Кроме того, этим именам наша поэзия обязана прочностью своего фундамента, широкой представительностью, то есть широтой социальных интересов, разнообразием творческих стилей, устойчивостью революционных традиций. Заслуга этой могучей пятерки огромна.
Совесть требует сказать отдельно о Валерии Брюсове — о великом труженике, так много сделавшем для нашей поэзии и еще недостаточно вознагражденном нашей памятью. Кстати, Валерий Брюсов был организатором первых литературных курсов, названных потом Брюсовскими, на базе которых создан Литературный институт имени Горького. Сейчас при этом институте созданы двухгодичные, постоянно действующие Высшие литературные курсы. Было бы только справедливо присвоить им имя Валерия Брюсова.
Еще при жизни главных зачинателей нашей поэзии в ней уже работали многие поэты, ставшие широко известными в конце двадцатых, в начале тридцатых годов: Эдуард Багрицкий — «Думой про Опанаса» и «Смертью пионерки»; Борис Пастернак — своими поэмами «Девятьсот пятый год», «Лейтенант Шмидт»; Николай Асеев — поэмой «Семен Проскаков»; Николай Тихонов — книгами «Орда», «Брага»; Илья Сельвинский — «Пушторгом»; Александр Прокофьев — песнями о Ладоге; Василий Казин — стихами о рабочем классе; Михаил Светлов — «Гренадой» и «Каховкой»; В. Луговской — «Песней о ветре» и «Курсантской венгеркой». Какой прекрасный букет! К сожалению, в этом удивительном букете не оказалось полевого цветка. После смерти Сергея Есенина долго не было поэта, который бы принял эстафету деревенской темы. Михаил Исаковский зазвучал в полный голос лишь в начале тридцатых годов, а Александр Твардовский, Павел Васильев и Николай Рыленков еще позднее. И этот факт для нашей поэзии, да и не только поэзии, имел печальные последствия. С одной стороны, о деревне стали думать шутливыми стихами Маяковского:
Крестьянин попашет —
Попишет стихи.
С другой стороны, без любви и знания деревни начали бороться с идиотизмом деревенской жизни, не совсем представляя, где идиотизм, а где крестьянский труд, не менее почетный, чем всякий другой. Такое смешение понятий допускали даже талантливые поэты.
Недавно я перечитал «Человека предместья» Багрицкого. Об этом стихотворении написано много. Его тема семи критиками трактуется как тема борьбы с затхлым мещанским бытом и стяжательством. Да, поэт эту тему действительно обозначил довольно четко. Но вот беда: под обстрел поэта попали и такие вещи, которые являлись естественной принадлежностью крестьянского и полукрестьянского быта:
Вот ее мир — дрожжевой, густой,
Спит и сопит — молоком насытясь,
Жидкий навоз, под навозом ситец,
Пущенный в бабочку с запятой.
А посередке, крылом звеня,
Кочет вопит над наседкой вялой.
Черт его знает, зачем меня
В эту обитель нужда загнала!..
Привожу эту цитату не для того, чтобы сказать: «Ах, каким несознательным был Багрицкий!» Нет, деревенская тема его не занимала. Даже приведенная мной цитата — чуть ли не единственная в «Человеке предместья». Но при том авторитете, каким пользовался поэт, эти стихи не могли не вооружить чистоплюев с их потребительской диалектикой: «Навоз — это плохо, а молоко — это хорошо».
Наивно думать, что все недостатки пришли в деревню от высокомерных стихов. Мы знаем, что в основе недостатков лежали причины экономические и меры для их ликвидации приняты тоже экономические, но все же мы не можем снять с себя ответственности. Человеку земли не так легко от нее оторваться. И если человек от нее легко оторвался — значит, он утратил к ней любовь. Вот за эту любовь к земле мы, поэты, и ответственны. К чести нашей поэзии, она уже давно забила тревогу об утраченной любви. Об этом писали Твардовский, Яшин, Кулемин, Луконин, Ковалев и другие. Но более постоянным и последовательным приверженцем этой темы стал Сергей Викулов. Он прошел вместе с деревней все ее послевоенные этапы. Как подлинный ее певец, он имел право сказать:
Стихи мои о деревне,
И радость моя и боль!
Кто зову земли не внемлет,
Едва ль вас возьмет с собой
В дорогу —
развеять дрему...
Глухому к земле, ему
Стихи про Фому-Ерему,
Сермяжные, ни к чему.
Но рядом с этими чуть-чуть грустными стихами уже появились новые, написанные в боевом ритме:
Нет, дорога в деревню —
не к тылу дорога.
Нет, деревня сегодня —
не тишь да покой.
Как от дота до дота,
от стога, до стога
Здесь бесконечный, но яростный
катится бой!
Из атаки в атаку — не падают, держатся
Косари. Раскален до бела небосклон.
Бой победно гремит!
Возвращаются беженцы
и срывают прогнившие доски с окон.
Этим стихам можно верить. Они взяты из самой жизни. Читая их, невольно вспоминаешь послевоенное время, когда появилось много поэм на сельскую тему. Среди них были поэмы интересные, такие, как «Флаг над сельсоветом» Алексея Недогонова, «Весна в «Победе» Николая Грибачева. Но у большинства поэм была одна характерная черта. Если в одной поэме жизнь колхозников изображалась хорошо, то в другой еще лучше, а в третьей и еще лучше. За несколько лет герои поэм так продвинулись вперед, что жили уже в коммунизме. И тут опять появилось презрение к личной коровенке, к личному петуху и прочей личной живности. Ясно, что такими эфемерными поэмами мы не могли воспитать в молодых людях любви ни к земле, ни к поэзии. И если поэзию сегодня любят, а ее действительно любят, то любят за правду.
Легко сказать: за правду. А ведь правда в поэзии достигается не только знанием жизни, но и мастерством, умением создать поэтический образ, умением найти новые художественные средства. Отработанное уже не действует. Поиски нового не обходятся без накладок. Однажды мне пришлось читать стихотворение И. Костина «Стога».
Я луг торжественный и ровный
Представил, как ракетодром.
Горячим солнцем разогреты,
Нацеливаясь в небосвод,
Стога стояли, как ракеты,
Взлететь готовые вот-вот.
Формально стихи звучат как будто современно, пока не подумаешь: «А зачем стогам в космос? Их надо на ферму, да не растерять по дороге». При этом вспоминается разговор с кадровым военным о состоянии нашего мира. «По стоимости одного выстрела, — говорил он, — когда-то мы стреляли хромовыми сапогами, гармонями, потом начали стрелять лошадьми, коровами, поздней — домами, не деревенскими, а городскими — многоэтажными. Теперь же с каждым ракетным выстрелом в небосвод улетают целые города». В случае со стогами поэт хотел во что бы то ни стало модернизировать, осовременить образ, но выстрел получился холостой. Задача оказалась решенной поверхностно. А между тем накладные расходы на поэзию прибавились.
Другая тенденция в деревенской теме — это облегченное, почти опереточное изображение сельского труда, скорее похожего на забаву. Так, уже давно не новичок в поэзии, Надежда Полякова изображает «Сенокос». Начинает она неплохо: «Рассыпчатую сухость сена на вилы женщина берет», но продолжение уже надуманное. Женщина начинает петь.
Сама собой слетает песня
С ее сухих, горячих губ.
Пой, женщина, легко и чисто,
Вся в ясных солнечных лучах,
Пусть кофта алого батиста,
Как маки, рдеет на плечах.
Пой, забывая и прощая,
И все предвидя впереди,
Смеясь, что ветер, не смущаясь,
Целует вырез на груди.
Желание придать образу привлекательность толкнуло поэтессу к нелепости. Когда женщина берет сено на вилы и начинает поднимать его на высоту стога или воза, ей, конечно же, не до песни. Для нее и сами-то вилы тяжелы, а с сеном — не так-то оно и легко! — во много раз тяжелее. А поднять нужно не один навильник, а множество раз — с утра и до заката солнца. Вот почему концовку стихотворения воспринимаешь с еще большим недоверием.
Во сне счастливейшей на свете
Опять потянешься к стогам,
И снова будет жадный ветер
К высоким ластиться ногам.
Здесь поэтизация труда, вопреки всем желаниям поэтессы, оборачивается ложной изнанкой. Оказывается, после трудного дня она и во сне опять потянется к стогам, как будто у нее, молодой и красивой, и в мыслях нет ничего иного, кроме стогов. Сама того не ведая, Надежда Полякова из добрых чувств обокрала свою деревенскую сестру в ее чувстве гордости за свой нелегкий труд, в чувстве женской любви, для которого, быть может, у нее не было исхода.
На мой взгляд, из стихов на сельские темы наиболее удачно стихотворение Александра Решетова «Розы». Оно направляет нас в перспективную сторону — к смыслу труда, к его главной цели. В нем речь идет о красоте жизни, о красоте, за многие годы кое-где утраченной. Лирический герой на пустыре бывшего глухого хутора замечает одичавшие розы.
Кто-то к счастью стремился тут,
Сруб углами на камни ставил...
Только розы, что он оставил,
В задичалой дали цветут.
Здесь обращаю внимание не на тот факт, что хутор заброшен. Это особая тема. Вероятнее всего, благоустройство современной деревни и дальше пойдет одновременно с ликвидацией хуторов. Речь о другом:
Хуторянин в глуши — и тот
Красоту понимал, как видно,
Красоту потерять обидно,
К ней стремясь, человек живет.
И шипы вобрать бы в слова,
Снаряжая стихотворенье:
К самым окнам в здешнем селенье,
Льнет картофельная ботва.