Мне вспоминается киножурнал, показывающий приезд Черчилля в нашу страну. Низенький, грузный, он шел вдоль почетного караула и буквально тянулся к лицу каждого солдата, заглядывая ему в глаза. Старушка, сидевшая в зале рядом со мной, сказала: «Ишь ты, хочет распознать, откуда в нас что». Что же, не будем делать из этого секрета!
Мы много говорим о воспитании молодого поколения, о воспитании народа и очень редко о воспитании самих поэтов. В стихах нельзя солгать. Если ты не любишь, не чувствуешь своего героя, как себя, не страдаешь его страданиями, не радуешься его радостями, то ничего не получится. Если ты сел за письменный стол в желании славы, а не добра — дело плохо. Поэту нельзя прикинуться ни мудрым, ни благородным, ни влюбленным. Особенно заметна ложь в стихах о любви. Здесь на каждом шагу поэта подстерегает цинизм. Все добрые качества нужно иметь в себе. Имея их, можно смело садиться за стол.
Приведу такой пример. В Великом Устюге работают мастера чернения по серебру. Сложный химический состав — так называемая «чернь» — накладывается на рисунок, выгравированный на серебре, обжигается в горне, опиливается, шлифуется, после чего рисунок можно ковать — чернь уже не выкрошится.
Мне рассказывали о старом дореволюционном мастере этого дела. Прежде чем приступить к работе, он готовил себя духовно и физически — молился, постился, ходил в баню. Наша же работа во много раз ответственнее. Мы накладываем свой рисунок на человеческую душу. Достоин ли поэт этой души? Делает ли он ее красивей? Если да, то нужно работать так, чтобы красота, положенная вами на душу, не сходила с нее при любой ковке и ломке.
Прекрасное не может родиться без трагических и драматических конфликтов. Трагедии удостаивались всегда самые передовые. Отсталый человек трагедии не переживает. Ему это не дано. Мы живем в трагедийное время, в самый разгар борьбы нового со старым, передового с отсталым. Сошлемся на Отечественную войну. Переживал ли трагедию гитлеровский солдат, напичканный расистской ненавистью, звериной жаждой убивать и насиловать? Нет. Для трагедии нужно высокое сознание, а его у гитлеровского солдата не было. Переживал ли трагедию советский солдат? Да. Воспитанный на высоких принципах гуманизма, понимая всю бессмысленность фашистских притязаний, бессмысленность человеческих жертв, он вынужден был убивать. Эта трагедия схожа с трагедией Бунчука из «Тихого Дона», когда при подавлении контрреволюции Бунчуку приходилось расстреливать заблуждавшихся мужиков с ладонями жесткими, как подошва.
Сознание трагедии не унижает, а возвышает человека. Наши драмы и трагедии лишь отголоски великой трагедии, которая разыгрывается в борьбе нового мира со старым. Мы долго не признавались, что они есть, будто надеялись, что настанет какое-то особое время тепличного формирования человека.
Идея красоты — это идея правды. Ложное не может быть красивым. Но идеалы прекрасного менялись. Возьмем образ женщины в русской поэзии. Жеманную красоту аристократок затмила красота женщины из народа, которая «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет». Октябрьская революция утвердила этот образ. Почти все женщины в советской литературе — некрасовского типа. Это закономерно. Наши героини — трудящиеся женщины. В деревенской красавице ценили крепость кости, ее способность наравне с мужчиной таскать мешки, метать стога, от зари до зари пластаться по земле — жать серпом.
Труд в деревне и сейчас еще тяжел, но основные полевые работы уже механизированы. Облегчается труд в животноводстве. Со временем механизация проникнет во все отрасли сельского труда, что не может не отразиться на облике деревенской женщины. Уже сейчас формируется новый ее тип — более нежный, душевно более тонкий. Нынешняя деревенская девушка; пожалуй, ничем не уступит Татьяне Лариной. Она грамотна не менее той, она много читает. Если перечислить круг ее любимых авторов, то он не меньший, чем у любимицы Александра Сергеевича. И конечно же, как девушки всех времен, она прежде всего ищет «про любовь». Почитывает она и нас, пишущих о ней, читает и не узнает себя. Про Татьяну написано так красиво, а про нее:
К великой радости родни
Ей начисляли трудодни.
Дальше этого поэт не идет. А она столько писем сочинила своему любимому, придумала для него столько нежных слов. Попадись они, эти слова, бойкому переводчику, привыкшему к подстрочникам, и появятся стихи, полные страсти. Если ее нарисовать только такой, какая она уже есть, то она будет хороша. Если же ее изобразить по всем законам поэтического творчества — такой, какою она себя хочет видеть, она будет прекрасной. Почему же мы не делаем этого? Потому, что мы не замечаем переменчивости жизни и по старинке думаем, что рабочий или крестьянский класс не поймет красоты. А пора бы сказать:
Довольно нам перед будущим
Трясти пролетарским рубищем!
Время поэтических обещаний прошло. Слишком много взято авансов. Пора расплачиваться. Наступает время поэтической конкретизации образа, время нового героя, который уже не хочет жить в наших поэтических бараках с фанерной перегородкой и печкой-времянкой, с общими нарами, где трудно разобрать, чья нога — твоя, чья — моя. Пора и нам, поэтам, решать жилищный вопрос — строить добротные дома, а мерку брать с человеческой души.
Несколько слов о «строительном материале».
После завоевания огня вторым завоеванием человека было слово. Оно сделало его могущественным. Оно соединило людей, объединило племена, сформировало нации, оно объединит весь мир. Потеряй человек слово, и на земле наступит первобытная дикость. А мы его теряем. В море уровень воды падает медленно. Каспийское море еще существует, но его обмеление уже тревожит ученых. То же самое происходит и с русским языком. Нужно отдать должное писателю А. Югову и другим, выступившим с интересными статьями на эту тему. Если не употребляются какие-то слова — значит, не выражаются какие-то чувства и мысли. Как-то Михаил Светлов признался, что одно из лучших его стихотворений «Итальянец» зачалось со звучного притягательного слова. Оно призвало другие слова, такие же емкие, звучные. Они пришли, как равные, и встали в строй. И уже не узнать, какое среди них пришло первым:
Молодой уроженец Неаполя,
Что оставил в России ты на поле?
Почему ты не мог быть счастливым
Над родным знаменитым заливом?
Итак, объявлена тревога: идет оскудение русского языка. Огромная масса слов не оборачивается в литературном процессе — лежит мертвым капиталом. Даже хуже того. Вместе со словами забыты какие-то сокровенные уголки русской души. Казалось бы, все ясно. И кому, как не критику, ратовать за обогащение нашего поэтического языка. Ан нет! Однажды в Литературном институте шла защита дипломов. Обсуждалась работа молодого поэта, казаха, пишущего на русском языке. Большинство его стихов посвящены Казахстану, его природе. И это дало основание критику заявить, что вот и без знания родного языка можно стать национальным поэтом. Нет ничего ошибочней и вредней такого утверждения. Если поэт пишет по-русски — значит, он и мыслит по-русски. Точность описания казахстанской природы еще не дает оснований назвать его национальным поэтом. Русский художник Верещагин прекрасно изображал Восток, но там никто не называет его своим национальным художником. Верить в то, что без знания родного языка и народной жизни можно стать национальным поэтом, все равно, что верить в непорочное зачатие.
Язык нельзя изучить только по словарям и книгам. В словарях слово неподвижно, тогда как в жизни оно имеет множество поворотов и в каждом повороте свой оттенок. Точно так же можно сказать и о литературе. Чтение художественной литературы обогащает язык, но возлагать на него слишком большие надежды для поэта было бы опрометчиво. Здесь слово уже отработало в нужном повороте, повторять который бессмысленно. Вы можете отыскать в книгах красивое слово, но вы никогда не извлечете из него красоты, пока не узнаете, как оно работает в жизни. Знание языка — это знание жизни, знание ее оттенков.
Однажды в нашей печати произошел спор поэтов И. Сельвинского и А. Коваленкова о так называемом «тактовике». Спор слишком специальный, чтоб вмешиваться в него походя. Но он имеет касательство к разговору о языке. Читая И. Сельвинского, делаешь вывод, что в угоду тактовику можно допустить языковые погрешности, которые он и допустил в своих строчках:
В желтой холке,
в золотой гриве,
В золотой гриве
лазоревый конь.
Лошадь «в гриве» сказать можно, ибо в русском языке много форм, приближающихся к этой: «в шапке волос», «в шапке кудрей». Это выражение применимо лишь к тому, что можно снять. А снять можно и шапку и гриву. С холкой же дело обстоит хуже. Лошадь «в холке» сказать нельзя, потому что холка — это не только пучок гривы, но и холмик. Одним словом — уже анатомия. В народе говорят «натереть холку», «набить холку». Об этом, конечно, знал и сам Илья Львович, но он поступился смыслом в малом якобы ради выигрыша в большом. Это поэтическая ворожба, при которой стирается истинное значение слов. Красота, выраженная таким методом, всегда будет призрачной.
Незнание жизни заметно сказывается на словаре самых молодых, только вступающих в наши ряды. У них есть ритмические поиски — это хорошо. Но плохо, что в их стихах замечается неоправданное изобилие гастрономических и мелкобытовых сравнений. Маяковский от малого — от блюда студня — шел к большому: к косым скулам океана, а молодые поэты идут обратно — от большого к малому: от молний к трещинам на стене. Это приводит и к снижению идеала красоты:
Долой Рафаэля,
Да здравствует Рубенс!
Чем же помешал молодому поэту поэтический образ мадонны с младенцем? Не своей ли возвышенностью и одухотворенностью? Но кому, как не поэту, приветствовать се. Я не против Рубенса с его тяжеловесной приземленностью, но зачем же свергать Рафаэля, с его великой идеей служения человечеству? Быть женщиной Рубенса легко, быть мадонной Рафаэля трудно, не только трудно, даже трагично.