Ну и шутник
у нас
товарищ Эн!
— Я, — говорит, — живу,
Как Диоген... —
А сам притом
Вселился в новый дом
Да прежним женам и любимой дочке
Оставил
многокомнатные «бочки»
Особенно хороши басни: «Неблагодарный астроном», «Маленькое «но», «Раздутый авторитет», «Хорек и слон», «Невидаль», «Кукушка и орел», а «Детские писатели» — просто прелесть:
Верзилки
Из «Мурзилки».
Многие из этих басен стали уже ходячими. Хорошо и то, что в них действуют не только звери, но и люди. Надо сказать, что за последние годы почти все звери замучены басенниками. Некоторых из них заставляют делать совсем не то, что свойственно их характеру. У Смирнова роли зверей коротки, но выразительны.
Опять
сидит «под мухой»
Кот.
Он валерьянку
пьет и пьет.
Ему
усы
отгрызла мышь,
А он поет:
«Шуме-е-л камы-ы-ш!»
У Сергея Смирнова веселый талант. «Да здравствует улыбчивость и шутка» — это не случайно оброненная фраза, а поэтическая программа, которой он никогда не изменял. При этом по циклу «В гостях и дома» мы видим, что в ней есть место и для серьезных, порой драматических стихов, таких, как «Гвоздика». Это стихотворение посвящено памяти Никоса Белояниса — вождя греческих коммунистов, расстрелянного империалистами.
Говорят, что было утро раннее,
Он стоял
в преддверии расстрела,
На него
С прищуренным старанием
Смерть
из наведенных дул смотрела,
Он стоял
и не искал спасения
Ни в мольбе,
Ни в малодушном крике,
Улыбаясь жизни по-весеннему,
Он держал в руке
цветок гвоздики.
Веселость — это не только черта характера, это целое мировоззрение, философия жизни, исполненная веры в человека, в его высокое назначение, вера разума и сердца в человеческое счастье, которое дается только трудом и борьбой. Именно в этом смысле Блок сказал о веселом имени Пушкина, хотя мы знаем, что Пушкин был одним из самых глубоких исследователей человеческих трагедий. Веселость — спутница трагедии.
О стихах Владимира Фирсова
В нашей литературной печати время от времени затеваются дежурные споры о гражданственности поэзии. Уже выработался определенный шаблон этих споров. Один поэт начинает утверждать, что гражданственность — это прежде всего стихи на общественные темы, о наших болях и нерешенных проблемах. В нужных местах следуют удачные и неудачные цитаты из таких стихов. Другой поэт, ссылаясь на удачные стихи о природе, любви и красоте, полемически спрашивает: «А это что, не гражданственные?» Обычно в таких спорах редко связываются общие узлы и каждый поэт выходит из них со своим собственным багажом.
На мой взгляд, общий узел состоит в том, что настоящий гражданский поэт не может сформироваться без высоких идеалов красоты — природы, любви и вообще человеческих отношений, но на пути к этим высоким идеалам поэт-гражданин не может не увидеть малых и больших помех. Природа, если человек не очень ее портит, — категория почти вечная, любовь — тоже не сезонная мода. Защищая свои идеалы, поэт-гражданин не может успокоиться только на вечных картинах природы и чувстве любви. Сами идеалы обязывают его устранять помехи, утверждать те социальные завоевания, за которые пролили кровь уже многие поколения. При этом в оценках добра и зла поэт должен выбрать достаточно высокий критерий. У Владимира Фирсова таким критерием является Родина.
Я подавлю в себе любую слабость,
Поскольку верить мне тобой дано,
Что подлость — наказуема должна быть
И высоко добро вознесено!
Несколько лет назад, составляя его книгу для «Библиотечки избранной лирики», я намеренно отдал большее предпочтение тем лирическим стихам, в которых наиболее полно и задушевно выражено чувство природы, чувство любви и красоты, таким, как «Крыло зари смахнуло темноту...», «Зря не ревнуй...», «Я рассветной дорогой мимо речки иду...», «Время спать. Но я опять не сплю...». Эти стихи были способны расширить и оспорить то представление о поэте, которое пыталась внушить критика. По ней Фирсов — поэт сугубо гражданской, точнее, полемико-гражданской темы. Казалось бы, хорошо, что критика заметила чуть ли не главную черту его творчества, но, упуская из поля зрения стихи, названные мной выше, она с большой легкостью упрекала его в прямолинейности и прочих грехах, а между тем в лучших своих стихотворениях Фирсов тонок в наблюдениях жизни.
Да, мы не замечаем красоту...
Мы что-то ищем.
Что? Не знаем сами.
И смотрим, смотрим, смотрим
За черту
Той красоты,
Что вечно рядом с нами.
Да, Владимир Фирсов полемичен. Даже в стихотворении «Удивление» — о соловье, погибшем от удивления и восторга жизни, поэт сумел сказать: «Был соловей типичный «лакировщик», поскольку он восторга не скрывал». Полемичность была всегда в традициях русской классической и советской поэзии. Но полемика полемике рознь. Есть такая, что не поймешь из-за чего сыр-бор разгорелся. А иной поэт придумает себе противника и спорит. Придуманного оппонента легко победить. Фирсову в подобной выдумке нужды не было. Казалось бы, споры носили литературный характер, но за ними стояла жизнь, и они получили широкий общественный резонанс. В свое время группа молодых поэтов начала выдвигать на первое место лирического героя-скептика, ошеломленного жизнью, а вернее, испугавшегося жизни. Фирсов был одним из тех молодых, кто встретил такого «героя» в штыки. В одной из своих многих поэм, посвященной защитникам наших границ, он сказал с горькой иронией:
Правда, читаем мы
С грустью порой
В литературно-
критической прессе:
Если лишен недостатков
Герой,
Он для читателя
Не интересен.
В связи с этим мне хочется сказать несколько слов о стихотворении «На родине», представляющем стихи той же гражданской темы. Вот его содержание. Старый профессор, «расщепляющий атом», приехал в родную деревню погостить, потому и приехал, что его время идет к смерти. Но беспокоит старого профессора не смерть, а будущее науки. Прощаясь с мужиками, он говорит:
Сыновей, мужики, присылайте в науку.
Мы без них пропадем, мужики!
После этих жестоких слов легко заподозрить Фирсова, как это уже делала критика, в пренебрежительном отношении к интеллигенции. Но торопиться с таким выводом не надо. Не случайно же при приеме в высшие учебные заведения нынче требуется трудовой стаж. Белоручки в науке не нужны, а старый профессор, видимо повидал их достаточно.
В своих стихах Фирсов многотемен. Среди них — и гражданственные стихи в их прямом и многогранном значении, и стихи о вечно юной природе, столь близкой и дорогой русскому сердцу, и стихи о настоящей, я бы сказал, о солнечной любви, такой редкой в нашей поэзии. В стихотворении «Два солнца» поэт говорит о любви, как о благодатном свете:
В мельканье дней,
В мельканье лет,
В беде и в радости
С годами
Я не растрачу этот свет,
Чтоб ночь не встала между нами.
Два солнца каждому дано.
Издревле так уж мир устроен.
Одно —
Глядит в мое окно
И в душу мне глядит —
Второе.
Есть у Фирсова и еще одна заветная, можно сказать, ствольная тема, которой подчинены все другие, — это Родина, Россия. Из поэтов своего поколения он наиболее последователен в ее разработке. В его стихах Родина предстает как в ее великом прошлом, так и в ее великом настоящем. Она первой совершила Октябрьскую революцию, она дала миру Ленина, она стала цементирующей силой наших народов. За этой короткой формулой стоят судьбы людей, о которых и пишет поэт с открытым сердцем сына.
Полководцы, во славе и силе
Легендарных и нынешних дней,
Безымянным солдатам России
Вы обязаны славой своей.
Тема России в конкретных судьбах ее сынов особенно сильно прозвучала в поэме «Республика бессмертия», посвященной ратному подвигу рядового Василия. Перед нами в поэме — ряд ярких картин мужества и отваги героя, до капли крови преданного Родине. Но поэт говорит не только о подвиге Василия в Отечественную войну, но и о нынешнем поколении, потому что подвиги не умирают, они живут и сегодня. В поэме несколько плачей матери о сыне, но среди них есть и плач по Гагарину. Этим самым поэт подчеркивает, что все подвиги во имя Родины и ее славы равны и одинаково бессмертны по времени.
Есть у Фирсова и стихи, посвященные космосу. На одном из них остановлюсь более подробно. Мировая поэзия пережила, а точнее, изжила три представления о космосе: мифологическое, религиозно-мистическое и метафорическое. Первое жило в античной поэзии, во времена Гомера и Гесиода, продолжало жить и поздней. Боги разъезжали по небесам в золотых колесницах и в свободное от любви время досматривали за Землей.
Их досмотр не увеличил человеческое знание ни о Земле, ни о небе, зато расшевелил фантазию поэтов. Уже мифология была полна намеков о каких-то мистических связях между звездами и людьми. В поэзии многих народов эти связи опоэтизированы. Гайавата, например, родился от девушки, однажды заснувшей на лугу, и высокой звезды, увидевшей ее ночью.
Второе, религиозно-мистическое представление о небесном было, пожалуй, самым длительным и прочным. Мы не знаем, сколько жили олимпийские боги до Гомера и Гесиода, зато христианская космология нам известна во всей своей длительности. Но если античность давала нам точный адрес, где жили ее боги — Олимп, то христианская религия не могла сказать ничего конкретного. Не случайно в Евангелии от Матфея сказано: «Я говорил вам о земном, и вы не поверили, как же поверите, если скажу о небесном». Правда, поздней христианские поэты разработали свою довольно слаженную космологию — Данте, например, в «Рае» изобразил десять небесных сфер, окружающих землю.