В том же городском музее Великого Устюга мне повстречались железные шкатулки разных размеров, покрытые художественной изморозью, подобно той, что мы видим на стеклах в зимнюю пору. Когда-то в них хранили ценные бумаги, кассиры перевозили деньги, и вообще, они были удобны во многих бытовых ситуациях. Стоящая на виду, она кроме целевой задачи могла быть украшением комнаты, кабинета. При виде морозных разводов на шкатулке в моей памяти всплыли стихи моего однофамильца Ю. Федорова, запавшие в память когда-то в Иркутске:
Ах, зачем как листья камыша
На окне мороз цветы выводит!..
— А такие теперь делают? — спросил я, впадая в лирическое настроение.
— Тоже нет... Но один мастер этого дела у нас в городе еще сохранился, хотя занимается он какими-то другими делами.
Тогда я решил разыскать этого уцелевшего мастера, расспросить его, что он думает о судьбе своего любимого ремесла. Мое воображение уже рисовало мне человека, похожего на леоновского слесаря и жестянщика с Благуши — Пчхова, одинокого, уязвленного отверженностью своего редкого мастерства. Поиски привели меня на окраину города, к домику с крылечком на улицу. Не успел я решиться постучать в дверь, как на крыльцо вышла полная, добродушная женщина. На мой вопрос о мастере она ответила со вздохом сожаления:
— Жил... Долго жил у меня... А весной, когда земля запарилась, куда-то уехал, морозная душа...
— Насовсем, что ли?
— Видать, насовсем.
— Что, работу нашел по специальности?
— Не-е, кому его специальность!.. Он ведь мороз наводил...
— А куда уехал-то?
— Видать, в деревню подался...
Тогда я подумал, что прав Экклезиаст: от больших знаний — больше печали. Познавая, всегда уже что-то утрачиваешь. До знакомства с красотой великоустюжских мастеров, до радости от нее у меня не было потерь, а вот познакомился, испытал радость, почувствовал ее великую меру и ее неполноту. Это как в любви: полюбил — наложил на себя множество обязательств, и все они — по охране твоей любви. От любимого, редчайшего дела навсегда ушел последний мастер — «морозная душа», тратившая много тепла, чтобы «наводить мороз». И никто кроме его доброй хозяйки да меня не заметил этого ухода. А знали о нем в том большом московском институте, который занимается изучением и руководством всякими такими художествами? Неужели же он, этот институт, не мог приспособить дивное мастерство к новым условиям нашей жизни? Что ж, может быть и появится еще одна диссертация!..
С тех пор прошло много лет, а я все помню город на Сухоне, его самоотверженных умельцев и при всяком случае стараюсь познакомиться с новыми. Недавно мне довелось побывать в Дагестане, в его высокогорном ауле Кубачи, где испокон веков живут и работают знаменитые на весь мир чеканщики. Об этом ауле я знал давно понаслышке, а несколько лет назад познакомился с выходцем из него, талантливым рассказчиком Ахмедханом Абу-Бакаром. Только побывав в Кубачах, я понял, что стиль его коротких рассказов целиком вышел из лаконичного стиля кубачинской чеканки, где каждый завиток сопряжен с другими завитками причудливой арабески.
Из Махачкалы мы ехали туда на машинах, взбираясь все выше и выше в горы, более трех часов — пересекли множество долин, в том числе и ту, которая снилась Лермонтову. Уже на большой высоте нам показали на одну из гор — там! Гора казалась близкою, но ехали мы к ней, а потом взбирались на нее еще долго.
Видимо, все художники любят высоту, с которой шире открывается красота мира. Почти с двухкилометровой высоты далеко просматривались горы, и в их холодноватой прозрачности не было видно никакого жилья, хотя Абу-Бакар и сказал, что где-то по соседству находится аул мастеров по железу и стали. Великий художник выбрал это место. Отсутствие других поселений в поле зрения мастера склоняло его к сосредоточенности. К тому же, горы вокруг, к моему удивлению, оказались слишком суровыми, почти без заметной растительности на склонах. И в этом тоже проявилась мудрость первого мастера, как бы сказавшего своим выбором: «Ничто не должно вас отвлекать в вашей безграничной фантазии. На этом суровом фоне вы можете увидеть все, что родит ваше воображение. Создавайте красоту сами!»
На самой вершине горы теперь расположились поздние постройки, в том числе общественные — добротная школа, в которой ученики уже сейчас занимаются делами отцов, богатый музей с ценными образцами продукции кубачинских умельцев. А старый аул, существующий с древних времен, гнездится по веерной впадине склона, сужаясь к ущелью. Сверху было видно, как на маленьких площадках перед саклями, сидя кружком, рукодельничали женщины. Проследив за моим взглядом, Абу-Бакар сдержанно улыбнулся.
— Это как раз около нашей сакли. Среди женщин я вижу свою мать...
Направляясь туда, мимо нас прошла строгая горянка с темным кувшином. Оказывается, у женщин, девушек и подростков кувшины должны быть разные. Первым полагается кувшин, только что увиденный, красной меди, вторым — из желтой, а подросткам — комбинированный. У каждого кувшина — свои узоры. В музее нам удалось рассмотреть многие из них.
Издревле мастерство поддерживалось обычаями. Молодой человек, сватавший невесту, должен был уметь сделать для нее нарядный кувшин, иначе она не станет его женой. Тут уж, как говорится, и заяц научится спички зажигать.
На одной из встреч с читателями Ахмедхан рассказал маленькую, но поучительную новеллу о замечательном кубачинском мастере Уста-Рашабе. Однажды, отчаявшись в бедности, тот продал свой инструмент, купил коня, оружие и ускакал в отряд разбойника Кара-Хаджи, идущего в набег. В стычке на горной тропе Уста-Рашаб был тяжело ранен в голову, друзья чудом вынесли его из боя и, дойдя до родника, стали ковыряться в ране...
— Что вы делаете? — спросил Уста-Рашаб.
— Проверяем, не задела ли пуля мозг в твоей голове, — сказали ему.
— Не стоит этого делать, — простонал Уста-Рашаб, — потому что нет его в моей голове. Если бы был мозг в моей голове, разве бы я променял оружие труда и красоты на оружие разбоя!..
...Пока я ходил по музею и наслаждался красотою, эта маленькая новелла, подобно драгоценному камню светилась в моей голове яркими гранями народной мудрости.
В музее мы увидели много дорогих, истинно художественных вещей — колец, браслетов, кулонов, кувшинов, кубков, ваз, подносов с полным комплектом чаш, старинные сабли и кинжалы. Нас особенно заинтересовала одна сабля. Она была раздвоенной так, что при взмахе два лезвия со свистом расходились, как раздвоенное жало змеи, Когда-то в руках быстроскачущего всадника такая сабля была грозным оружием.
Как и у нас, в России, многие ремесла на Кавказе развивались при обслуге лошади, особенно военной. Над ее боевым нарядом немало потрудились и кубачинцы, хотя в их музее вещей из этого разряда я не приметил, видимо потому, что их музей более производственный, чем исторический. Нам говорили, что в домашних музеях, а их в ауле много, можно встретить вещи куда более древние. Один из таких музеев мы потом видели. Если бы они состояли только из кувшинов, подаренных женихами рода своим невестам — прабабушкам и бабушкам, то и тогда они выглядели бы солидно.
Среди музейного великолепия между тем на глаза лезли уже знакомые по Великому Устюгу вещицы — серебряные ложки с кавказской чернью, рюмки и подстаканники. Как и на русском севере, это стало теперь самой массовой продукцией кубачинцев. Заказы на уникальные художественные вещи редки, они появляются только по случаю исторических праздников и международных выставок. В обычном будничном порядке, на потребу индивидуального вкуса художественные вещи не планируются, а это значит — у прекрасных мастеров чеканки нет для них дорогостоящего материала, что не может не сказаться на постепенном угасании высокого искусства.
— А где мастера брали серебро, золото, дорогие камни в давние времена? — спросил я Абу-Бакара, когда мы вышли на простор завечеревших гор.
— Доставали повсюду, где только могли — на севере и востоке, на свой риск и страх везли на лошадях по узким горным тропам...
Вершины оголенных гор были еще видны, а по ущельям уже поднимался вечерний туман. В эту минуту среди извечно неподвижных вершин аул показался мне одиноким, а горные тропы особенно опасными. Какое требовалось мужество, сколько надо было предприимчивости и выдержки, чтобы и в годы вражеских нашествий, а их было немало, не переставали творить чудо потомки того первого кубачинского художника. И показалось странным, что теперь, когда сама жизнь требует, чтобы настоящие художники работали как можно больше, они остаются недозагруженными. Возможно, кто-то найдет оправдание этому, но что оно перед лицом самого факта!
Оказывается, одиночество аула ощущаешь лишь тогда, когда долго смотришь на горы. Достаточно было присоединиться к одной из групп по-выходному одетых кубачинцев, как в моем сознании все встало на свои места, то есть вернулось к современности. Так в каком-нибудь нашем поселке, повстречавшись, разговаривают и шутят русские мужики. Абу-Бакар познакомил нас со своей матерью, успевшей узнать о приезде сына и поднявшейся по крутой тропке от своей сакли. На сухощавом обветренном лице горянки зацвели умные, любящие глаза, хотя внешне встреча была сдержанной. Мне почему-то всегда нравилось, когда у известных писателей были вот такие простые скромно одетые матери. Лишь белый, вроде бы тюлевый платок, покрывавший голову и плечи, придавал ее облику праздничный вид. Она смотрела на сына не только по-матерински влюбленно, но вместе с тем и уважительно. Второй оттенок своего взгляда пожилая горянка перенесла и на нас, когда узнала, что мы хорошие друзья ее сына. Но при взгляде на него два чувства — любовь и уважение снова сходились в одно материнское излучение. Это была мать художника, хорошо умевшая владеть красками своего чувства.
Потом, когда мы возвращались обратно в Махачкалу, спускаясь с гор и пересекая долины, разговаривая о судьбах ремесел и искусств, о их связях не только между со