свойство этой страны, от которого никуда не деться. Так будет всегда.
2012 год
– В лирике Маяковского есть строки: «Я хочу быть понят моей страной, / А не буду понят – что ж, / По родной стране пройду стороной, / Как проходит косой дождь». А ты понят «своей страной»?
– Открой Писание, там сказано «пойдете в мир, и мир вас не примет». Пытаться быть понятым – значит, искажать то, что хочешь сказать. Либо ты говоришь легко, либо подбираешь слова, дабы тебя «правильно» поняли. Желающие тебя понять, – всегда поймут. «Аквариуму» повезло. Все 40 лет, что мы существуем, нас понимают и любят.
2014 год
– Перед выходом альбома «Соль» в интернете появилось твое высказывание: «Хотелось песен веселых, а получились совсем другие: очень совместимые по тональности с поразительно странным временем, в котором мы живем».
– Я говорил, что есть определенный настрой в теперешнем русском обществе, которое, в общем-то, разделилось, и многие с неприязнью относятся друг к другу.
– А раньше такого разве не было?
– Нет. Или было не в такой степени. Но ты прав совершенно, потому что внутренний конфликт, насколько я знаю историю, вообще присущ России. Никогда не будет золотого времени, когда мы не будем ссориться друг с другом. Впрочем, если так было и есть, это утешает. Значит, хуже не стало.
– В одном из наших разговоров, лет восемь назад, ты сказал: «Если нет внутреннего покоя, то ничего не создать»…
– В душе каждого человека есть покой. Не все до него докапываются. Это как родник. Он есть. И вода в нем абсолютно чистая, и свет в нем абсолютно не вечерний. Я не ухожу от твоего вопроса, просто пытаюсь объяснить мою позицию. А как пишутся песни, я по-прежнему не знаю. Но давно замечаю, что они отражают происходящее вокруг, даже если я сам не согласен с этим. Да, я могу писать песни, с которыми сам не согласен.
2016 год
– Продолжается серия уличных выступлений «Аквариума». Это такая игра в менестрелей или тестирование народа на степень его раскрепощенности?
– Ни то ни другое. Мы делаем это для удовольствия, не предполагая какой-то выгоды. Нам не нужно кого-то «тестировать» или «играть в менестрелей». Просто мне всегда хотелось поиграть на улице или в метро, и в какой-то момент это стало возможным. Мы попробовали, нам понравилось, и мы продолжаем. Пока ни разу не было проблем – ни с народом, ни с местными властями.
– Как поступишь, если люди начнут бросать монеты и купюры в гитарный футляр?
– Они и бросают. Деньги идут в общий котел. У группы в дороге всегда много расходов.
– Череда смертей великих музыкантов в этом году началась с ухода Дэвида Боуи. На тебя это как-то повлияло?
– Смерть – естественное завершение жизни. Рвать волосы и посыпать голову пеплом по этому поводу – театральная патетика. Музыка Боуи со мной всегда, а лично с ним мы очень давно не общались. Однако в свое время он мне немало помог и делом, и советами, а я, чем дальше, тем больше, понимаю, какой он был великий музыкант и удивительный человек. Однажды в 1988 году он мне подробно и очень точно предсказал, какие неприятности будут у западной цивилизации происходить с исламским миром, а тогда об этом никто и не думал.
2018 год
– В свое время Михаил Козаков признался, что сотрудничал с КГБ. Сейчас в Литве подозревают в том же Донатаса Баниониса. Представь, что тебе документально подтвердят нечто подобное о твоих коллегах по Ленинградскому рок-клубу?
– Никакая информация из архивов КГБ мое мнение о них не изменит. Если человек оказался слаб и сделал что-то не то, он не стал от этого хуже.
– А если его «слабость» всерьез повлияла на чью-то судьбу?
– Круговорот человеческих судеб от нас зависит очень мало. Но расскажу тебе такую вещь. Где-то в начале 1983 года, прекрасная женщина, директор Дома Художественной Самодеятельности, Анна Александровна Иванова, под начальством которой жил Ленинградский рок-клуб, с печальной улыбкой попросила меня пройти в комнату, где сидел товарищ в штатском. И он стал задавать мне разные вопросы. Основное условие их «игры» было такое: вы с нами разговариваете, но дабы не испортить свою же судьбу, молчите в тряпочку об этом общении. И на этом держалась вся их магия. Они всегда рассчитывают на заговор молчания и так держат каждого на поводке.
Я поступал по-своему. Запасался десятком двухкопеечных монет и обзванивал друзей, предупреждая: со мной только что провели беседу. Вы, судя по всему, следующие в очереди. Так что ты прячь свою траву, а ты выгони такую-то бабу и больше никогда к себе домой не пускай. Не стану конкретно называть, кому звонил, но это всем известные имена. Я считал своим долгом предупредить тех, кому грозила опасность. А дома меня ждали еще человек десять, которые рассчитывали услышать детали встречи.
– В России, к слову, много споров о том, надо ли вообще открывать спецархивы?
– Какие могут быть споры? Все архивы нужно открывать, без ориентации на «срок давности». Это же еще в Писании сказано. Россия считается христианской страной, но хоть бы кто-нибудь здесь вспомнил об этом: «Нет ничего тайного, что не стало бы явным». Под этим лозунгом должны выставляться все архивы.
– Ты обращаешь внимание на популярные сегодня рэп-баттлы?
– Когда я был маленьким и гулял во дворе на улице Алтайской, там в детской беседке периодически отдыхали сильно выпившие граждане. И свою порцию баттлов я получил, внимательно слушая их разговоры. Думаю, ничего нового в этой области уже не узнаю. Хотя я очень хорошо отношусь, скажем, к Оксимирону. Он, без сомнения, талантливый человек. Но суть любого баттла – разговор двух людей по принципу: дурак – сам дурак. Только делается это развернуто, с применением большого количества эпитетов. А мне это слушать неинтересно.
– Гарик Сукачев считает, что рэп смел рок-музыку, и сам он уже если не нафталин, то герой минувших дней.
– Как я сочувствую Гарику. Химически тяжело считать себя нафталином.
– Что тебе сейчас реально надоело?
– Моя лень и пьянство. А еще – чудовищная косность, агрессивность и безвкусица многих моих сограждан. Надоел восторг, с которым люди кидаются в океан ничего-не-думания. Такое сладкое желание отказаться от малейших попыток сообразить, что же на самом деле происходит. Говорят, что Бернард Шоу однажды сказал: «Два процента людей думают, три процента людей думают, что они думают, а 95 процентов лучше умрут, чем будут думать». Вот это меня достает.
Между отчаянным, фатальным, озлобленно-скоморошеским альбомом «Алисы» – «Черная метка», изданным в 1994-м, после самоубийства гитариста группы Игоря «Чумы» Чумычкина, и следующим большим высказыванием – альбомом «Дурень» (акустический «Jazz» оставим в стороне), минуло три года. В этот период Костя Кинчев пережил серьезную внутреннюю трансформацию, углубился в православие, и лично для меня стал не то чтобы другим, но иным человеком, к общению с которым надо было привыкнуть заново. Его харизматичность и талант поэта-фронтмена не потускнели, но того Кости, к которому я в первой половине «девяностых» иногда заходил поговорить