— Ну, разумеется! — согласился редактор и, повернувшись к секретарю, прибавил:
— Вот Иван Сергеевич нам поможет. Он человек молодой, фантазии не занимать стать.
Польщенный секретарь приятно покраснел.
— Да, это, конечно, дело не трудное… Я вам к завтрашнему утру представлю на выбор названий сто, полтораста.
— Достаточно и пятидесяти, — сказал издатель.
Но редактор поощрил рвение:
— Ничего, пусть старается. А я со своей стороны кое-что придумаю.
Разошлись.
Секретарь, вернувшись домой, заперся в своей комнатушке.
— Название… гм… — думал он. — И непременно, чтобы без явлений природы… Гм… А если назвать «Восход»? И красиво, и идейно. Запишу «Восход»… Стоп! Восход-то чего — солнца? Н-да. Досадно! А если восход луны. Впрочем, и луну нельзя: тоже природа. А если человек на гору лезет? Разве это не восход? Так и назвать: «Восход человека». Или «Восход Новой России». Ну, и глупо. Очень глупо.
Он вздохнул, потер лоб.
— Какие еще такие названия бывают? Ну, скажем — «Звездочка»… Гм… нельзя. «Луч»? «Луч эмиграции». Ах, да, опять. «Гроза». Чудесно. «Гроза»… Чудесно. «Гроза». Ах, да, явление природы. Что же это такое, наконец? Неужели же я ничего кроме природы не знаю? Нечего сказать! Интелегентный человек! Культурная бестия!
Он горько усмехнулся.
— Однако, все-таки придумывать-то надо. Гм… «Солнце жизни». Опять! «Луч правды»… Гм… «Под чужим солнцем»… Господи! Да так с ума сойти можно!
Он приоткрыл двери и робко позвал:
— Маня! Манек! На минуточку!
— И-ду-у-у!
И Манек, секретарева жена, напевая фальшивым голосом «матчиш», прибежала на зов.
— Ну, что? Кончил свои дела? Теперь можно поцеловать за ухом?
Но он был сух и официален.
— Подожди! Прежде всего садись и слушай.
Маничка притихла, села и выпучила глаза.
— Слушай. Как тебе уже должно быть известно, мы издаем журнал, приступаем к журналу, но при этом без всякой политики, задача которого — объединить беженское политическое миросозерцание, и вот на меня возложена миссия придумать журналу название. Но у меня, — сама знаешь, — такая масса дел, а название придумать, — сама знаешь, — сущие пустяки. Так вот я хотел, чтобы ты придумала.
— Я? Для журнала? Изволь. Назови «Звезда». По-моему, чудесно: «Звезда».
— Нельзя! — устало сказал секретарь — Нельзя никакую природу.
— Нельзя природу? Так бы и говорил. Тогда назови… назови «Большая Медведица». По крайней мере, оригинально.
— Нельзя никаких звезд!
— Ах, да! Ну в таком случае назови… назови «Сириус».
— А Сириус, по-твоему, что? Собака?
Манек обиделась.
— Какой ты грубый! Незачем было меня звать, если ты намерен издеваться.
Секретарь извинился. Он был очень расстроен.
— Подожди, Манек. Давай сосредоточимся. Зачем же непременно лезть на небо? Ведь, есть же предметы и на земле. Например… Например…
— Булка! — печально подсказала Манек.
— Булка! Ну, ведь, сама же понимаешь, что булка не годится. Неужели же ничего нет на земле, кроме булки? Ну, подумай хорошенько.
— Компресс.
— Что?
— Я не могу думать, когда ты такой бешеный. Думай сам. Я тебе не кухарка.
— Ради Бога, не сердись! Манек, дорогая, как же быть?
— Подожди! Я придумала! Позвоним к Жене. Она всегда в деревне всем лошадям имена придумывала. Так она живо! Вот увидишь.
— Ну, звони.
— 110-02. Женя, ты? Голубчик, выручи! Придумай скорее название для журнала, только без сил природы. А?
— Что она говорит? — взволновался секретарь.
— Она говорит: «Звездочка».
— О, Господи!
— Она говорит: «Луч»!
— С ума сойду! С ума сойду!
— Она говорит: «Заря».
— Дай отбой! Дай отбой! Уф!
Сели, надулись, отвернулись в разные стороны.
— Не надо было беспокоить Женичку, если тебе нельзя угодить!
— Боже мой! Боже мой! — стонал секретарь. — А время все идет и идет.
— А что, если назвать «Зарница»?
— Гм… пошловато. Но все-таки хоть одно придумали. Запишу: № 1 — «Зарница».
— Видишь, ты все бранишь меня, а я же и придумала. Небось сам не мог!
— Ну, нечего, нечего! Велика важность, — одно название придумала, а я обещал полтораста.
— Ну, теперь уже легче пойдет. Лиха беда — начало.
— Ну?
— Да что ты все понукаешь? Я тебе не лошадь. Выдумай сам, — теперь твоя очередь.
— Легко сказать… Гм… Какие предметы бывают на земле… Булка…
— Я уже говорила булку.
— Подожди, не перебивай! Булка… гроб… чулки… Тьфу! Ничего не годится! А редактор, наверное, за это время сотню придумал.
— Уж и сотню! Спроси у него по телефону.
Секретарь позвонил.
— Это вы, Андрей Петрович? Виноват, я только хотел спросить, как у вас насчет названий? Я уже придумал несколько, но до полутораста еще далеко. Дело в том, что ведь нужно так, чтобы объединяло эмиграцию, а с другой стороны, чтобы не раздражало несогласные элементы… Может быть, у вас что-нибудь есть.
— Гм… да-м… — загудел в ответ сконфуженный бас. — У меня, конечно, есть, кое-что надумано…
— Много?
— Гм… да-м… порядочно… То есть, по правде сказать, одно.
— А какое? Не секрет?
— Извольте. Несколько положим экзотическое, да ведь я не настаиваю: «Солнечное сияние».
Сердце секретаря сжалось завистью, но вдруг он воспрянул:
— Андрей Петрович! — закричал он радостно. — Да ведь это же нельзя! Ведь это же про солнце!
Трубка около секретарского уха долго, тяжело сопела и, наконец, передала фразу:
— Н-да, пожалуй, вы и правы. Да мне, знаете ли, некогда было. Ну, а у вас что? Прочтите ваши.
— У меня не особенно много… то есть довольно мало… у меня одно.
— Не густо. Но зато, может быть, хорошее.
— «Зарница»!
— Что?
— У меня «Зарница», «Зарница»!
— Скажи, что я придумала, — запищала жена. — Рад чужими лаврами.
— Подожди, не мешай! Здесь серьезно, а она… Андрей Петрович! Вы слышите? «Зарница»!
Трубка гулко ухнула, воздохнула.
— Слышу, дорогой мой! И очень горюю. «Зарница» есть тоже явление природы.
Секретарь выронил трубку и посмотрел на жену с тоскою и ужасом.
Но Манек выбежала, хлопнув дверью, и уже из коридора закричала тонко и звонко:
— Подлый хвастун! Чужими лаврами!
Башня
Нам давно даны эстетические директивы: не любить Эйфелеву башню.
Она пошлая, она мещанская, она создана только для того, чтобы épater le bourgeois,[9] она — не знаю что, она — не помню что, но, словом, ее любить нельзя. Я очень покорная. Нельзя, так нельзя. И первые дни моего пребывания в Париже не только не обращала на нее внимания, но, случайно завидев издали, отворачивалась и делала вид, что ничего не заметила.
— Это там, где Эйфелева башня, — объяснял мне кто-то свой адрес.
— Не потребуете ли вы и в самом деле, чтоб я ориентировалась по этой четырехлапой дурище!
Эйфелева башня для меня не существовала.
Вид ее меня раздражал. Она так не ладится, так не вместе со всем городом! Точно перечница из великаньего царства, всунутая в лилипутский городок, резной, бумажный, хрупко склеенный. Может быть, у себя в великаньем царстве она и была вещица хоть куда, а тут урод уродом, и не «прижилась» за десятки лет, не стала своей, а торчит, чужая и неладная.
Не полюбила я ее. Как было приказано эстетическим декретом, так и не полюбила.
Возвращаясь поздно вечером, мы сели на скамеечку в Трокадеро.
Посмотрели на небо.
Ночью мы всегда смотрим на небо. Днем мы его не видим. Днем оно маленькое, серое, сдавленное, перерезанное трубами, крышами, столбами, проволоками. Ночью — всегда большое, как бы ни было мало видимое нами пространство. Мы чувствуем его, огромное, прозрачное, и подымаем к нему глаза.
Нам, русским, почему-то всегда кажется, что мы должны отыскать Большую Медведицу. На что это нам — сами не знаем, но ищем озабоченно, деловито крутя шеей и тыча пальцем в созвездие Ориона.
Почему стараемся — никому неизвестно. Может быть, потому, что жутко ночное небо и хочется поскорее найти на нем старых знакомых, чтобы не чувствовать себя чужим и одиноким.
Глядя на звездное небо, всегда думаешь о бесконечном пространстве, о вечности — о смерти и одиночестве.
— Помилуйте, сударыня, какое тут одиночество, тут столько знакомых. Разрешите, я вам назову фамилии: вот Сириус, вот Кассиопея, а вот и Большая Медведица, ее все знают, она живет с этим, как его…
— Тссс… не говорите об этом по-русски — elle comprend.[10]
Отсюда, с горы, виден весь город.
Он плоский, чуть зыбится, поблескивая, как озеро в тумане. Над ним прозрачная ночная пустота, а над ней луна.
Луна сегодня не одна. Около нее огромная черная тень уперлась в землю раскосыми ногами, поднялась кружевной верхушкой и цедит на луну круглые дымные облака. Луна бежит, крутится, отбивается, золотая, веселая, видно, что играет. А город весь внизу, со своими трубами и проволоками, весь плоский и туманный. Он совсем отдельно. Над ним пространство. Наверху, высоко только эти двое — луна и черная тень. Башня.
Мелькнула искра в черной четкой резьбе, и глубоко, в самом сердце башни, ударил звонкий молоточек.
— Дзинь — раз! Дзинь — два… четыре… восемь… двенадцать! Двенадцать часов.
— Африка!.. Америка! Север, юг, запад, восток! Слышите?
Она, черная башня, сказала вам, что сейчас полночь!
Они слышат. Все аппараты всего земного шара слышали ее звон и отметили. Теперь вот, в эту минуту, на всем земном шаре стало двенадцать часов.
Заплыла за темное облако, спряталась луна. Если бы у нее были часы, она бы тоже отметила.
Несколько лет тому назад была я в Соловецком монастыре.
Крутил вокруг острова злой ветер, тряс соснами, гудел скалами, плевал морской пеной до самой колокольни — не давал плыть домой.