И этот гипс заполнил пустоту,
И приобрел он очертанья тела,
Которое давным-давно истлело
В объятьях пепла. И не красоту
Являл тот слепок, а предсмертных мук
Невыразимо жуткую картину:
Несчастного помпейского детину,
От глаз не отрывающего рук.
Это стихотворение Мартынова наиболее сложное. Две трети его — экспозиция, выписанная предметно. Здесь все просто и ясно. Сложность не в экспозиции, а в переходе от предметного образа «пустоты», бывшей когда-то человеком, к обобщению через отвлеченное понятие пустоты, лишенное прежней предметности.
Я видел эту скорбную статую,
Напоминающую о беде...
И если слышу проповедь пустую,
Хоть чью угодно, безразлично где,
И если слышу я пустые строфы,
И перед беспредметным полотном
Я думаю лишь только об одном:
А какова причина катастрофы?
Конечно, сложно перейти от зримой пустоты к пустоте проповеди, к пустоте строфы и полотна. Но, преодолев эту сложность, начинаешь понимать глубокую мысль автора, заключенную в вопросе: «А какова причина катастрофы?» Мысль такова: если строфа пустая, то поэт наверняка пережил какую-то катастрофу, при которой в душе его что-то выгорело. Точно то же произошло и с художником, написавшим беспредметную картину. Это сложно, но постижимо.
Николай Ушаков
Известный наш поэт Николай Ушаков живет и работает в Киеве. Ему обязаны мы многими высокохудожественными переводами украинских поэтов — и классиков и наших современников. Оригинальный лирик, Николай Ушаков, на мой взгляд, еще не оценен в полную меру критикой. Как и Василию Казину, советская поэзия и ее широкий читатель обязаны ему тем, что еще в конце 20-х годов тему труда он сделал предметом высокой поэзии.
В нем все органично. После такого стихотворения, как «Кладбище паровозов», не поражаясь переходу, наслаждаешься дерзкими философскими стихами «Мастерство».
Мир незакончен
и неточен —
поставь его на пьедестал
и надавай ему пощечин,
чтоб он из глины
мыслью стал.
Николай Ушаков последователен и поступает точно так с поэтическим сырьем, добиваясь выразительности образа. Он давно породнил в своих стихах суровую, огнедышащую домну и нежный, кудрявый подсолнух:
Домна твердила:
«Дыши,
гуди
жаром и пылом песенным».
Как распустился подсолнух среди
ввинченных в небо
лесенок?
Паровички розовели во рву.
Бункеры были темными.
Подсолнух сказал мне:
«Я здесь живу
И, видите,
дружен
с домнами?»
Не надо думать, что Ушаков — «рабочий поэт», как у нас принято квалифицировать поэтов, занятых рабочей темой. Нет, Ушаков по своей «строчечной сути» интеллигент, но с широким кругом интересов. Загляните только в оглавление его книг и вы увидите любопытное соседство таких стихов: «Адмирал землечерпалок», «Похищение Афродиты из Музея изящных искусств», «Признаки весны», «Университетская весна».
Это он произнес классическую фразу об умении поэта не только говорить, но и терпеливо молчать: «Чем продолжительней молчанье, тем удивительнее речь». Этот мудрый афоризм следовало бы вывесить над своим рабочим столом каждому поэту, особенно молодому с его естественной страстью к писанию. Поэтов часто упрекают за то, что они молчат. К сожалению, бывает не за что похвалить и тогда, когда они много пишут.
Однажды, получив стихотворение Николая Николаевича «Новая весна», в редакции журнала «Молодая гвардия» вспоминали, что его первое, напечатанное журналом в 1928 году стихотворение было посвящено тоже весне и называлось «Ледоход». Найдя тот номер, мы прочли буйные строки:
...У льдов
и воронок
глухая игра.
Взлетают вороны
и бродят ветра.
Как верен себе этот поэт! Иные на всю жизнь задают себе молодеческий тон, а между тем у каждого возраста есть свои достоинства. Буйство молодости сменяется зрелостью мысли, мягкостью красок, как мы это видим в поздней весне Ушакова.
Все осторожней наблюдаешь
за солнышком в голубизне,
весну с тревогой ожидаешь
и так завидуешь весне —
и этим мальчикам зеленым
с их бедной рифмой корневой,
и этим девочкам влюбленным
с практической их головой,
и этим зданиям высотным,
еще не знающим жары,
и этим прутикам,
свободным
от прошлогодней мишуры!
Этому стихотворению поэт предпослал эпиграф из Фета: «В эфире песнь дрожит и тает, на глыбе зеленеет рожь, и голос нежный напевает: «Еще весну переживешь!» С особым поворотом мысли эпиграф вошел в конец стихотворения:
И вновь таинственно и нежно
на глыбе
голубеет рожь,
и в сердце тихая надежда —
еще весну
переживешь!
В чем здесь особость мысли против фетовской? На первый взгляд, в итоге она одна и та же: «еще весну переживешь!» Но первая половина стихотворения подготовила иной, более глубокий и активный поворот мысли. Смысловая нагрузка подготовки поворота пала на строчки: «и этим прутикам, свободным от прошлогодней мишуры». Здесь подмечено такое состояние природы, когда она, не считаясь с тем, что было сделано ею в минувшем году, готова работать заново: раскрывать на прутиках почки, украшать прутики новыми листьями и новыми плодами.
В том и разница, что концовка Фета звучит со стороны, как предопределение судьбы, а у Николая Ушакова надежда пережить еще одну весну родилась с готовностью начать новый круг творчества. По существу зеленые мальчики «с их бедной рифмой корневой» — те же прутики, вызывающие добрую зависть маститого поэта, отчего стихи становятся по-своему молодыми. Они как бы говорят: «Я еще с вами!» И нам радостно, что поэт Николай Ушаков с нами.
Владимир Туркин
Поэтов принято делить на поэтов мысли и поэтов чувства. Если это взять на веру, то Владимира Туркина следует отнести к поэтам первого толка, но в том-то и дело, что подобное деление так же искусственно и условно, как деление живого дерева на корни и на ветвистый ствол. Поэтическая мысль рождается из чувства, как древесный ствол с его пышными ветвями рождается из почвы. Поэтическая мысль — это та же эмоция, но уже в новом, более концентрированном качестве. Владимир Туркин берется за перо лишь тогда, когда чувства, отлагаясь в душе и памяти, рождают поэтический образ, в котором уже есть мысль. Его стихотворение «Снег» в этом смысле очень показательно. Что маленькая снежинка, тихо падающая с небес? Ничто. Протяни руку, и она растает на теплой ладони. Она невинна, пока не пала на другие снежинки, пока из них не выросли огромные сугробы, пока они не спрессовались и не стали громадными, перед которыми робеет человек.
Он очень мудрый — этот самый снег,
Он — времени и жизни откровенье.
Он мне велит:
Не доверяй мгновеньям,
Пока они не спрессовались в век.
Развитие этой же темы мы находим и в другом стихотворении, где стихи настроения названы «поплавковою нервностью». Поэт логичен. Отдавая себе отчет в значении секунды, в творчестве он все же ей не доверяет, ибо в ней видит слишком частую повторяемость. Он ориентирует читателя на большие категории с утвердившимися истинами.
Как секунда без века,
Как мгновенье без вечности, —
Так судьба человека
Без судьбы человечества.
Под утвердившимися истинами я разумею не ходячие истины, а те, которые поэт выработал опытом личной жизни. Поколение Владимира Туркина успело пройти через величайшие потрясения второй мировой войны, оно научилось мгновенное и случайное отделять от главного, оно научилось мыслить. В поэзии для этого поколения важно не слово само по себе, будь оно самым звучным, а то, что стоит за ним. Благодаря своему опыту это поколение оказалось наиболее подготовленным к тем социальным сдвигам, которые произошли после ХХ съезда нашей партии. Читая стихи Владимира Туркина, особенно отрывок из поэмы «Зоя», легко убедиться в этом, хотя в нем представлена лишь часть огромного замысла.
Пристрастие к мысли закономерно сказывается на пристрастии поэта к эпическому жанру, в частности, к поэме, требующей наибольшего осмысления жизни, отдельных явлений и фактов, их взаимосвязей. В поэме Владимир Туркин рассказывает о труднейших временах страны, о ее испытаниях огнем и голодом:
Я сколько дней ни вспомню черных, —
Рука костлявая, дрожа,
Всегда к мальчишескому горлу
Тянулась из-за рубежа.
Прочитав эти строчки, отчетливее видишь подлинных виновников наших неисчислимых бед. С тех пор как совершилась Октябрьская революция, нас никогда не оставляли в покое: душили блокадами и войнами. Видишь эту проклятую руку, протянутую к горлу наших детей.
О героической Зое уже написаны и стихи, и поэмы, но от этого работа Туркина не только не теряет в своей свежести, но даже, наоборот, выигрывает личной пристрастностью ее ровесника, углубленностью темы. Поэт корит себя за то, что много раз видел Зою в жизни и не узнал ее такой, какой она стала в дни испытаний.
Отсюда у поэта возникает новая оригинальная мысль касательно книг:
Я книги не затем листал,
Чтоб проследить, мол, кем кто будет,
А чтобы видеть, кто кем
стал.
Чтоб вновь не повторять дорогу,