А враг силен.
Он бил мосты,
Стрелял по куполам соборов,
Грозил с земли и высоты:
И мне приказано, минеру,
Свой заминировать корабль...
И если что —
Поднять на воздух
Вот эту палубу и трап,
И красные на пушках звезды.
И каждый хмурился матрос,
Светилась боль в глазах усталых,
Когда я бомбы в башни нес,
Готовил белые запалы.
И каждый чувствовал тогда —
Впервые, может быть, так ясно, —
Какая нам грозит беда,
Какая город ждет опасность.
Трагическая ситуация! Стихи настроения я мог бы представить двумя — четырьмя строчками, а здесь целый сюжет, в котором одно не будет понятно без другого. Здесь таятся большие возможности и для рассказчика. Даже нехитрый пересказ этого сюжета взволнует слушателя и читателя. Но это писал поэт, и он нашел для стихотворения конец, который для прозаика, возможно, и не годился бы:
И нарастал наш ярый шквал,
И дрогнул враг под канонадой...
Я бомбы с башен убирал —
Мы не отдали Ленинграда.
Если бы я лично не был знаком с Михаилом Годенко, а знал бы только его стихи и роман, все равно я с полной уверенностью мог бы сказать, что «Минное поле» вещь в основе своей автобиографичная. С главным действующим лицом романа Михаилом Супруном мы знакомы по стихам Годенко, по их лирическому герою. Они похожи не только характерами, но и обстоятельствами жизни. У обоих детство прошло в степном Приазовье, где пахло чебрецом, где над заборами дымила сирень, где вишня спелая у хаты горела, как закат на дождь. Иногда встречаются фактические совпадения. Так в одном из стихотворений Михаил Годенко пишет об отце — организаторе коммуны.
Порой бывал он хмурым, строгим —
Не подходи
И не зови...
Однажды за полночь
К порогу
Приполз измазанный в крови:
Его впотьмах остановили
У каменных больших ворот,
Отполированные вилы
С размаху двинули в живот.
С этого события и начинается роман:
«Отца привезли ночью. Его внесли в хату три дядька́. На темно-вишневых полах остались следы от сапог — не грязь, а размытый дождями чернозем, который кормит людей.
Мать вскочила с постели. Она стояла в белой сорочке, сдавив кулаки на груди, шептала в испуге:
— Та що це таке, та що ж це таке?..
Мишко, прижавшись грудью к острому плечу младшего брата Петьки, застыл у двери».
Казалось бы, не ко времени фраза о черноземе, «который кормит людей», но именно в ней-то и заключен наиглавнейший смысл трагического события. За этот чернозем кулаки и пырнули отца Михаила Супруна. Но это — между прочим. Возникает другой вопрос. Почему к факту, уже использованному в стихах, поэт возвращается в своем романе? Да, видимо, потому, что в нем этот факт имеет неизмеримо большее значение. Здесь он дан в связи со многими последующими событиями, закаляющими главного героя в понимании классовых противоречий. О нем вспоминаешь и тогда, когда Михаил Супрун, уже на Балтике, встречается с ужасами, которые сеяли фашистские захватчики.
В прозаической разработке и другие факты более развернуты, более детальны. Среди стихов мы встречаем стихотворение, посвященное брату Ивану, старшему политруку, погибшему на фронте. В романе он занимает большое место и сам по себе, и по тому влиянию, какое оказал на Михаила Супруна. В стихотворении «Прощание с Балтикой» мы повстречаем строки:
Я видел, как седеют юнги за ночь,
Я видел таллинский багровый дым…
А в романе эти строки обернутся главами о Таллинском переходе со многими трагическими подробностями: гибелью наших кораблей, гибелью наших людей. Рядом с Михаилом Супруном — человеком волевого характера проявятся характеры других. Комиссар Гусельников, казавшийся таким домашним со своим сибирским котом, умрет, как настоящий коммунист.
«Комиссара посадили на стеллаж с малыми бомбами. Сибирский кот, со слипшейся шерстью, вспрыгнул на стеллаж, отряхнулся так, что пыль водяная поднялась, прижался к боку хозяина. Голова Гусельникова была окровавлена. Казалось, он надел ярко-алый берет. Но то был не берет, а вывернутая наизнанку кожа... Комиссар вынул из кармана серый от воды платок и попытался снять с бровей загустевшую кровь: она мешала смотреть. Затем тихим голосом приказал стоящим перед ним боцману и старшине второй статьи:
— Корабль не оставлять. Сейчас подойдут катера. Они нас снимут. Да-да, командующий выслал катера!..
И Михайло и боцман знали, никаких катеров нет и не будет ни сейчас, ни завтра. Знали, что корма скоро уйдет под воду. Но приказ нарушать не собирались».
Эти примеры говорят о том, что многие события в жизни Михаилом Годенко были осмыслены уже в стихах. Это безусловно помогло прозе, как и то, что его стихи в большинстве случаев сюжетны. Прежде мне приходилось его упрекать за то, что в отдельных случаях он вносил в поэзию сюжеты, более выгодные для прозы. Но тогда я еще не знал, что в нем рядом с поэтом жил прозаик и требовал слова. И очень хорошо, что поэт не оказался эгоистичным. Хорошее название хорошей книги всегда выражает ее главный замысел. «Минное поле» как название имеет прямой и переносный смысл. Прямой очевиден. Это действительно то минное поле, через которое пришлось проходить нашим кораблям и которое пришлось очищать нашим тральщикам. В переносном же смысле это «минное поле», обезвреженное на XX съезде нашей партии. В романе мы прочтем, как арестовывают настоящего коммуниста, секретаря райкома партии, с сыном которого дружил Михаил. Но вместе с тем мы прочтем и о том, как перед вырытой яминой расстреливали кровных лошадей, кем-то зараженных сапом, а среди них и мать того красавца, который выносил на Красную площадь наркома обороны принимать парады.
Роман Михаила Годенко суров и жестоко правдив. Его главный герой прошел через ужасы войны, видел много страшного. В добавление к военным невзгодам ему пришлось пережить измену первой любви — красавицы Доры, не сумевшей дождаться своего школьного друга. Много-много пришлось пережить Михаилу Супруну, и ничто его не сломило, ибо характер его был выкован всем строем нашей жизни, хорошими людьми, окружавшими его с детства — от школьного завхоза буденновца Плахотина до комиссара корабля Гусельникова. Суровость романа не пугает, а мобилизует читателя, вызывает чувство гордости за наших людей. Такое ощущение сумел внушить нам поэт, сказавший о себе так:
Богат надеждой, крепкими друзьями,
Огонь немалый буйствует в крови.
Держусь за землю крепкими корнями.
Не верится? —
Попробуй: оторви!
В этом секрет успеха.
Улица Саввы...
Не понимаю смерти. Не понимаю ее как состояния. Близкие люди, ушедшие из жизни, если я не видел этого ухода, продолжают для меня где-то существовать. Их нет рядом — только и всего. Речь идет о близких, то есть о людях, пожизненно прописанных в сердце. Одним из таких близких был и есть для меня Савва Кожевников. Я был свидетелем его медленного угасания, когда он уже подходил к грани. Но об этом потом. Все же я знаю, что его нет, поэтому и позволил себе назвать его просто Саввой, чего не позволял при его жизни, несмотря на то что возрастная разница была уже приглушена временем.
Знакомство с ним — это мое первое знакомство с поэтами и прозаиками Новосибирска: Анной Герман, Елизаветой Стюарт, Ильей Мухачевым, Александром Смердовым. Поэты сходятся легче. Понравилась одна твоя строка, и с тобой уже разговаривают. И однажды скажут: «А у него есть строчка...» К сожалению, несмотря на свои двадцать два года, несмотря на признание некоторых моих поэтических строк, в отношениях с людьми я был прозаиком. Видимо, потому, что к этому времени я уже около шести лет проработал на военных заводах и технологом, и мастером, и старшим мастером. С Саввой Елизаровичем мы сходились медленно. Да и времени на это не было. Шла война. Иногда я вырывался с завода, чтобы посидеть на писательском «понедельнике» и послушать умные речи. Обсуждали на одном из «понедельников» и мои стихи. Савва Елизарович стал после этого ко мне внимательней, но все еще со стороны. Мне кажется, наше сближение началось после прочитанного мной стихотворения о родной деревне, которое заканчивалось словами:
— Откуда он? —
И скажут им в ответ:
— Он Марьевский и поступью и родом!
Позднее он всегда рекомендовал меня этой последней строчкой. Засмеется скрипучим, но приятно скрипучим, смехом и скажет: «Он Марьевский и поступью и родом!» Ему очень нравилось, что я люблю свою деревню, помню ее людей, рассказываю о них смешные, иногда грустные истории. Так, в нашей Марьевке жил мужик по прозвищу Саша Комиссар, с необыкновенной претензией на руководящую роль и ученость. Как-то в детстве мы его спросили, что такое антилопа? Он задумался, потер морщинистый лоб и ответил: «Неуютный предмет». Потом, когда Савва Елизарович что-нибудь объяснял мне, то в определенной ситуации вспоминал Сашу Комиссара и подводил итог:
— Одним словом, неуютный предмет.
Савва Елизарович хорошо знал и любил Сибирь. Все его творчество замешано на ее знании и любви к ней. Некоторые считают очерк второстепенным жанром, но когда я читаю «Белую тайгу» Саввы Елизаровича, я забываю о жанрах. Это уже не очерк, а поэма, полная истинной поэзии. «На вершине увала мы увидели березы. Стволы их как колонны из белого мрамора. Они сдвинулись друг к другу, вскинули вверх упругие ветви и шли по увалу, спускаясь в низину, в лога, поднимаясь на новый увал, — и так до самого горизонта, насколько видел глаз». И в завершение нарисованного появляется последний мазок: «Представьте картину: десять миллионов белых мраморных колонн!»