На севере стояла уже осень, а здесь действительно было столько солнца и тепла! Мое шутливое вторжение Савва встретил улыбкой. Начал серьезно оправдываться, что вот что-то случилось, прицепилось к нему, а врачи не могут разобраться. При этом он оживился, как будто ему стало легче, спустил ноги с кровати, вроде бы застыдясь их болезненной наготы, снова упрятался под простыню.
— Хорошо, что приехали...
На следующий день ему стало лучше. Был врач и поставил более определенный диагноз. Он предложил положить Савву в городскую больницу, но мест в ней не оказалось, да и Раиса Ивановна не очень этого и хотела. У нее было настойчивое желание вернуться в Москву и довериться более опытным врачам. Было договорено, что как только здоровье Саввы улучшится, реализовать этот план. Но здоровье быстро начало ухудшаться. Мыс Ларой очень часто ходили к нему и были невольными свидетелями его угасания. Иногда он разговаривал с нами, иногда после фразы устало закрывал глаза и молчал. Однажды сказал:
— А я думал, что здоровья мне дано лет на сто...
Писатели, жившие в Доме творчества, близко к сердцу приняли болезнь Саввы Елизаровича. Все его хорошо знали, все любили. Когда возможность отъезда в Москву отпала, решили положить его в исследовательский институт климатологии. А когда администрация института начала затягивать прием Саввы, группа писателей — Андрей Пришвин, Владимир Дягилев, Елена Коронатова и я — пошла к директору. Оказалось, что нужно специальное разрешение министра здравоохранения Украины. Чувствовалось, что директор не очень охотно берется за лечение нашего друга. До этого сотрудники института взяли анализы, и теперь, разговаривая с нами, директор что-то недоговаривал, что-то скрывал от нас. Как бывший врач, скептически смотрел на вариант помещения Саввы в институт и Владимир Дягилев, но мы тут же написали и отправили в Киев телеграмму Олесю Гончару, прося содействия. Ответ пришел быстро. Савву положили в общую палату института, который лечит климатом, а больному нужно было более активное вмешательство медицины. Снова начались хлопоты. В институте не оказалось нужных лекарств. Их достала Коронатова, жившая в то время где-то вблизи Ялты. Она приезжала часто и делала все, что было в ее силах.
Институт имени Сеченова находился недалеко от нашего пляжа, и, уходя с моря, мы заходили к Савве. Вскоре перед его койкой появилась медицинская установка по вливанию каких-то капель. Помню, он еще нашел силы пошутить и произнес фразу:
— И тут на помощь пришла техника...
Это, пожалуй, была последняя активная фраза, услышанная нами от Саввы Елизаровича. Состояние его с каждым днем ухудшалось, и все чаще он впадал в забытье, так что мы уходили, не дождавшись пробуждения. И все-таки не верилось, что из жизни уйдет этот крепкий человек, полный энергии, человек, всеми своими клеточками любивший жизнь и понимавший ее. Он ехал в Крым полный творческих замыслов, и недуг застал его врасплох. Поначалу в его глазах поселилось недоумение и растерянность, но вскоре на смену пришла затяжная борьба света и темноты. Когда солнце уходит за гору — это еще не закат, хотя на землю уже ложится тень. В последний раз мы увидели его глаза, когда солнце уходило за край земли...
Наш отъезд из Ялты совпадал с днем рождения Саввы Елизаровича. Ему исполнялось пятьдесят девять лет. Мы пришли к нему, но застали его дремлющим. Раиса Ивановна тихо позвала его, и он повернулся к нам.
— Савва, посмотри, Вася и Лара принесли тебе букет...
— Спасибо, ребята... — и он протянул нам руку.
Мы сказали, что уезжаем. Пожелали ему выздоровления и, чтобы не утомлять его больше, попрощались с ним, с Раисой Ивановной и ушли.
Я уезжал с верой в скорое выздоровление близкого мне человека, до сих пор не понимая той неумолимой силы, с которой пришлось ему столкнуться. Через несколько дней Савва Елизарович погас. Об этом я узнал уже в Москве.
Недавно я получил письмо от Раисы Ивановны из Новосибирска. На обратном адресе значится: «улица Саввы Кожевникова». Это как-то особенно символично. У Саввы всегда была своя улица, и я давно хожу по этой обжитой его улице.
Умельцы
Великий Устюг!..
Мы продвигались к этому старинному русскому городу с севера, со стороны молодых городков, наделенных скромными именами. В Котласе, сойдя с поезда, мы пересели на маленький пароходик и по Северной Двине направились в сторону Великого Устюга. К городу мы подходили ранним утром. Лил проливной дождь. Сквозь ливень начали проступать все отчетливей и отчетливей купола древних соборов. На миг показалось, что мы видим затонувший град Китеж. По мере нашего продвижения он поднимался все выше и выше, пока не увидели мы его на высоком-высоком берегу. Дождь неожиданно стих. Но и без сказочной завесы дождя, сверкающий теперь на солнце, он был красив и продолжал казаться заповедником истории, где все осталось, как пятьсот-шестьсот лет назад. Достаточно было подняться на берег, чтобы это мимолетное чувство отлетело. Храмы храмами — их более полутора десятков, — купола куполами, а рядом все современное, сегодняшнее. И раймаг, и гортоп, и книжный магазин.
И чем дольше мы ходили по городу, тем яснее становилось: город живет современной жизнью. В нем есть техникумы, учительский институт, более десяти школ, имеется свой театр, Дом культуры, прекрасный парк. На окраине города расположен судоремонтный завод.
Не случайно на старинном гербе города изображен водолей. Бородатый, обнаженный по пояс, он лежит на берегу. В руках его два кувшина, из которых двумя струями в реку льется вода. За спиной старика видна устюжская церковь. Эта символика имеет реальные основания. Кувшины, по-видимому, изображают две реки — Сухону и Юг, при слиянии которых стоит город. Сливаясь, эти реки, довольно крупные, образуют третью — Северную Двину.
Когда-то этот город, самый крайний на севере, выполнял роль не только военной крепости, но был местом большого торга. Сюда шли товары английских и голландских купцов.
Города, как люди, они меняют профессии.
Перестав быть военной крепостью, Великий Устюг стал городом русских умельцев. Здесь жили талантливые зодчие, возводившие дома и храмы из камня и дерева, отсюда шло золотое шитье, печные изразцы, берестяные изделия — туеса, шкатулки с красивой чеканкой, которые и поныне производятся здесь.
По месту изготовления их называют «шемогодскими». Изящные, почти кружевные изделия шемогодских мастеров с сюжетными рисунками экспонировались на Брюссельской выставке.
Мне довелось посмотреть несколько таких изделий. До сих пор перед моими глазами стоит берестяная тарелка. По ее крайнему обводу прошел северный орнамент, ближе к центру по кругу расположились фигурки, отражающие мир севера, мир великих открытий, в центральном круге — тонко выполненный портрет знаменитого землепроходца Дежнева.
Великий Устюг с давних времен славился чернью по серебру. Представьте себе серебряную вазу, от фигурной ножки до маковки украшенную чернеными рисунками и золотыми ободками на переходах. Рисунки не пропадают даже при ковке. Они куются вместе с металлом.
Мы заинтересовались, как это достигается. На одной из улиц отыскали промысловую артель под вывеской «Северная чернь». Здесь мы узнали, что словом «северная» устюжане подчеркивают отличие своей работы от всех других. Чернь по серебру есть и на Кавказе, но, во-первых, у кавказцев совсем другой стиль, во-вторых, если тамошние изделия ковать, чернь кукровится.
Шагая в мастерскую, мы думали, что увидим там древних старцев, склонившихся над серебряными кубками. Старцев особенно хотелось встретить моему товарищу Алексею Гостеву.
Но нашим мечтам не суждено было сбыться. Заглянули в один цех: ни одной бороды. Все девушки, девушки, девушки. Есть и юноши. Но они среди девушек как-то незаметны.
— Вот тебе и борода! — пошутил я.
— Ничего, ничего... Это даже интереснее.
Нам показали вещи дивные. Перед нами стоял круглый серебряный поднос с шестью стопками. Всё это было изукрашено сюжетами на тему «Садко».
— Чья работа?
— Тамары Калининской.
Мы попросили познакомить нас с нею. Вошла простая женщина с озабоченным лицом, увидела на столе свою работу и засветилась. Я невольно посмотрел на ее руки. Было видно, что они и стирают, и моют, и обеды готовят. И было замечательно то, что такая красота вышла из-под этих грубоватых рук. Они создали эту красоту не слепо, не случайно, а с полным сознанием этой красоты. Такой вывод можно было сделать по особо засветившимся глазам мастера, по жесту ее руки, по мимоходом брошенной фразе. Из ее рук вышел чудесный кубок, посвященный трехсотлетию воссоединения Украины с Россией. Его снимки в ту пору помещались в газетах.
— Люблю я эту работу, — призналась она и почему-то вздохнула.
Тем временем на красном сукне появились новые работы: ложки, броши, стопки, подстаканники, коробочки, шкатулки. На многих вещах мы увидели рисунки на пушкинские темы. На одном из подстаканников был портрет Гоголя, на небольшой шкатулке — бегущий олень.
— Их делала Валя Якушева, — сказала нам Калининская, — она у нас любит портреты и зверей.
Так мы познакомились еще с одним мастером. Валентине Якушевой за тридцать. Среднего роста, темноволосая, с густыми бровями и добрым лицом. Ее можно было представить за рукоделием. Подозреваю, что большинство женщин, работающих в артели по черни, пришло сюда от рукоделья. Техника труда разная, но эстетика — одинакова. Женщины стояли над вазой и увлеченно обсуждали рисунок. Олень Валентины Якушевой был как живой. Мы видели таких в тундре.
Обе женщины признались, что любят сложную сюжетную работу.
— А часто работаете над сюжетами?
— Не очень, — ответила Якушева, — больше ложки с цветочками да стопки с простым узором.
— Почему же?
Женщины спросили, знаком ли я с технологией чернения серебра. Признался, что не знаком.
— Тогда познакомьтесь, а потом поговорим.