Знакомство началось с работы ювелиров, которые раскраивают серебро, придают ему нужную форму, запиливают швы. Вещь, допустим табакерка, переходит к граверам. Гравер наносит на изделие рисунок иглой или через копирку и закрепляет его лаком. После того как рисунок выгравирован, табакерка поступает к мастеру, который наносит на рисунок состав черни, похожий на кашицу темного цвета. Места, которые не подлежат чернению, замазываются глиной. После этого вещь прокаливается в горне, пока состав черни не расплавится и не покроет рисунок. Когда на табакерке появляется темный наплыв, она передается мастеру, который напильниками снимает его, чтобы проявить рисунок.
Самое сложное — это приготовление черни, в состав которой входят серебро, свинец, красная медь, сера и нашатырь. Даже если знать процентное соотношение этих материалов, если при этом составить подробную инструкцию ее изготовления, то все равно настоящей черни не получится. Тайну ее изготовления с древних времен мастера передавали практически. Об этом мне рассказывала Мария Дмитриевна Кузнецова — мастер по приготовлению этого состава. Скромная, застенчивая женщина, не очень приметная в своем синем халате, рассказала мне историю, которая началась в седых веках. Великая цепь! На одном конце безвестный мастер древней Киевской Руси, на другом — эта женщина в синем халате. Для торжества дела нужно было, чтобы ни одно звено из этой великой цепи не выпало...
Чернение по серебру было известно на Руси еще в десятом веке. После татарского ига это высокое ремесло переместилось в северные города — Москву, Смоленск, Устюг. В конце восемнадцатого века устюжская чернь считалась уже лучшей. Тогда же мастер «Михайла Матвеев сын Климашина» был выписан в Москву для обучения купеческих детей. Вскоре в Великом Устюге братьями Поновыми была открыта специальная фабрика.
Фабрика Поповых просуществовала около пятнадцати лет. После сильного пожара она уже не восстанавливалась. Искусные мастера продолжали работать в одиночку, а было их немало. И все же древнее искусство пошло на убыль. До конца минувшего века из могучей когорты мастеров дошел только один Михаил Кошков. Он долго хранил свой секрет, хотя претендентов на его получение было немало. Передал он его своему внуку, Михаилу Павловичу Чиркову, который и донес его до наших дней.
Однако и перед этим мастером встал вопрос — унести секрет с собою или передать его людям. Еще до первой мировой войны вокруг Михаила Павловича вились иностранцы, предлагая за секрет большие деньги. Не был богатым Михаил Павлович, но большими деньгами не соблазнился. В первые годы Советской власти у него не имелось ни серебра, ни золота, чтобы продолжать работу. Но он терпеливо ждал лучших времен и в конце двадцатых годов организовал кустарную мастерскую, которая выросла в большой промысловый кооператив. Сначала в ней работал сын Михаила Павловича. Но не ему старший мастер доверил тайну, а двум девушкам-комсомолкам — Марии Угловской и Марии Кузнецовой. Они приняли ее от имени Советского государства.
После знакомства с технологией производства прекрасного мы вернулись к прежнему разговору о том, почему мастера неохотно берутся за сюжеты, которые выходят из-под рук замечательного художника Евстафия Павловича Шильниковского, бывшего в то время в Москве. В ответ мне показали тарифную сетку, озаглавленную: «Мебельная и культурно-художественная отрасль».
— При чем тут мебельная отрасль?
— По этой сетке нам платят.
— Странно.
— На ложках с простым рисунком мы еще зарабатываем, а сюжет, он требует времени, души требует!
Одно время артель занималась даже выпуском гармоний и называлась «Красный музыкант». Ныне гармоний тут нет и в помине, а старая тарифная сетка осталась.
— Вот уехали наши в Москву как раз по этому вопросу: о тарифе.
Я обратил внимание на то, что женщины не жаловались на маленькие заработки. Для них, понимающих красоту, было бы интереснее зарабатывать те же деньги не на простеньком рисунке, украшающем ложку, а на каком-нибудь красивом сюжете. Надо щадить и гордость этих людей.
Уходя из мастерских «Северная чернь», я был счастлив, что познакомился с историей прекрасного ремесла. Собственно, я познакомился с историей красоты, которая, преодолев все трудности, прошла через века. Только истинная красота могла найти на своем почти тысячелетнем пути неустрашимых поборников. Она прошла через холод, голод, через пожары и разорения. А через маленькое препятствие, которое поставили перед ней неразумные люди, она перешагнет, потому что наступило ее время.
Перед культурой человечества у ремесел очень много заслуг. Их главная историческая заслуга прежде всего в том, что они творили красоту истинно народную — красоту быта, эту основу основ всякого эстетического воспитания. До сих пор помню, какое великое наслаждение испытывал я в детстве, когда пил забеленный чай из блюдца, на дне которого был изображен голубой цветок. С ним нельзя было торопиться. Всякий раз цветок заново проступал, будто рождался и зацветал в млечном туманце...
Подобно тому как народная песня всегда питала такие высокие музыкальные жанры, как соната, симфония, опера, от ремесел шел постоянный приток не только ко всем видам прикладного искусства, но также к архитектуре, к скульптуре. Сколько даст душе прикосновение только к поэзии национальных орнаментов, неисчислимо разнообразных и вездесущих — от рушника до нарядных дворцовых залов. Вот почему за убылью ремесел надо всегда видеть убыль искусства, и притом такую убыль, которую нельзя восполнить ни энергичными организационными мерами, ни даже прямым экономическим поощрением. Реки надо оберегать с ручейков и ручьев.
Мне известны два хороших правительственных постановления, не связанных друг с другом, на первый взгляд, даже далеких друг от друга: одно о том, чтобы охранять и увеличивать поголовье лошадей, другое — чтобы повсеместно развивать ремесла. Состояние нашей жизни сегодня таково, что действительно между этими двумя постановлениями нет никакой связи, тогда как она существовала испокон веков. Нынешним лошадям ничего не надо. Ни в колхозах, ни в совхозах они почти не работают. Мне часто приходилось слышать их веселое и вместе с тем требовательное ржанье при виде трактора, везущего им сено. Заставьте сегодня лошадь исполнять хотя бы самую легкую часть той работы, которую она исполняла до трактора и автомашины, и вы узнаете, сколько забытых ремесел надо возвращать к жизни. Ей сразу же потребуются рабочие и праздничные варианты уздечек, хомутов и шлей, седелок и седел, подпруг, чересседельников. Для праздничных вариантов разные медные бляшки, кожаные розетки, памнушки, кисти, бахрома. Для лета: телеги, дрожки, пролетки, а к ним колеса — на простом и железном ходу; для зимы: сани, кошевки, да ко всему — дуги простые и расписные. Только для одного колеса нужно два-три разных мастера, а ежели — на шарикоподшипниках, по нынешним вкусам и возможностям, то и того больше.
Но как заставить сегодня лошадь работать? Хуже того, как, не заставляя работать, сберечь ее? Сберечь ее не в качестве сырья для конской колбасы, а в ее извечном значении первого друга и помощника человека? Не случайно в древних мифах близость человека и лошади воплотилась в единый поэтический образ Кентавра, человека-лошади.
Мы слишком медленно реагируем на социальные перемены, в чем вина не одних социологов, но и всей руководящей общественности. В нас слишком укоренилась старая привычка относить лошадь к группе средств производства, хотя уже давно за ней таких особенностей не водится. Еще тогда, когда на селе только начинал господствовать мотор, ее следовало внедрять в качестве транспорта личного пользования, внеся соответствующие налоговые поправки. Почему-то считалось да по старой привычке считается и теперь, что иметь легковую машину с мотором в 60 — 80 лошадиных сил безобидней, чем одну лошадь. Поступив в личное пользование в то время, она и сегодня продолжала бы приносить людям огромную пользу. Это была бы акция в высшей степени диалектическая. Уйдя со двора в годы социальной революции на селе, она вернулась бы теперь на двор в новом качестве, чтобы помогать совершенствовать жизнь. Теперь, когда мы активно поощряем частное животноводство, лошадь при дворе была бы незаменимой помощницей. Но, увы, сегодня колхозники и рабочие совхозов гоняются не за рыжегривыми рысаками, а тридцатисильным мотоциклом «Урал», не требующим ни теплого стойла, ни хомутов, ни шлей, ни медных бляшек с узорами.
Лошадь и ремесла самые древние и взаимозависимые спутники человека. С выходом первой из игры начнут распадаться многие видимые и невидимые узловые связи. Затухание ремесел, как я уже говорил, отразится на развитии искусств, на духовном богатстве человека, а что скажет природа, нам еще неизвестно. Если вы увидите, как взламывая толстый столичный асфальт, на свет появятся матовые шляпки шампиньонов, знайте: когда-то давно-давно здесь стояла лошадь. Одним словом, сивку-бурку и ремесла надо беречь не в качестве музейно-исторических экспонатов, а во имя жизни и процветавия самого человека.
Многие же ремесла ушли от нас, выражаясь фигурально, не по вине лошади, а из-за нашей нераспорядительности. Познакомившись с великоустюжскими мастерами черни по серебру, налюбовавшись изяществом шемогодских шкатулок, туесов и тарелок, в городском музее я обнаружил не менее художественные образцы мастеров финифти — многоцветные эмали и краски, наложенные на металлические вещицы и обожженные на огне. На мой вопрос, делают ли теперь в городе такие тонкие изделия, мне ответили:
— Финивщиков у нас давно нет.
— А ведь когда-то были?
— Видимо, был спрос на их продукцию...
Если бы существование финивщиков диктовалось спросом, то все прошлые мастера, вставшие из гроба, не удовлетворили бы его наскоро. Слов нет, далеко не каждый любитель изящного потянулся бы к бесценной эмали, вышедшей из-под рук какого-нибудь нашего Бенвенуто Челлини, зато многие вещи все же оказались бы доступными многим. Мне кажется утрата мастеров происходила не столько от недостатка спроса, хотя в свое время было и это, сколько от внушенного пренебрежения к художеству быта, как проявлению буржуазности. Если в мире высокого искусства и литературы нам удалось такой взгляд давно преодолеть, то в сфере личных потребностей человека в красоте он местами продолжает господствовать до сих пор. Некоторые горе-революционеры все еще не понимают, что в годы революции мы свергали не красоту, а тех, кто за счет народа владел ею.